Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников
Златовратский А. П.: I. Из воспоминаний. II. Письмо к Н. Г. Чернышевскому. 10 февраля 1862 г. Суббота. Отрывок

А. П. ЗЛАТОВРАТСКИЙ

Однако я поступил в институт, и, кроме меня, много других, и многим другим было еще отказано. Такому наплыву молодых людей в институт способствовали совершенно не зависящие от него обстоятельства, именно: учреждение штатов в университетах и академии, вследствие чего многие из господ, не поступивших ни в университет, ни в академию тоже по не зависящим от них обстоятельствам, шли в институт. Институтское начальство могло сделать выбор между желающими поступить, и, к несчастью для него, оно выбрало и таких людей, которые положили конец безобразному владычеству его. В числе поступивших был и Добролюбов. Признаюсь, для нас, не знакомых с миром духовной академии, личность Добролюбова сначала была совершенно неизвестная, как и все другие, а впоследствии несколько загадочная. Случайно он поместился в так называемую Синевскую камеру¹, которая вся состояла исключительно из воспитанников семинарий.

Чувствуя себя совершенно в своей сфере, они перенесли с собой бурсацкую жизнь и в институтскую жизнь. Постоянно слышались голоса дискутирующих господ, и яснее всех голос Синева с провинциальным акцентом. О чем они там рассуждали, бог знает, вероятно, впрочем, о вздоре, ибо лучшие из них, каковы Добролюбов и Конопасевич, не принимали в этих разговорах никакого участия.

Помню, они рассуждали о заслугах Лоренца. Они очень хвалили его, хоть он читал и по-немецки и никто из них не записывал его лекций, и очень жалели, что правительство не знает о его заслугах и не жалует его генералом. В самом деле, они очень жалели, что он не действительный статский советник.

"Вот люди,-- говорил мне по этому поводу Добролюбов,-- как дико смотрят на предмет. Допустим, что он заслуживает уважения за свою деятельность, но неужели для профессора уважение должно выражаться в чинах и орденах?"

Вместе со страстью к диспутам товарищи по камере Добролюбова внесли в институтскую жизнь поклонение авторитетам. Одни нашли своих богов в тамошних профессорах, другие принесли свои пенаты из своих домов. "Черт ли здесь за профессора,-- говорил костромич. -- То ли дело у нас был Агафоныч. Бывало, начинает объяснять, например, о следствии грехопадения прародителей, и вдруг делает обращение к природе: "Смотрите, какой вихрь" и т. д. Прелесть!" -- "Ну ж, нашел прелесть! Степан Сидорович,-- говорит смолянич ,-- хоть и не красноречиво, но сообщает много дельного". -- "Поди ты с Степаном Сидоровичем,-- говорит москвич,-- то ли дело Шевырев". Что за понятия у этих господ. Уж вспоминали бы действительно о ком-нибудь хорошем и хвалили бы действительно хорошее, а то толкуют тут о Шевыреве да выставляют еще на вид семинарии".

Впрочем, все эти замечания Добролюбов высказывал не в спорах, а при встрече со мной. К спорам он был равнодушен. По крайней мере я всегда видел <его> на краю стола, с очками большею частию на лбу, с одной рукой около груди, а другой -- переворачивающей Вергилия². Может быть, в своей камере он и был известен, по крайней мере наша камера совершенно равнодушно относилась к нему, как к лицу еще не знакомому. Вначале он не выдавался почти ничем среди однокурсников, и его мало замечали , но вскоре прекрасно составленные им лекции по русской словесности обратили на него внимание начальства, а вслед за ним и тех, которые дорожили мнением начальства. С ним стали знакомиться и из нашей камеры, составленной лишь из гимназистов, не совсем дружелюбно смотревшей на соседнюю камеру. Прежде всего стали фамильярны с ним те господа, которые нуждались в посторонней помощи при составлении лекций. Одинокие беседы с Вергилием стали уже теперь прерываться докучливыми просьбами товарищей о помощи, которую, впрочем, он оказывал без всякого неудовольствия. Обыкновенно он давал свою тетрадку. Взявший тетрадь переписывал себе. Добролюбов восполнял пробелы своей тетради и поправлял слог переписавшего. Лекция, во всяком случае, была уже составлена со смыслом, а если составитель мало-мальски владел пером,-- при помощи этой тетради Добролюбова составлялись лекции всегда очень хорошие.

Окончательно популярностью в институте стал пользоваться Добролюбов после сочинения о Вергилии подлинном или <нрзб.>. Сочинение, как отличное, передано было Ваньке³, бывшему профессору элоквенции, автору четырех частей чтений словесности, председательствующему в 2-м отделении Академии наук. <Ванька> пользовался всяким удобным случаем, чтобы произнести речь, в которой бы можно было похвалить и себя. По поводу сочинения Добролюбова он распространился длинной речью, расхвалил его, сказал, что он давал его читать П. Ал. Плетневу, который тоже в восторге от него, что оно, наконец, будет напечатано в "Известиях"⁴. Сочинения, кажется, он возвратил и в "Известиях" не напечатал. Но он об этом, конечно, не думал. Ему нужно было показать сочинение академикам, что, дескать, вот какие сочинения в институте пишут, и объявить о том же во всеуслышание перед всеми студентами. Цель достигнута, чего же больше?

Такое внимание начальства не изменило, впрочем, поведения Добролюбова в его отношениях к товарищам. Товарищи за ним ухаживали, но он не играл между ними роли покровителя и, как говорили, не драл носа. Он как будто нарочно стал вести <себя> даже "неприлично" для ученого человека. Стал похаживать к нам в камеру, садился с кем-нибудь в уголок, безопасный от взоров начальства, и начинал убивать время в игре в табельку. Что касается до меня, то я никак не могу объяснить такого поведения Добролюбова. Спустя год у нас в институте в высшей степени развилась карточная игра, бывало чуть ли весь институт занят этим -- одни играют, другие созерцают игру. Добролюбов никогда, сколько мне помнится, не садился играть, имел терпение заниматься чем-нибудь, несмотря на то, что недавно пообедал и в камерах все шумят за картами.

Не знаю, зависело ли это от сочинения или было следствием развивающейся в молодом юноше потребности знать, но только вслед за сочинением он начал делать возражения профессорам. Это было очень любопытно и чрезвычайно комично. Сколько мне помнится, случай этот рассказан им профессору риторики Архангельскому⁵. Ему вздумалось узнать мнение профессора о Гоголе. Профессор отвечает вопросом -- кончил ли Гоголь "Мертвые души"? Добролюбов уклоняется от ответа на этот вопрос и снова предлагает ему прежний вопрос. Профессор тоже не отвечает и предлагает свой вопрос. Наконец Добролюбов сказал, что нет. "Ну, что же вы и спрашиваете меня о "Мертвых душах", когда сочинение не кончено". После этого он еще раз решил спросить другого профессора о Гоголе. Профессор этот был удивительный краснобай, целый год он говорил без устали, некогда было даже репетиции сделать, а все сказанное Добролюбов записал на трех четвертках. На лекции по педагогике⁶ он, как говорят, ни к селу ни к городу начал говорить о Гоголе, о Вильмене, который будто бы во французской академии говорил речь о нем, называл его великим. Добролюбов поинтересовался узнать подробнее отзыв Вильмена и спросил об этом профессора. Тот покраснел, однако "нашелся": "Вильмен называет Гоголя Гомером, так и говорит: "Он Гомер"". И в самом деле, начинает даже декламировать профессор, не Гомер ли он? Какие у него гомерические выражения! Известно, что Гомер отличается пластичностью выражений. Посмотрите на Гоголя, припомните сцену свидания Чичикова с Плюшкиным, начинается бесконечной длины <нрзб.> рассказ свидания и объяснение слова: на деревянном лице. "Не правда ли, как это хорошо!" -- "Ну, разумеется, хорошо". Признаюсь, такие ответы могли отбить всякую любознательность в молодом человеке, и у нас после того никто не возражал. Вместо этого Добролюбов [удачно пародировал их, пародии подслушивались и нередко во время приготовления к репетициям].

Случалось, что пародию он записывал на лекции, и эта пародия гуляла по институту. Впрочем, записанных на лекции пародий у него было немного, и если были, то по преимуществу по педагогике. К несчастью, все тетради по педагогике он уничтожил, а они могли бы служить богатым материалом для определения юмористического направления в Добролюбове, которое впоследствии обнаружилось в нем как редакторе "Свистка".

В первые месяцы своей жизни в институте Добролюбов жил совершенно особняком; он ни с кем особенно <не> был дружен, несмотря на то, что многие, как я уже говорил, ухаживали за ним и кличкой-полуименем "Николка", "черт" указывали на свои, по-видимому, слишком близкие отношения. Я уже имел случай говорить, что занимало его товарищей по камере. Другие товарищи по факультету, за очень немногими исключениями, были ничуть не лучше. Несколько человек было из петербургских гимназий и между ними из пансиона 3-й гимназии. Мальчики, по-видимому, чистенькие, но, в самом деле, грязные школьники. У всех у них была развита удивительная страсть к циническим рассказам и анекдотам. И в то время, когда в соседней камере рассуждали, положим, о заслугах профессоров, в нашей камере шли рассуждения о публичных женщинах, о школьных проделках на Невском проспекте, в "Пассаже". К этому милому обществу приставали многие семинаристы, и я ничего не могу найти безнравственнее этих бесед. На нашем факультете были двое немцев -- совершенно не знавших слов, неупотребительных в печати. Бывало, большое наслаждение доставляло читать и объяснять им такую мудрость. "Васька, Васька",-- в наивном восторге кричали некоторые своему отсутствовавшему товарищу, когда кому-нибудь из них удавалось разъяснить какую-нибудь скандальную картину и возбудить в непонимающих немцах животную сторону. Я говорю здесь о молодых людях, которых голоса были слышны в институте, которые собирались для дружеских бесед. Но были люди одинокие -- бобыли, не имевшие никакой возможности пристать ни к тому, <ни> к другому кружку.

Многие из этих господ живы, и только некоторые из них померли. С ужасом, может быть, прочтут они свой портрет, нарисованный мрачно. Может быть, осердятся на меня, назовут неблагодарным и неблагородным. Может быть, некоторые люди, и почтенные и умные, обвинят меня в низкой передаче закулисной истории Педагогического института. Как ни коротка моя самостоятельная жизнь, но я уже привык к подобным обвинениям. Они меня нисколько не тревожат. "Я удивляюсь,-- говорил как-то Н. А. по поводу институтских сплетен об авторе статьи о Главном педагогическом институте,-- узкости господ, которые ставят свою личность в зависимость от места, где они учатся или служат". Слова эти для меня очень памятны, и я до сих пор держусь правила не скрашивать дурного вследствие одной только близости его к моей личности.

Разъединенность студентов, какое-то бестолковое препровождение времени, мелочность интересов его истинно печальна. К счастью для студентов, между ними попал человек энергический и с замечательно энциклопедическим образованием. Я говорю о Щеглове. Он сын священника, воспитывался в семинарии, откуда был выгнан, как сам он выражался, поступил в Новгород-Северскую гимназию, где кончил курс с отличием. Не удивительно, что в нем развилась непримиримая ненависть к семинарской закваске, и он относился ко всему этому чрезвычайно резко. Семинаристы возненавидели Щеглова, гимназисты сгруппировались около него, как около человека, способного <нрзб.>. Но они очень ошиблись, его оппозиция против семинаристов основывалась не на том, что он гимназист, а те семинаристы, а имела серьезные основания. Я уже положительно охарактеризовал семинаристов в институте. К этому прибавлять нечего, разве то, что они все были <нрзб.> православны. "Ах, если бы удалось мне поцеловать ручку Николая Павловича, я бы, кажется, заплакал",-- говорил один господин во всеуслышание всех. Не знаю, имел ли Щеглов в виду определенную цель -- реформировать студентов или без всякой определенной цели сделался реформатором.

Чувствуя, что он вовсе не авторитет для семинаристов, что они упорнее еще держатся старых понятий, потому что их проводит Щеглов, Щеглов старается сблизиться с семинарскими авторитетами и чрез них уже пропагандировать новые идеи между семинаристами. Сначала он встретился с Ароматовым -- авторитетом. Он был человек думавший и начитанный по предметам семинарского курса. Щеглов сначала было сошелся с ним. Но они друг друга не поняли. Вследствие чего они разошлись, я не знаю; знаю только, что на науку и самые занятия они смотрели различно,-- один, например, вовсе не видел нужды ставить науку в соотношение с жизнью, другой иначе и не мог смотреть на науку. Они разошлись, и, вследствие особенностей натуры, Щеглов начал ругать Ароматова дураком; тот только указывал на поступок Щеглова по отношению к нему и этим несравненно больше выигрывал в глазах своих товарищей, чем Щеглов. Неудачное сближение с одним авторитетом не остановило Щеглова, он обратился к Добролюбову, сошелся с ним и казался {Я говорю -- казался, потому что Щеглов сам отрицает эту близость.} самым близким другом его до самого окончания курса. Это замечательная пора жизни Николая Александровича. Это начало перемены в нем, перемены, во всяком случае, к лучшему. Интересно было бы узнать подробности сближения Добролюбова с Щегловым от самого Щеглова. Я же расскажу факты в таком виде, в каком они казались мне. В первую пору они, можно сказать, были неразлучны, даже в спальне они поставили кровати рядом, вопреки институтскому порядку. Люди порядочно покачивали головами, видя такую их дружбу.

Все очень хорошо видели перемену в Добролюбове по сближении с Щегловым, и многие жалели, что Добролюбов вошел в дружбу с таким мерзким человеком, как Щеглов. Добролюбов в это время серьезно занялся французским языком, и вместо Вергилия у него являются в руках сочинения Руссо, Прудона, появляется белая книга, в которую он вписывает в алфавитном порядке имена писателей с перечнем статей, которые он читал, и с указанием, где они напечатаны; свободное от занятий время [он не проводит в картежной игре, как было прежде]; он все менее и менее имеет свободного времени и посвящает его на разговоры по преимуществу с Щегловым, все чаще и чаще начинает отлучаться в Публичную библиотеку. В это время он сделался общительным со своими товарищами; он дружит с поляками, которые, впрочем, не очень-то дружелюбно приняли его. В это время, не знаю от кого-то , он стал носить в институт "Отечественные записки" и "Современник" времен Белинского. Потом он носил от Крашенинникова⁷ я тоже читаю, потом поднимает очки и отпускает такую фразу: "Ведь все это было читано и прочитано прежде, но теперь все читаю как будто новое". Время это было -- 1854--1855 годы, которые и теперь называют великими годами нашего учения.

Мы поступили <в институт> в самом начале разгоревшейся тогда войны и, конечно, совершенно чужды интересов политических. У нас было больше патриотов, чем людей, мало-мальски знающих что-нибудь о других европейских государствах, и о начинавшей разыгрываться драме мы большей частью судили по слухам. Щеглов первый подал мысль выписывать по подписке газеты⁸ -- "С. -Петербургские ведомости". Не могу не вспомнить довольно комической сцены, которая произошла между студентами по поводу толков, на чье имя подписать. Было какое-то общее опасение принять подписку на свое имя, и чуть было не решились за известную плату подговорить швейцара выписывать газеты на свое имя, и все-таки кончили тем, что дали денег швейцару для того, чтобы он ловчее передавал нам газеты. Увы, на чтение газет мы смотрели как на контрабанду. Вслед за газетами в институте начали появляться памфлеты -- "Юрьев день", "К дворянству", "Емелька Пугачев", ненапечатанное стихотворение "Русский царь"⁹, сочинения Герцена. Все это читалось студентами с увлечением, переписывалось. Добролюбов ко всему этому относился с видимым равнодушием. Все это он читал, как давно ему известное, и, тогда как другие переписывали все это, он пускался в рассуждения о глупости переписывать: "Я прочел, мысль мой ум схватил, зачем же я буду хлопотать о сохранении формы", или же убеждал, что все эти памфлеты вовсе не Герцена. Теперь достоверно известно, что "Юрьев день", "К русскому войску в Польше" не Герцена¹⁰ я помню два случая его намеренной лжи. Раз кто-то принес "Шарманку" Некрасова¹¹. Не может быть, чтобы Добролюбов этого не знал. Тогда уже он был знаком с Некрасовым. Он с упорством доказывал, что "Шарманка" не Некрасова, и очень досадовал, что такую глупость приписывают ему. Он при мне серьезно разбирал нелогичность этой пьесы. Другой раз это было о статье об акте Педагогического института¹². Мне кажется, что Добролюбов, сам будучи авторитетом для многих господ, своим равнодушием к статьям, пользовавшимся всеобщим увлечением, хотел заставить увлекавшихся юношей принимать статьи и восхищаться ими не потому, что они запрещены, не потому, что их писал знаменитый эмигрант наш Герцен или поэт Некрасов, а потому, что они действительно по своему содержанию заслуживают этого. По крайней мере он очень не любил за либеральничанье одного из студентов -- Колоколова, который благоговел перед ним, каждое слово его считал святым и очень нередко подкуривал ему. "Для меня нет ничего отвратительнее тех господ, которые высказывают такой или другой образ мыслей не по убеждению, а по стечению обстоятельств. Ведь вот тоже либеральничает, ругает Ваньку, Андрюшку¹³". Может быть, среди увлекающихся людей он именно видел людей, увлекающихся общим мнением и своим резонерством , хотел заставить обратить внимание на содержание. Впрочем, "Забытую деревню" Некрасова он сам принес от какого -то цензора и не скрывал имени автора. О "Забытой деревне" впоследствии он рассказывал довольно курьезный случай по поводу запрещений. Сообщивший Добролюбову "Забытую деревню" цензор донес за нее на Некрасова III Отделению. "Ведь вот из-за Владимира четвертой степени хлопотал, да не дали мошеннику".

Вскоре после сближения с Щегловым у Добролюбова умерли сначала мать, потом отец. Дневник, напечатанный в "Современнике", очень ясно представляет влияние этого обстоятельства на перемену религиозных убеждений Добролюбова. "Вот он, твой-то бог,-- сказал он Радонежскому в первую встречу с ним после смерти отца,-- верь в него". "Знаешь что,-- сказал он мне,-- мне предстоит удовольствие быть священником". -- "Как так? -- спросил я с наивностью и еще более наивно заметил: -- Да теперь уж нельзя, ты уволен из духовного звания". -- "Нет, это ничего, а другое". Домашние обстоятельства, должно быть, очень занимали его, и в своих размышлениях он доходил до странного мистицизма. "Есть поверье,-- говорил он,-- что если снимешь с себя портрет, то скоро умрешь. Посмотри какое совпадение: мы с отцом отправились снимать портреты, он был здоров, и чрез несколько дней (я забыл время, а он мне говорил) отец мой помер". Это он говорил в то время, когда весь Петербург имел, может быть, по нескольку фотографических портретов, тем не менее был еще жив. Таинственное, мистическое настроение было у него не обыкновенно и может быть объяснено горем и безвыходным положением, в котором он тогда находился. Но уже вскоре, гораздо чаще и резче, начинает он открывать неправославные убеждения, к большому горю лиц, искренно привязанных к нему и убежденных, что единственное утешение в таком положении человек может получить в религии.

Один из православных подходил к Добролюбову с такими же утешениями, и он разразился смехом, к немалому удивлению Радонежского. От безбожия Добролюбова Радонежский отхаркивался, плевался, а это еще более подстрекало Добролюбова подтрунивать над убеждениями Радонежского. Споры эти впоследствии получили определенное значение -- Радонежский думал обратить Добролюбова на путь истины, Добролюбов, с своей стороны,-- Радонежского. Все это происходило громко и кончилось ничем. Радонежский остался каким был прежде и до сих пор не понимает насмешек Добролюбова. К ним иногда подходили другие, то тот, то другой, и, не желая подпасть под сарказм Добролюбова, приставали к стороне Добролюбова. Так образовался около него кружок людей, которые после получили название добролюбовской партии. Очень много из этих людей, в душе сочувствующих совершенно противному, были и такие люди, которые еще не определили своих сочувствий. Все они благоговели пред Добролюбовым, он служил для них высшим авторитетом, хоть и старались скрыть свои лакейские отношения к нему фамильярным обращением с ним: "Николка", "черт" и т. п. Настоящую цену многих из них он уже понял по выходе иэ института и только немногих -- в самом институте. Тем не менее среди этих людей созрела мысль о коренной реформе института и о плохом современном его состоянии. Руководимые Добролюбовым, который, впрочем, был посредником и разъяснителем идей Щеглова, они анализировали до малейших подробностей недостатки института и, не женируясь {Стесняясь (от фр. gener). -- Ред. всесильного деспота, старающегося в своих преследованиях быть законным.

Помню, все мы сидели, кажется, на лекции по педагогике или по догматическому богословию, куда собирались все факультеты.

Вдруг замечаем мимику нашего Никитича;¹⁴ выходит Добролюбов, возвращается бледный, что-то шепчет вокруг себя товарищам, по аудитории раздается шепот. По выходе узнаем, что у Добролюбова и Щеглова в ящиках был обыск, но что нашли -- оставалось пока неизвестным, так как Добролюбова посадили под строжайший арест¹⁵, а Никитич с Андрюшкой об этом деле говорили своим протеже с мимикой, которую всяк мог понимать как ему было угодно. В институте все знали, что у Добролюбова всегда были запрещенные сочинения, предполагали, что Ванька открыл их, и с ужасом ждали конца развязки. Как ни строг был арест, но деньги успели взять свое. Добролюбов подкупил солдата отнести записочку к Н. П. Турчанинову (кажется), в которой была вложена записка для пересылки по городской почте записки Галахову, брату обер-полицмейстера. Об этом если и знали, то очень немногие. Вдруг вечером не в обыкновенное время раздаются мычание и шаги Ваньки, он отправляется по институту с каким-то господином в больницу. Снова ожидание и шепотливые толки. На другой день освобождают Добролюбова. Узнаем, был обыск, но ничего не нашли, исключая какой-то невинной книги (забыл), взятой у Галахова, и невинного запрещенного стихотворения, принадлежащего одному из товарищей. Как бы то ни было, но нашествие Ваньки было д<овольно?> странно, по всему видно было, что он шел наверняка. Он был уверен, что откроет много, что послужит предлогом к удалению Добролюбова из института. Надо видеть, с какой тщательностью они всё пересматривали, развертывали каждую бумажку, каждую четвертинку, не спрятана ли там какая-нибудь запрещенная мысль. А ведь вчера только <Добролюбов> отправил из института очень много таких вещей. Очевидно, об этом было донесено Ваньке, и вот причина. Мнение о доносе было общераспространенное, и доносчиком Добролюбов считал к Добролюбову и которых было очень немного, так что Зыков и не замечал их презрительного молчания. Вскоре и эти господа нарушили молчание.

"Как же ты благополучно отделался от ареста?" -- "Да так, случай",-- и он рассказал историю письма к Галахову. Ванька и тут не обошелся без фразы. "С чего вы взяли,-- сказал он Галахову,-- что я его пошлю в приходские учителя. С таким вредным направлением (я не могу в этом случае подделаться под тон Ваньки) я не могу его послать в учителя, да и с чего вы взяли, будто наша обязанность состоит в том, чтобы выгонять нехороших. Напротив, исправлять нехороших и тогда уже выпускать их из института".

После этого Добролюбов сделался сосредоточенным и редко выходил из этого положения до самого окончания курса, прекратилась его пропаганда с гомерическим смехом; с своими близкими они наняли квартиру и туда собирались для различных толков. Я не участвовал в этих собраниях и имею очень отрывочные сведения. Знаю только, что общество, собиравшееся там из таких богатых людей, как в то время Добролюбов, делало складчину, и посылали деньги несчастным студентам Медико-хирургической академии, сосланным в фельдшеры за донесение о беспорядках по академии не по начальству.

Раз как-то я подхожу к Добролюбову. Он сидит с академическими второго отделения "Известиями". "Смотри",-- говорит, указывая на первую страницу. Я читаю труды академиков -- имена, членов-корреспондентов -- имена, посторонних ученых -- имена, и в том числе Н. А. Добролюбова. Он, по обыкновению, расхохотался и указал на составленное им к "Известиям" оглавление, доставившее ему от редактора академических известий название "ученого". Алфавитные указатели были первые его печатные труды. Надобно было видеть всю кропотливую добросовестность в составлении указателя. "Охота тебе возиться с такой дрянью". -- "Экой, братец, ты. Я за это получил тридцать рублей"¹⁶.

"Собеседнике любителей российского слова" -- я не знаю. Вероятно, в этом случае он руководствовался тоже денежными расчетами. Кажется, ни от кого не встретила сочувствия эта статья, и сам он, кажется, очень мало сочувствовал этой статье¹⁷. В "Свистке" он сам пародировал деятельность Лайбова, очевидно имея в виду статью о "Собеседнике..." "Если что и есть интересного,-- говорил я,-- так это три первые страницы, а дальше, право, нет терпенья читать". Он ничего не возражал, а потом как-то сказал мне: "Ты ничего не находишь, а вот, например, Тургенев нашел и изъявил желание со мной познакомиться"¹⁸. Жаль, я мало знал историю Екатерины, а там только говорили намеками. В литературном мире "Собеседник" вызвал на борьбу Галахова. Галахов разразился большой статьей против Добролюбова, стараясь разбить его в пух и прах. Добролюбов написал ему юмористический ответ. "Видишь, какой чести я удостоился за "Собеседник"",-- говорил он мне по поводу статьи Галахова. Точно так же за эту статью честили его и другие ученые. "Обо мне говорят в ученом обществе, говорят, что я мальчишка, ничего не понимаю, не понимаю пользы библиографии"; чуть ли это не было говорено у Щербатова, о чем сообщает Панаев, только в совершенно противоположном смысле¹⁹. Весь этот шум в журналах и ученых собраниях вышел по недоразумению. Галахов, бичуя Добролюбова, вовсе не подозревал, что он делает, и, как сам признавался, он никогда бы не поднял такого шума, если бы не думал, что статья написана Стоюниным.

"Вообрази,-- шутливо говорил Добролюбов, передавая дошедшие до него вести,-- все это делалось по поводу именистатьи, и если б Галахов знал настоящее имя автора, то и не написал бы!!" С этого времени мысль о литературной деятельности, должно быть, начинает занимать его. Подписка начинает расширяться в институте. Кроме газет "С. -Петербургских ведомостей", "St. -Peterburger Zeitimg", которым <нрзб.> Щеглов, под влиянием Добролюбова стали выписывать журналы: "Современник", "Русский вестник", "Отечественные записки". По малочисленности партии Добролюбова подписка шла по три рубля с человека. Значит, участвовавших было всего пятнадцать человек. Добролюбов еще не пускался в журналистику, но видно было его искреннее желание. Статья Боткина о Фете тотчас же пробуждает в нем желание обличить ее в неосновательности, и он пишет антикритику; также он написал критику на статью о пословицах Буслаева²⁰, напечатанную в "Архиве..." Калачева²¹. Я не помню хорошенько их содержания, помню только, что обе статьи проникнуты были саркастической насмешкой и здравым взглядом и пониманием предмета. К несчастью, я не имею под руками ни одной из этих статей, а то они, может быть, напомнили бы содержание статьи Добролюбова. Статья Боткина в высшей степени туманная, отличающаяся стереотипными фразами, вроде того -- как это хорошо! Только поэт может так написать, и только человек с эстетическим вкусом может чувствовать, как это хорошо! Такие фразы служили материалом для насмешек над Фетом и после. Часто он декламировал из Фета стихи, и между прочим:

Трели соловья,
Серебро и колыханье
Милого лица и т. д.²²

Ведь смыслу нет, а сколько поэзии!

²³. Буслаев, например, из пословицы: "Венчал вокруг ели, а черти пели" -- выводит, что славяне совершали свои свадьбы в лесах, вокруг ели. В параллель этому Добролюбов на основании тех же пословиц доказывает, что русские молились лопатам, веникам и т. п. вещам²⁴. Живое, проникнутое свежим взглядом на предмет изложение, за которое впоследствии получил он известность в литературе, заставило меня спросить, отчего же он их не напечатает. "Ты думаешь, это очень легко,-- я отдал статью о Буслаеве в "Отечественные записки", но там не приняли, потому что здесь задеты Буслаев и Афанасьев, а они хорошие вкладчики в "Отечественные записки"",-- так статья и осталась ненапечатанной.

"Впрочем,-- добавил,-- это ничего, по крайней мере через нее я познакомился с Чернышевским"²⁵. -- "Как так?" -- "Чернышевский в то время был при "Отечественных записках", прочитывал статьи, которые назначались в печать; ему-то и досталось читать; он хоть и не велел печатать, но захотел со мной познакомиться".

"Современнике" о критике гоголевского периода²⁶ сделали популярным его имя и между студентами. Имя Чернышевского сделалось неразлучным с именем Белинского, о котором он стал говорить в то время, когда студенты института не могли в Публичной библиотеке взять "Отечественные записки" потому только, что в них печатался Белинский.

Статьи Чернышевского произвели умственное движение в институте, все с жаром бросались к его статьям и очень наглядно увидали из сравнения наших записей с статьями его -- педантизм и мертвящую схоластику первых. В нашем малом мирку институтском случилось то же, что теперь в кругу университетском. С голосу Чернышевского мы перестали считать гениальным то, что не имело смысла, а называли настоящим именем; равным образом мы не восхищались блестящей шумихой слов без всякой мысли. Вследствие чего между немногими студентами исчезло святое рвение переписывать тетрадки лекций, готовить репетиции чуть не ежемесячно, но вместе с тем участились путешествия в Публичную библиотеку, несмотря на строгие против этого эдикты со стороны Ваньки. Неприятности между начальством и студентами росли. Что думал Ванька -- не знаю, но только на экзамене с Срезневским он очень громко говорил о развращающем значении статей Чернышевского, точно так же, как теперь "Русский вестник" и "Северная пчела": "Помилуйте, на Шевырева напал. У него только один недостаток, что пишет стихи! Что нашел хорошего в Надеждине? Какое теперь вредное направление развивается в литературе, да и что от нее ждать хорошего. Кто нынче писатели? Мужик или семинарист?" Добродушный наш Никитич ничего не понимал, что у нас делается в институте, и в простоте сердца думал, что все это от книг и Чернышевского. С наивным сожалением он советовал нам бросить чтение "Современника", Гоголя и обратиться к чтению "Северной пчелы" и произведений Булгарина. Странный человек этот Никитич. Он вовсе не был враждебен к студентам, он скорее сочувствовал им, однако он постоянно ругался с нами и нередко преследовал...

<1862> 

..."Для меня всегда кажется странным,-- говорил он мне в 59 году в квартире на Моховой,-- о чем могут говорить люди, хорошо знакомые. Когда у них есть дело, ну еще они могут говорить , а то разговор сбивается на пустяки. Вот, например, мы с Николаем Гавриловичем Чернышевским; в конце месяца у нас есть деловые разговоры, а то занимаемся пустяками -- он, например, смеется надо мной -- называет сыном Беллоны¹ (я тогда носил усы) и т. п..." Слова эти он говорил мне в ответ на мою повесть о рязанской жизни, об освежающем действии его и Николая Михайловича Михайловского;² писал и в ответ на мою просьбу продолжать переписку: "Ты говоришь о пустоте и бессодержании рязанской жизни, с которой мог бы знакомить меня... Будь уверен, что и петербургская жизнь такая же. И вы и мы в своей деятельности останавливаемы одной стеной, только она от вас подальше, но зато хоть смотреть-то вашим глазам не так больно, как нам, у которых эта стена пред самым носом". Не знаю, насколько были счастливее другие. "Ведь это черт знает что. Вздумал я Ивану Ивановичу Бордюгову написать из-за границы письмо и в ответ получаю: дорогие строки твои обошлись мне буквально по десять копеек. Ну, изволь тут расписываться",-- говорил он мне во Владимире летом, в ожидании дилижанса, который должен был отправиться в Нижний через два часа. Мне почему-то показалось небесполезным привести эти слова, хоть они, кажется, и не совсем вяжутся с делом.

Примечания

менее влияние Добролюбова оказалось настолько значительным, что определило мировоззрение Златовратского на всю жизнь. В середине 1857 г. он писал Добролюбову: "... я тогда только был хорош и буду таким, когда был связан товариществом с тобой и твоей шайкой и когда не прервется эта связь и по выходе из института" (Материалы..., с. 379).

Видимо, Златовратский не очень ясно представлял себе действительный характер своих отношений с Добролюбовым и явно преувеличивал их близость. Между тем Добролюбов никогда не делал попыток ввести его в круг тех проблем, которые постоянно затрагиваются в переписке с Шемановским и Бордюговым, то есть со всем тем, что было связано с подготовкой подпольной революционной организации.

Из воспоминаний видно, что Златовратский не знал таких важных обстоятельств жизни Добролюбова, как начало сотрудничества в "Современнике", истории со стихами на юбилей Греча и т. д.

обещание участвовать в затевавшейся во Владимире газете -- этот план не осуществился (Златовратский А. П. Воспоминания. М., 1956, с. 132--133).

Воспоминания Златовратского о Добролюбове остались неоконченными. Они были написаны в 1862 г. по предложению Чернышевского, но посланы ему не были. Текст этих воспоминаний был до сих пор известен только в кратком изложении его племянника -- известного писателя-народника Николая Николаевича Златовратского. На основании получериовой и незаконченной рукописи своего дяди он создал сокращенный вариант, опубликованный в "Юбилейном сборнике Литературного фонда. 1859--1909" (СПб., 1910, с. 464--473) под заглавием: "Из воспоминаний о Н. А. Добролюбове",

В настоящем издании публикуется полный текст подлинной рукописи А. П. Златовратского. Кроме того, воспроизводится бывший уже в печати отрывок из письма А. П. Златовратского к Чернышевскому; в примечаниях к Материалам... Чернышевский дал небольшой очерк, характеризующий отношения Златовратского и Добролюбова (с. 437--439).

СсД (т. 9); шесть писем Златовратского к Добролюбову тех же лет опубликованы в Материалах..., семь писем за эти же годы остаются неизданными (Княжнин,  

Впервые -- Русская литература, 1961, No 2, с. 174--182.

Печатается по первому изданию: Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников, Гослитиздат, 1961, где было опубликовано по автографу ЦГАЛИ.

¹ По имени проживавшего в ней однокурсника Добролюбова Петра Синева.

² В 1853--1854 гг. Добролюбов занимался изучением "Энеиды" и сравнением ее с напечатанным в Совр. (1852, No 11, 12; 1853, No 1--12) русским переводом И. Г. Шершеневича. Эту работу Добролюбова см. в СсД

³ Прозвище И. И. Давыдова.

⁴ "Известия ими. Академии наук по отделению русского языка и словесности".

⁵ Никаких других сведений о знакомстве Добролюбова с М. Ф. Архангельским нет. Под упоминаемым далее в тексте "профессором" подразумевается С. И. Лебедев, на которого Добролюбов написал пародийные "Заметки и размышления по поводу лекций Степана Исидоровича Лебедева" (СсД,

⁶ Курс педагогики в институте читал Н. А. Вышнеградский.

⁷ Одна из старейших библиотек Петербурга, основанная в 1815 г. В. А. Плавильщиковым, в 1823 г. перешедшая к А. Ф. Смирдину, а в 1840-х гг. -- к П. И. Крашенинникову.

⁸ См. с. 341, коммент. 4 наст. изд.

⁹ Листовка "Юрьев день! Юрьев день! Русскому дворянству..." (1853) принадлежит Герцену. Листовки "Емельян Пугачев честному казачеству и всему люду русскому шлет низкий поклон..." и "Емельян Пугачев честному казачеству и всему люду русскому вторично шлет низкий поклон" (1854) написаны В. А. Энгельсоном. Все эти листовки выпущены Вольной русской типографией Герцена в Лондоне. Автор стихотворения "Русский царь" (в других списках -- "Русскому царю", "К русскому царю", "Отзыв на манифест") -- П. Л. Лавров.

¹⁰ "К русским войскам в Польше" издана в 1863 г. Следовательно, о ней при жизни Добролюбова речь идти не могла.

¹¹ Автор этого стихотворения, приписывавшегося Некрасову, Н. А. Арбузову, И. И. Лажечникову и др., как это недавно установлено, В. Р. Зотов (Гаркави А. М. Безыменные стихотворения Владимира Зотова. -- В сб. "Н. А. Некрасов и его время". Калининград, 1976, вып. 2, с. 74--79). Напечатано впервые в "Колоколе" (1857), 20 октября/1 ноября, лист 5, с. 42).

¹² Добролюбов должен был всячески скрывать свое авторство (см. с. 145--146) -- Златовратский в числе доверенных лиц не был.

¹³ Прозвище надзирателя института А. И. Смирнова.

¹⁴ А. Н. Тихомандритский.

¹⁵

¹⁶ В 1855 и 1856 гг. Добролюбовым были составлены указатели к 4-му и 5-му томам "Известий имп. Академии наук по отделению русского языка и словесности". На титульном листе 5-го тома его имя значится в числе "посторонних ученых", участвующих в издании.

¹⁷ По-видимому, Златовратский имеет в виду "библиографические примечания" Лайбова к "Дружеской переписке Москвы с Петербургом", в которых, однако, статья Добролюбова о "Собеседнике любителей российского слова" не упоминается (СсД, т. 7, с. 423-- 434).

¹⁸ "Кто такой г-н Лайбов, автор статьи о "Собеседнике"?" (ПссТ, Письма, т. 3, с. 23). А 29 октября/10 ноября он писал Панаеву: "... статья Лайбова весьма дельна (кто этот Лайбов?)" (там же, с. 27).

¹⁹ В статье Панаева "По поводу похорон Н. А. Добролюбова" рассказывается о похвалах Добролюбову на вечере у попечителя С. -Петербургского учебного округа Г. А. Щербатова (см. с. 298 наст. изд.).

²⁰ СсД

²¹ Буслаев Ф. И. Русские пословицы и поговорки. -- В кн.: Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, изд. Н. В. Калачовым. М., 1854, т. 2, половина вторая, отд. IV, с. 1--176.

²² Неточная цитата. У Фета: "Серебро и колыханье // Сонного ручья".

²³ Имеется в виду статья Чернышевского "Полемические красоты. Коллекция вторая" (Совр. ПссЧ, т. 7, с. 740--752).

²⁴ В статье Добролюбова о Буслаеве есть иронические слова: "... что мешает мне из пословицы: "Вот тебе помои -- умойся, вот тебе онуча -- утрися, вот тебе лопата -- ", вывести поклонение лопате?" (СсД, т. 1, с. 78).

²⁵ Этот рассказ недостоверен; см. с. 143--146 наст. изд.

²⁶ "Очерки гоголевского периода русской литературы" (Совр. 1855, No 12; 1856, No 1, 2, 4, 7, 9-12; ПссЧ, т. 3, с. 5-309). 

Шестидесятые годы, с. 59, где было опубликовано впервые.

¹ В римской мифологии богиня войны.

²