И. М. СЛАДКОПЕВЦЕВ
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О Н. А. ДОБРОЛЮБОВЕ
В 1851 году, по окончании курса в С. -Петербургской духовной академии, в конце октября вступил я в должность наставника Нижегородской семинарии. Не много послужил я для этой семинарии: голос родины (из Тамбова) вызвал меня для службы родной, Тамбовской семинарии. С ноября 1852 года и доселе я служу моей родной семинарии, тружусь, сколько во мне есть сил, для моих земляков-питомцев. Но все лучшие воспоминания в моей незавидной службе остались там, вне родины, далеко. Почти десять лет прошло, а Нижегородская семинария будит во мне самые приятные, самые задушевные воспоминания. Может быть, это оттого, что я тогда был молод, свеж, энергичен; может быть, та семинария, в которую я вступил из-за парты, как первая ступень к более свободной, самостоятельной деятельности в качестве наставника, после пятнадцатилетней закупоренной жизни воспитанника, после долгого-долгого сидения на ученической скамейке обдала тогда меня таким обаянием жизни, какое не забывается и доселе?.. Но я, как помню еще с ученической скамьи духовной акамедии, слишком безотрадно смотрел на предстоявшую каждому из нас карьеру наставника семинарии, а служа в Нижегородской семинарии, я часто хандрил, вздыхал о Петербурге... Что же делает для меня отрадными и доселе воспоминания о Нижегородской семинарии?
Нет сомнения, что прежде всего воспоминания молодости, той энергии и любви к делу, с какими я принялся тогда за священное дело воспитания моих юных собратий,-- нет сомнения, что эти воспоминания прежде всего так заманчиво окрашивают мою кратковременную службу в Нижнем. Но в них не главная причина моего прошедшего, с такою радостию мною воспоминаемого. Главная, как мне кажется, заключена в представлении почти общей ко мне тогда симпатии, даже горячей, юношеской любви ко мне воспитанников Нижегородской семинарии. Я не знаю, почему-то я встречен был нижегородскими воспитанниками тогда с самым живым сочувствием ко мне. Впоследствии во многих оно возросло до энтузиазма, до влюбчивости, если можно так выразиться, в меня. Довольно было двух-трех моих лекций, чтобы имя мое разнеслось по семинарии, двух-трех слов, сказанных мною вне класса тому или другому из моих воспитанников, чтобы между мною и ими установились дружеские отношения. И таких друзей было много тогда у меня, особенно из лучших по успехам питомцев: я принимал их в своей квартирке, зазывая большею частию не без труда к себе, и беседовал с ними самым родственным образом.
Вследствие чего его дружба со мною, при его нерешительном характере и необычайной в то время застенчивости, установлялась медленно. В материалах для биографии Н. А. Добролюбова (январь 1862 г., "Современник") замечено уже, что, по множеству учеников в семинариях, один и тот же класс разделяют обыкновенно на два параллельных отделения. Те же предметы и большею частию по одной программе, хотя разными наставниками, читаются в обоих этих отделениях, причем, однако, вследствие отдельности помещений и разности наставников, оба параллельные отделения составляют как бы два отдельные класса учеников. Н. А. Добролюбов, в эпоху моей службы в Нижегородской семинарии, был учеником не в том отделении, в каком я был преподавателем, хотя предметы, им изучаемые и мною преподаваемые, были одни. От этого тем скорее я мог узнать и постараться приблизить к себе лучших учеников моего отделения, тем далее я не мог знать о закрытой для меня симпатии ко мне ученика другого класса. Нижегородский дневник покойного Н. А. раскрывает много непонятного для меня. В письме его ко мне, в котором совмещается и дневник его (напечатанном в No 1 "Современника" 1862 г.), ученик Добролюбов прежде всего привязывается как бы к самому имени моему, едва только услышал отзыв обо мне моих слушателей. Я долго не знал об этой, непонятной для меня, симпатии покойного. Заинтересованный собственно моими непосредственными учениками, мог ли я иметь и понятие о воспитаннике другого класса, так горячо, без всякой, по-видимому, причины полюбившем меня? Прошло уже довольно времени, как я заметил моего тайного обожателя. Мне стали говорить об нем мои собственно ученики, рекомендуя его как первого по успехам ученика другого отделения и как желавшего со мною сблизиться. Я изъявил полную готовность на это сближение, и не знаю, сколько еще прошло времени как тетушка его Варвара Васильевна Колосовская (означенная в дневнике Н. А.) сделала решительный шаг к нашему сближению с Николаем Александрычем. "Племянник мой такой-то сильно желает с вами познакомиться,-- говорит мне на одном вечере эта тетушка. -- А как он вас любит, как уважает", и проч. и проч. Как ни немало слышал я незаслуженных мною комплиментов моей личности в тесном кружку моих знакомых, но эта наивная лесть, высказанная притом торжественно, со всею витиеватостию тетушки, привела меня в краску. "Как, думая я, мог полюбить меня такой-то, не будучи моим слушателем и слова не слышав от меня? По молве? По рассказам товарищей? Но ужели такой умный молодой человек мог привязаться ко мне по одной молве, не проверив ее? Или он хочет только сделать эту проверку?" Я проговорил, однако, краснея от столь внезапного мне панегирика, что "я очень рад быть знакомым с вашим племянником, тем более что слышал об нем много лестного. Попросите его пожаловать ко мне",-- и только сказал я.
Другой случай, который самого меня побудил к скорейшему знакомству с учеником Добролюбовым, представился мне в случайно увиденном мною сочинении покойного. Бывши как-то в доме параллельного мне по классу и предмету наставника А. Е.1 я, между прочими тетрадками и книжками на столе, заметил одну толстую тетрадь, примерно листов в двадцать. Заглавие этого сочинения гласило: "Свод учения мужей апостольских", или что-то подобное. На вопрос мой: что это за тетрадь,-- сослуживец мой, непосредственный наставник Добролюбова, отвечал: "Это сочинение ученика Добролюбова". Ужели, спрашиваю я, столько он пишет на классическую тему и ужели вы даете такие темы ученикам? {Мне казалось невероятным, чтобы ученик так много писал на данную в классе наставником тему. В течение месяца обыкновенно ученик должен был написать на разные данные темы три или четыре сочинения. Можно ли же было поверить, чтобы эти сочинения-скороспелки так были объемисты, хотя бы у самого даровитого и прилежного ученика? Но оказалось, что ученик Добролюбов задавал сам себе работу помимо казенного занятия и выполнял ее с изумительным успехом.} "Нет,-- отвечал мне флегматически мой сослуживец,-- это он сам, произвольно, пишет и подает мне для прочтения". Пробежав несколько строк этой тетради, я заметил живой, зрелый, не ученический склад речи; и тут решил узнать поближе автора таких объемистых сочинений. Жалел только, что ученик Добролюбов не щадил себя, своего здоровья, как мне казалось, незавидного (я в то время уже знал его по поличью). Зачем он, подумал я, убивает свои молодые силы на такого рода компиляции?!
Но вот настало время нашего сближения с Н. А. Как сейчас помню, покойный в первый раз приходил ко мне эа какою-то книгою. Едва переступив порог моей казенной квартиры, он останавливается в прихожей у самой двери и боязливо, трепетно, едва смотря на меня, спрашивает какую-то книгу из библиотеки. Сказав, что этой книги нет у меня, я сейчас вспомнил и желание тетушки моего посетителя и свое собственное намерение сблизиться с ним, и только что он хотел выйти от меня, как я беру его за руку и прошу посидеть у меня. Живо помню я первое впечатление на меня моего нового знакомца: так оно странно, поразительно было для меня. Знал я, что он сын губернского священника, что он самый лучший ученик из семидесяти учеников своего класса; но его необычайная робость, какая-то угрюмость, даже будто забитость прямо противоречили, на мой взгляд, тому и другому. "Это ли,-- думал я,-- сын городского священника? Несомненно также, что он считается отличным учеником; но отчего он так стеснен, так молчалив, даже будто неразвит?" Я принялся, однако, шевелить эту, как мне казалось, запуганную натуру; говорил что-то много и особенно старался говорить ласково, чтобы вызвать какое-либо объяснение почти безмолвного моего гостя. Но гость не поддавался. Между прочим, смотря на его худое довольно, будто страдальческое лицо, я советовал ему приберечь свои физические силы для занятия в высшем учебном заведении; упомянул ему о виденном мною его сочинении, похвалил его, как нельзя лучше, сказав в заключение, однако, чтобы он поберег свое здоровье... Но что я ни говорил, гость мой по-прежнему был безмолвен. Тем более я стал призадумываться над племянником Варвары Васильевны. До этого времени я уже приобрел сноровку беседовать с учениками семинарии, многих из них успевал расшевелить и заставить говорить со мною откровенно, развязно, даже интимно. Отчего же не поддается мне новый мой знакомец?
Закончу я -- он и подавно молчит, опустив глаза; заговорю -- он поднимет голову и слушает... "Диво,-- подумал я,-- надобно доискаться чего-либо в этом человеке". А чтобы он поскорее еще навестил меня, я прошу его оставить у меня номер "Современника", который он держал в руках. Я хотел этим обязать моего нового знакомца к скорейшему повторению его ко мне визита.
сентября этого года я уезжал в мою тамбовскую родину и не могу припомнить, сколь много раз бывал у меня мой любимец до моего отъезда на каникулы. Зато по возвращении с родины в течение сентября, октября и начала ноября (в конце последнего месяца я окончательно переместился в Тамбов), можно сказать аккуратно через день, много через два, бывал у меня Н. А. и часто долго просиживал со мною. Обыкновенно так бывало. В четыре часа пополудни я выхожу из класса; выходит из своего и Н. А.; только войду я в мою одинокую квартиру, как вслед за мною едва заметно, осторожно, боязливо переваливается через порог моей каморы и мой любимец. Я всегда угадывал этот робкий шаг моего обожателя и тотчас же, стараясь как можно быть веселее (хотя порядочно утомлялся в классе), взывал: "Добро пожаловать, Н. А., садитесь, давайте пить чай". Затем "что нового?", спрашиваешь его, и начинается длинная-предлинная беседа! Нечего уже повторять, что большая доля этих длинных собеседований лежала на мне. Мой собеседник оставался до конца нашего личного знакомства верен себе: большею частию безмолвно слушал болтовню мою. Разве-разве когда поддержит разговор, сделает летучую заметку или предложит какой вопрос. Между тем, странное дело, я так привык к нему, что молчания его уже не считал странностию. Оно более не стесняло меня в моем неумолкаемом разговоре с молчаливым собеседником, тем более что собеседник мой, при всей молчаливости, так жадно всегда ловил мое слово и так симпатично улыбался на мои какие-нибудь смешные заметки или самодельные каламбуры.
Беседы эти, однако, как кажется, так мало имели содержания, что я, чрез десять лет так легко припоминая себе облик моего собеседника, всю внешнюю обстановку таких вечерних заседаний, не знаю, что сказать о содержании наших бесед. Дневник покойного Н. А. часто чересчур много придает моим беседам с ним, называя их умными и пр. Я не помню хорошо, о чем мы часто четыре и пять часов без умолку говорили, или, лучше: я говорил, а мой собеседник слушал. Сколько могу припомнить, однако, более общею темою наших разговоров были мы сами: я и он. Занятый большею частию неотрадными мыслями о моей неблестящей карьере учителя семинарии, а особенно представляя себе всю безвыходность начатой мною службы, я переносился в Петербург,-- и тут являлись бесконечные рассказы о Петербурге. Надобно заметить: я тогда бредил оставленным мною Петербургом; тоска моя по столице (северной) равнялась тоске до родине. Не знаю, что это была за тоска: но я, как говорится, спал и видел тогда возвратиться в Петербург -- место моего последнего воспитания. Можно же после этого судить, сколько я ораторствовал пред Н. А. на задушевную мою тему о Петербурге... Затем разговор переходил на наше воспитание в духовных училищах, и незаметно от своей личности я переходил в разговоре на личность моего собеседника. Начинался ряд моих советов и благожеланий Н. А--чу. Я хорошо помню, что со всею сердечностию студента я советовал Н. А--чу скорее оставлять семинарию и непременно пробраться в университет. Мне неизвестно было семейное положение Н. А-- ча: быв почти вовсе не знаком с его отцом, и за несомненное полагал, что как священник губернского города отец его легко может отправить сына в университет и содержать его там. Замечательно: мой неговорливый собеседник даже не объяснил мне внешнего (денежного) положения своего отца, когда он, по-видимому, так сочувствовал университету. При слове об университете проводилась нами параллель его с другими нашими высшими заведениями, причем я, помню, оканчивал речь советом поступить и в духовную академию, но не иную, как Петербургскую (если уже не удается университет). "Там, в Петербурге,-- говорил я ему,-- вы скорее найдете соответствующий себе род занятий; вас не стеснит духовная академия: выход из нее всегда будет вам легок".
Из дальних странствий по столицам и университетам речь наша часто возвращалась в свой тесный семинарский мир. Я старался направить моего молчаливого гостя хоть на знакомые ему лица и предметы, чтобы заставить его говорить...
И здесь-то хоть сколько-нибудь достигалась желанная цель, то есть несколько слов, часто с энергиею либо с горькою ирониею, вырывались из уст моего собеседника. Мне особенно памятен один случай внезапной говорливости моего любимца. Надобно заметить, что с 1 сентября 1852 года Н. А. перешел из параллельного ему класса (называемого философскимбогословский2. Новые предметы занятия, единственно богословие, были часто темою наших разговоров; не без удовольствия, как можно было видеть, слушал Н. А. мои замечания на богословское воспитание, как оно должно идти у нас, я сам принимал участие в разговоре. Зато новые лица, преподаватели этих предметов, как видно, горечью обдавали любознательного воспитанника. Вот этот случай, который я, живо помню (о котором я намекнул выше). Заходит ко мне как-то среди дня Н. А., будучи богословом. "Ну что,-- спрашиваю я,-- как передают вам новые наставники новые для вас предметы, и особенно, как читает отец Паисий?"3 Тогда мгновенно появилась какая-то горькая улыбка на лице Николая Александровича, и он громко, против всякого моего ожидания, говорит: "Что наши наставники-богословы? Представьте себе, И. М., наш всемудрый отец Паисий целый класс занимался ныне не богословием, а каким-то диким словопроизводством с латинского и греческого языка. Например, как вам кажется? Слово жена произошло, по его филологии, от латинского jungo, слово дурак ". Громким, каким-то запальчиво-едким смехом сопровождались эти слова Н. А.; но на последией фразе голос и смех его снова утихли, и он по-прежнему скрылся в себя... Я, помню, не преминул разразиться при этом известии громким смехом, и, главное, не от этого дикого производства русских слов от латинских, о чем я уже не раз слышал от других учеников, товарищей Добролюбова, а я хотел этим веселым смехом поддержать говорливость моего любимца. "Вот,-- думал я,-- мой безмолвный гость, начинает входить в интимность со мною". Но не тут-то было.. Смех его оборвался -- и он по-прежнему серьезен к сосредоточен. Теперь вполне и для меня разъясняется, этот горький смех даровитого, быстро идущего вперед ученика над бездарным наставником. А тогда я не знал, чем объяснить эту вспышку, так притом быстро исчезавшую... Не буду скрывать: мне хотелось бы часто подзадорить моего молчаливого собеседника хоть этим комическим предметам, какова филология богослова-догматика, и я старался возбудить, в нем таящуюся иронию. Но Н. А. большею частию, сказавши несколько слов, только улыбался; на мои летучие замечания... и молчал. Я припоминаю при этом другого ученика, над каламбуром которого мы долго смеялись. Ученик этот, тоже богослов и очень даровитый, только чересчур неуклюжий (забыл его фамилию), пришел как-то ко мне в комнату, где был со мною другой наставник, вместе со мною учившийся в академии. Мы посадили за стол этого ученика, и мой однокашник вдруг спрашивает его: "Скажите, пожалуйста, кто у вас лучше читает: отец Паисий или отец N (последний означен тоже в дневнике Н. А.)?"4 -- "Да как вам, А. А., сказать,-- с невозмутимою флегмою отвечает спрошенный,-- это два гриба, только на разных ножках". Долго мы смеялись над этим каламбуром: он, конечно, отзывался бурсою, но тем не менее метко характеризовал тогдашних наставников и воспитателей Н. А--ча.
Вызывал я, как замечено выше, хоть на подобные разговоры моего любимца; но он и здесь не был размашист, как во всех беседах со мною. В душе его, как я и тогда замечал, таилась эта ирония, насмешка над горькою действительностию, но насмешка эта была глубоко закупорена в его сосредоточенной натуре, была слишком неразмашиста и холодно-скромна. Одним словом: личность моего обожателя и собеседника, несмотря на частые его посещения меня, осталась для меня тогда неразгаданною. Так глубоко закрыта была от меня его прекрасная, симпатическая душа. А между тем он именно никого не любил тогда так, как меня: это я не раз слышал от близких ему еще в Нижнем. Но особенно это раскрылось для меня с его письмом ко мне, когда я переехал в Тамбов.
дневник, в письме ко мне, отпечатан в No 1 "Современника", но я, к счастию, соблюл его доселе в рукописи самого автора и любуюсь теперь этим юношеским энтузиазмом, так ярко высказанным в письме. Я отвечал Н. А--чу на его длиннейшее письмо еще тогда же, в 1853 году; я писал ему в Нижний;5 "Что ж такое,-- думал я,-- в сущности, мой любимец? Ужели в этом серьезном, по-видимому, холодном и не по летам сосредоточенном молодом человеке такая симпатичная, огненная душа?" Меж тем я не раз перечитывал его послание. Я видел, не скрою, юное увлечение мною автора письма, смотрел на горячие строки ко мне моего любимца как на юношеский энтузиазм или молодую фантазию стремившегося к авторству молодого человека. Но я не только не посмеялся никогда над этим увлечением, над этими молодыми {Я всегда помнил слова его письма: "Умоляю Вас, верьте моей искренности и не смейтесь над моими чувствами". 10 июля 1853 года.} чувствами, а напротив, скорбел душою, что не сумел разгадать в свое время моего любимца. "Может быть,-- думал я тогда,-- я сумел бы сделать что-либо истинно полезное для моего друга, если бы успел разгадать его..." Но было поздно. Я удовольствовался моим к нему ответом, в котором не только выразил согласие, но и умолял его не забывать меня: писать, где бы он ни был. Думаю, что этот ответ мой не попал в руки Н. А--ча; кажется, он уже был в то время в Петербурге, а я писал в Нижний.
Как бы то ни было, однако, а с 1853 года я потерял из вида моего любимца и собеседника. Сослуживец и совоспитанник мой по академии однажды на мой вопрос о нем писал: "Твой любимец Добролюбов в Петербурге и поступил в Педагогический институт". Только и узнал я об нем. Затем извещали меня также о смерти его батюшки; я пожалел о моем осиротелом любимце -- и только... Уже конец 1861 года указал мне моего друга -- и где же? В могиле. В декабрьской книжке "Современника" этого года я встречаю некролог Н. А. Добролюбова6. Я не верил еще себе, доколе не пробежал всего некролога и не увидел звания и имени его отца и проч. Что со мною было тогда -- я не знаю. Мне кажется, смерть самого близкого родного так больно не отзывалась в моей душе, как смерть моего юного любимца. И этот некогда робкий, застенчивый, как будто неразвитый мальчик уже несколько лет был даровитым писателем, человеком мысли, приобретшим себе громкое имя в литературе. Я ведь читал статьи Бова (в компании наставников семинарии мы уже несколько лет выписывали "Современник"), я любовался этим живым словом, этою зрелою и новою мыслию. Но мог ли вообразить я, что этот Бов -- мой юный обожатель Добролюбов? Тотчас кинулся я в мой архив и, к утешению моему, нахожу объемистый пакет с письмом и дневником ко мне покойного, хранившийся с 1853 года. Первою мыслию моею было послать этот пакет в редакцию "Современника", но прочитав его, я слишком краснел от этих жгучих строк обо мне письма. А здесь разные житейские дела, более насущные требования день ото дня удерживали меня от исполнения моей мысли. Так и дождался я 1 No "Современника" настоящего года, где буквально, с небольшими разве по местам вариантами, напечатаны письма ко мне и дневник покойного Н. А--ча. Тогда я решил высказаться несколькими страничками в воспоминание о моем некогда любимце, приложив к ним нечто из дневника Н. А--ча, чего не нашел напечатанным. Я счастлив буду, если мои тусклые воспоминания о покойном хоть сколько-нибудь прибавят к данным для биографии незабвенного Н. А. Добролюбова.
Тамбов
Примечания
Иван Максимович Сладкопевцев (1825--1887) преподавал в Нижегородской духовной семинарии с октября 1851 по октябрь 1852 г. 7 февраля 1852 г. Добролюбов знакомится со Сладкопевцевым и начинает у него бывать.
В "Обзоре бумаг" первого тома Чернышевским дана характеристика Сладкопевцева, остающаяся в силе и до наших дней. Чернышевский указал, что дружба со Сладкопевцевым укрепляла "в младшем друге добрые чувства, помогая юноше твердо выносить печаль, составлять благоразумные планы. В этом отношении дружба с И. М. Сладкопевцевым, несомненно, была очень полезна для Добролюбова. Но только в этом отношении. На развитие понятий Добролюбова И. М. Сладкопевцев не имел влияния: это ясно из сравнения той части дневника 1852--1853 гг. которая была писана Николаем Александровичем до знакомства с И. М. Сладкопевцевым, и той части, которая написана после отъезда его" (Материалы..., с. 660).
и 15 января 1853 г., а заканчивалось 6, 8 и 10 июля, т. е. незадолго до отъезда в Петербург (СсД, т. 9, с. 19--28).
Печатается по тексту: ЛН, 1936, т, 25--26, с. 318--324, где было опубликовано впервые.
1
2 Курс духовной семинарии состоял в то время из трех двухгодичных классов, которые в быту назывались: "словесность", "философия" и "богословие".
3 Имеется в виду профессор богословия и инспектор семинарии Паисий (П. Л. Понятовский). В августе или сентябре 1852 г. Добролюбов записал на особом памятном листке "замечательные изречения" своего наставника (см. СсД, т. 8, с. 572--573). В дневнике Добролюбова -- ряд записей об этом "педанте, глупце из глупцов", вздорные рассказы которого "суждено выслушивать каждый день по два часа".
4 Скорее всего речь идет об А. Е. Востокове (см. выше и ср. СсД, "реестрах" читанных Добролюбовым в феврале -- марте 1851 г. книг есть строки о том, что свои лекции Востоков "сдул" из "Курса психологии" И. Кедрова (СсД,
5 Это письмо Сладкопевцева неизвестно.
6 Некролог напечатан в ноябрьской книжке журнала (см. с. 307--312, наст. изд.).