Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников
Панаева (Головачева) А. Я.: Воспоминания. Отрывки (Глава XIV)

А. Я. ПАНАЕВА (ГОЛОВАЧЕВА)

... Добролюбов и Чернышевский сделались в это время уже постоянными сотрудниками "Современника". Я только раскланивалась с ними, встречаясь в редакции. Хотя я с большим интересом читала их статьи, но не имела желания поближе познакомиться с авторами.

Старые сотрудники находили, что общество Чернышевского и Добролюбова нагоняет тоску. "Мертвечиной от них несет!¹ -- находил Тургенев. -- Ничто их не интересует!" Литератор Григорович уверял, что он даже в бане сейчас узнает семинариста, когда тот моется; запах деревянного масла и копоти чувствуется от присутствия семинариста, лампы тускло начинают гореть, весь кислород они втягивают в себя, и дышать делается тяжело.

Тургенев раз за обедом сказал:

-- Однако "Современник" скоро сделается исключительно семинарским журналом; что ни статья, то семинарист оказывается автором.

-- Не все ли равно, кто бы ни написал статью, раз она дельная,-- проговорил Некрасов.

-- Да, да! Но откуда и каким образом семинаристы появились в литературе? -- спросил Анненков.

-- Вините, господа, Белинского, это он причиной, что ваше дворянское достоинство оскорблено и вам приходится сотрудничать в журнале вместе с семинаристами,-- заметила я. -- Как видите, не бесследна была деятельность Белинского: проникло-таки умственное развитие и в другие классы общества.

Анненков залился своим обычным смехом, а Тургенев, иронически улыбаясь, произнес:

-- Вот какого мнения о нас, господа!

-- Это мнение всякий о вас составит, если послушает вас,-- отвечала я.

Григорович было хотел что-то заметить мне, но Тургенев остановил его на слове "голубушка, вы...", перебив:

-- Лучше не надо разуверять Авдотью Яковлевну, она еще выведет новое заключение в том же роде о нас, а мы и так поражены и уничтожены.

-- Не думаю этого, вы облачились в такую непроницаемую броню, что не только словами, но и пулей ее не прошибешь.

-- Имеете полное право смеяться надо мной, господа, потому что я сама нахожу смешным, что вздумала высказать свое мнение.

Панаев поспешил вмешаться в разговор, чтобы дать ему другое направление. Да я и сама не намерена была его продолжать и не отвечала на тонкую колкость Тургенева и поддакивание Анненкова. Я всегда прескверно себя чувствовала после таких сцен и страшно сердилась, что не могу быть сдержанной.

Некрасов поехал в город по делам журнала и, вернувшись на дачу, предупредил меня, что к завтрашнему обеду приедут несколько сотрудников. В числе приехавших на другой день гостей находился и Добролюбов.

За обедом литератор Григорович потешал всех рассказами о литературных приживальщиках графа Кушелева, около которого они увивались и бесцеремонно тащили с него деньги; особенно комически передавал он сцены, происходившие между этими приживальщиками и Дюма, когда последний гостил у Кушелева².

Я иногда посматривала на Добролюбова, желая знать, какое впечатление на него производят разговоры, но ничего не могла подметить на его серьезном и спокойном лице.

После обеда я ушла в свою комнату. Через час вошел ко мне Панаев и сказал, что все отправляются гулять, а Добролюбов отказался идти.

-- Неловко! Человек приехал в первый раз -- и оставить его одного; пожалуйста, займи его! -- прибавил он.

Но я отказалась наотрез, сказав, что с меня достаточно общества и старых литераторов, а с новыми я не намерена знакомиться.

-- Однако как же его одного оставить? Некрасов, может быть, не скоро проснется, что же он будет делать?

-- Уговори его идти вместе с вами, а я не желаю беседовать с ним.

Панаев ушел, а я, увидав из окна своей комнаты, что все, в том числе и Добролюбов, отправились на прогулку, вышла в сад и села читать на скамейку у дома. Вдруг, к крайней моей досаде, я увидала Добролюбова, идущего ко мне. Он объяснил, что вернулся назад, потому что не любит больших прогулок; да притом же ему скучно в обществе людей, которых он мало знает.

-- Думаю, и им приятнее быть в своей компании,-- сказал Добролюбов и спросил меня: -- А вы отчего не пошли на прогулку?

-- Вам скучно находиться в обществе людей, которых вы мало знаете, а мне -- оттого, что я давно их знаю,-- отвечала я.

Добролюбов на это сказал мне:

-- Я заметил, что вы ни с кем не разговаривали весь обед.

-- Я так давно знаю всех обедавших, что мне не о чем с ними разговаривать.

-- Мне интересно знать, что за личность Дюма? Он ведь у вас часто бывал?

-- Интересного ничего не могу сообщить о нем.

-- Однако какое он сделал на вас впечатление?

-- В чем же он проявил свою храбрость?

-- Ел по две тарелки ботвиньи, жареные грибы, пироги, поросенка с кашей,-- все зараз! На это надо иметь большую храбрость, особенно ииоетранцу, отраду не пробовавшему таких блюд...

После некоторого молчания Добролюбов удивил меня, сказав:

-- А знаете ли, вы отчасти способствовали моему сотрудничеству в "Современнике".

-- Это каким образом?! -- воскликнула я.

-- Понятно, это было так давно, что вы и забыли, но я отлично все помню, потому что это было мое первое посещение редакции. Я прислал свою рукопись с письмом на имя Ивана Ивановича³ и пришел за ответом. Он возвратил мою рукопись с наставлением: лучше прилежнее готовить свои уроки, чем тратить бесполезно время на сочинение повестей.

-- Так это были вы -- тот самый юноша в мундирчике какого-то казенного заведения, который, выйдя из кабинета Панаева, не знал, как ему уйти из передней. Мне тогда стало жаль вас; я догадалась, что, вероятно, Панаев слишком резко высказал нелестное мнение о вашем произведении, и поспешила к вам на помощь. Я взяла у вас рукопись, сказав, что передам ее Некрасову, которого теперь нет дома, а чтобы вы зашли за ответом через несколько дней... Видите, я тоже отлично все помню, но только никак не догадывалась, когда в прошлом году увидала вас в редакции и меня познакомили с вами, что вы тот самый юноша, от которого я взяла рукопись, потому что вы показались мне уже человеком лет двадцати шести; впрочем, я ведь только минуту и видела вас!.. Значит, я была покровительницей при вашем вступлении на литературное поприще? -- прибавила я с шутливой важностью.

-- Конечно,-- отвечал Добролюбов улыбаясь,-- вы имеете полное право считать себя моей покровительницей.

В эту минуту в сад пришел Некрасов и завел разговор с Добролюбовым о составе следующего номера журнала, а я отправилась распорядиться, чтобы подали чай.

Я очень хорошо помню свой разговор с Панаевым по поводу переконфуженного юноши в казенном мундирчике, у которого я взяла рукопись; когда он ушел, я пошла в кабинет Панаева и сказала ему:

-- Ты, должно быть, так огорошил бедного юношу, что он не знал, как ему найти дверь, чтобы убежать.

-- Я ему только высказал правду, я пробежал его рукопись, она плоха, как и следовало ожидать; ну, что может написать такой мальчик?

-- Да нынче мальчики развитее, чем были вы тридцать лет тому назад, когда окончили свое воспитание,-- заметила я. -- Сами в литературе разыгрываете таких же недоступных директоров-чиновников, над которыми смеетесь. Тебе следовало принять участие в юноше, ободрить его, а не читать ему наставление, чтобы он не смел думать и пробовать свои силы.

Я поинтересовалась узнать у Некрасова, был ли у него юный автор за рукописью, которую я ему передала.

Некрасов отвечал мне, что был и взял свою рукопись назад, хотя он и предлагал ему переделать ее и напечатать.

-- Не захотел сам,-- прибавил Некрасов. -- Он поразил меня, когда я с ним побеседовал: такой умный, развитой юноша, но, главное, когда он мог успеть так хорошо познакомиться с русской литературой? Оказалось, что он прочитал массу книг и с большим толком.

Может быть, Некрасов и сказал мне тогда фамилию этого юноши, но у меня плохая память на фамилии, так что, когда потом он, называя Добролюбова, говорил, что нашел себе хорошего помощника по библиографическому отделу (Некрасов в то время сам разбирал новые книги)⁴, то я не догадывалась, что это одно и то же лицо.

над тем, как он чуть не разбил свои очки о сучок и не заметил огромного красного гриба, около которого стоял. Он все время шутил и уверял, что сделается завзятым собирателем грибов.

Так как время приближалось к концу августа, то надо было перебираться с дачи. Некрасов объявил мне, что принанял к нашей общей квартире две комнаты для Добролюбова⁵ и велел пробить дверь в людскую, чтобы он мог иметь теплое сообщение с редакцией.

Я, признаюсь, поворчала на это, потому что у меня и так было много всяких хлопот с постоянными гостями, ежедневно набиравшимися и к завтраку и к обеду.

Когда мы перебрались с дачи, то нашли Добролюбова уже водворившимся в двух маленьких комнатах; при его квартире была кухня, из которой он имел особый выход.

Добролюбов сказал мне улыбаясь:

-- Вот и я попал на литературное подворье.

Он вспомнил, что я, беседуя с ним в первый раз на даче, выразилась, что наша квартира -- точно литературное подворье, так как у нас постоянно жили литераторы.

-- Не думаю,-- заметила я,-- чтобы вам было удобно жить в таких маленьких комнатах и так близко от нашей людской: вам будут мешать работать.

-- В меблированных комнатах еще более неудобств,-- отвечал он. -- Я часто оставался без обеда: заработаешься и забудешь вовремя потребовать его, а потом принесут бог знает откуда обед холодный, скверный; съешь его -- и почувствуешь боль в желудке, а я давно уже страдаю хронической болезнью желудка и чувствую, как слабею от этой болезни.

Сначала я посылала Добролюбову в комнату утренний чай и завтрак, потому что Некрасов и Панаев вставали поздно и в разное время; но немного спустя он попросил у меня позволения приходить пить чай ко мне (я вставала рано), ссылаясь на то что в это время без него уберут его комнаты и он тотчас же после чая может сесть за работу.

За утренним чаем я заставила Добролюбова есть что-нибудь мясное, потому что иногда он приходил к чаю, совсем не ложась спать и проработав всю ночь.

Так как при этом я настояла, чтобы Добролюбов после еды отдыхал с полчаса, то к чаю начал являться и Чернышевский, чтобы, пользуясь этим свободным временем, поговорить с Добролюбовым.

Их отношения удивляли меня тем, что не были ни в чем решительно схожи с взаимными отношениями других окружавших меня лиц.

Чернышевский был гораздо старше Добролюбова, но держал себя с ним как товарищ. <...>

Добролюбов часто говорил мне о своих семейных делах; на его руках остались сестра и маленький брат, воспитание которых очень его заботило, так как они уже подрастали. Раз, придя утром пить чай, он сказал мне:

-- У меня до вас большая просьба, да как-то стыдно обращаться с ней к вам, у вас и так много хлопот с хозяйством, но вы, пожалуйста, откровенно скажите мне, если вам невозможно исполнить мою просьбу.

Я просила его не стесняясь высказать мне все, что ему нужно.

-- Я вчера получил письмо из Нижнего и нахожу, что долее нельзя оставлять там брата Володю, иначе мальчик пропадет.

-- Так выписывайте его скорей к себе! -- отвечала я.

-- Вы займитесь его умственным и нравственным развитием, а моя помощь ограничится гигиеническими заботами.

-- А вы думаете, что гигиена не важна при воспитании детей? Я каждую минуту чувствую это на себе. Ведь я нахожу большую перемену в себе с тех пор, как очутился в других гигиенических условиях, о которых вы заботитесь.

-- Я нахожу, что мои заботы принесут вам мало пользы, если вы будете продолжать так много работать и так сильно принимать к сердцу всякую мелочь, касающуюся журнала. Вы добровольно запрягли себя чуть ли не в каторжную работу и не даете себе отдыха.

-- Иначе нельзя вести журнальное дело, если им добросовестно заниматься.

-- Как же другие журналисты находят время и на прогулки, и на театры, и другие развлечения?

-- Это люди особенные.

-- Благоразумные! -- подсказала я.

Добролюбов улыбнулся и проговорил:

-- Так я, по-вашему, неблагоразумный человек? Хорошо, я постараюсь сделаться благоразумным; каждый вечер буду уходить из дому.

-- Было бы хорошо уж и то, если бы вы хоть раз в неделю давали себе отдых.

Добролюбов очень был доволен приездом маленького брата⁶ и до мелочей заботился о нем.

Я иногда удерживала рвение Добролюбова в занятиях с братом, потому что мальчик был очень нервный, худенький, да и самому Добролюбову была вредна новая прибавка к занятиям.

"Свисток" в "Современнике"⁷ всегда сочинялся после обеда, за кофеем. Тут же импровизировались стихотворения: Добролюбовым, Панаевым и Некрасовым; в "Свистке" принимал участие и Курочкин. Мысль ввести "Свисток" принадлежала Добролюбову. Когда из-за "Свистка" в литературе поднялась целая буря на "Современник", я шутя говорила Добролюбову: "Что, освистали вас?"

-- А мы еще громче будем свистать; эта руготня только подзадорит нас, как жаворонков в клетке, когда начинают, во время их пения, стучать ножом о тарелку. "Свисток" сделает свое дело, осмеет все пошлое, что печатают бездарные поэты. Серьезно разбирать всю эту глубокомысленную поэтическую пошлость и фальшь не стоит; за что утруждать бедного читателя; а "Свисток" он прочтет легко и еще посмеется.

В 1859 году летом Добролюбов, по совету доктора, уехал на шесть недель в Старую Руссу⁸, но вернулся ранее срока. Я его побранила за это, но он оправдывался тем, что лечение не принесло ему никакой пользы, а между тем в журнале была помещена статья⁹, забыла какая, которая ни под каким видом не должна была быть напечатана, так как резко противоречила духу журнала. При этом он шутил, сказав, что если б не боялся меня, то вернулся бы еще ранее.

-- Даю вам слово, что буду умерен в работе,-- отвечал он.

Вначале, когда Добролюбов только что поселился у нас, Тургенев обходился с ним свысока.

У Тургенева каждую неделю обедали литераторы. Раз, придя в редакцию, он сказал Панаеву, Некрасову и находившимся тут некоторым старым знакомым литераторам:

-- Господа! Не забудьте: я вас всех жду сегодня обедать ко мне,-- и затем, поворотив голову к Добролюбову, прибавил: -- Приходите и вы, молодой человек.

Тургенев, наверно, услыхал бы громкий смех Добролюбова, если бы он смеялся, как другие. Но он только улыбался.

Тургенев в это время наслаждался вполне своей литературной известностью, держал себя очень величественно с молодыми писателями и вообще со всеми незначительными лицами.

Я посмеялась Добролюбову, что он, должно быть, считает себя сегодня счастливейшим человеком, удостоившись приглашения на обед от главного литературного генерала.

-- Еще бы! Такая неожиданная честь.

-- Что же, пойдете? -- спросила я, хотя была уверена, что он не пойдет после такого приглашения.

-- К сожалению, у меня нет фрака, а в сюртуке не смею явиться к генералу,-- отвечал, улыбаясь, Добролюбов.

Панаев и Некрасов были удивлены, что Добролюбов не хочет ехать вместе с ними на обед к Тургеневу. Они не обратили внимания на тон приглашения.

-- Вас же приглашал Тургенев,-- сказал ему Некрасов.

-- За такое приглашение я никогда не пойду к Тургеневу.

Некрасов с удивлением произнес:

-- Да он всех так пригласил.

-- Вы все его очень короткие знакомые, а я вовсе нет.

-- Это у него такая манера,-- заметил Панаев.

Должно быть, Некрасов намекнул Тургеневу, почему Добролюбов не пришел обедать, потому что Тургенев в следующий раз сделал ему любезное приглашение, но это не тронуло Добролюбова, и он все-таки не пошел.

Тургенев заметно стал относиться внимательнее к Добролюбову и начал заводить с ним разговоры, когда встречал его в редакции или обедая у нас, потому что литературная известность Добролюбова быстро росла.

-- Привези ты его обедать ко мне, уверь его, что он не застанет у меня общества, в котором никогда не бывал.

Наконец Тургенев понял, что причина, по которой Добролюбов не является на его обеды, заключается вовсе не в страхе встретиться с аристократическим обществом.

-- В нашей молодости,-- сказал он Панаеву,-- мы рвались хоть посмотреть поближе на литературных авторитетных лиц, приходили в восторг от каждого их слова, а в новом поколении мы видим игнорирование авторитетов. Вообще сухость, односторонность, отсутствие всяких эстетических увлечений, все они точно мертворожденные. Меня страшит, что они внесут в литературу ту же мертвечину, какая сидит в них самих. У них не было ни детства, ни юности, ни молодости -- это какие-то нравственные уроды.

-- Это нам лишь кажется, что новое поколение литераторов лишено увлечений. Положим, у нас увлечений было больше, но зато у них они дельнее,-- возразил Панаев.

-- На тебя, кажется, семинарская сфера начинает влиять,-- с пренебрежительным сожалением произнес Тургенев.

-- Господа!-- прибавил он, обращаясь к присутствующим в комнате. -- Панаев начинает отрекаться от своих традиций, которым с таким неуклонным рвением следовал всю свою жизнь.

-- Отчего же не сознаться, если это правда; теперь молодые люди умнее, дельнее и устойчивее в своих убеждениях, нежели были мы в те же лета,-- отвечал Панаев.

Тургенев, с притворным ужасом обращаясь к присутствующим, воскликнул:

-- Господа! Неужели мы дожили до такого печального времени, что увидим нашего элегантного Панаева в сюртуке, застегнутого на все пуговицы, с сомнительной чистоты воротничком рубашки, без перчаток и в очках!

Добролюбов и Чернышевский всегда носили сюртуки и очки, но, разумеется, никогда не ходили в грязном белье.

-- Мое зрение стало слабо, и я должен скоро надеть очки! -- отвечал Панаев.

-- Ну нет,-- воскликнул Тургенев,-- мы все, твои давнишние друзья, не допустим тебя сделаться семинаристом. Мы спасем тебя, несмотря на все старания некоторых личностей обратить тебя в поборника тех нравственных принципов, которых требуют от людей семинарские публицисты-отрицатели, не признающие эстетических потребностей жизни. Им завидно, что их вырастили на постном масле, и вот они с нахальством хотят стереть с лица земли поэзию, изящные искусства, все эстетические наслаждения и водворить свои семинарские грубые принципы. Это, господа, литературные Робеспьеры; тот ведь тоже не задумался ни минуты отрубить голову поэту Шенье.

-- Бог с тобой, Тургенев, какие ты выдумал сравнения! -- воскликнул Панаев в испуге. -- Ты, ради бога, не делай этих сравнений в другом обществе.

-- Ты наивен, неужели ты думаешь, что статьи этих семинаристов читают в порядочном обществе?

-- Однако тогда бы подписка на "Современник" с каждым годом не увеличивалась!

-- По старой памяти ждут от "Современника" прежнего его стремления к развитию в обществе художественных вопросов... Меня удивляет, как Некрасов, с его практичностью, не видит, что семинаристы топят журнал в грязной луже. Впрочем, он теперь слишком занят другим делом. Он добивается быть капиталистом и, несомненно, им сделается, так что я буду перед ним бедняком. Ему нипочем теперь бросать тысячи на свои прихоти; а я должен призадумываться в сотне рублей, иначе не сведу дохода с расходом. Не понимаю, прежде это же имение давало вдвое более доходов. <...>

Характер каждого человека лучше всего узнается в его домашней жизни.

Я всегда изумлялась скромности Чернышевского как семьянина и отсутствию в нем всяких требований для себя комфорта. После продолжительной работы он был всегда весел, точно все время наслаждался легким и приятным занятием. Его кабинет был маленький, и он целый день проводил в нем за работой. Я заставала его иногда за двумя работами. Он спешил выпуском перевода "Истории" Шлоссера и диктовал перевод молодому человеку; пока тот записывал, Чернышевский в промежуток сам писал статью для "Современника" или же читал какую-нибудь книгу. Кроме древних языков, Чернышевский знал еще несколько европейских, и притом знал превосходно.

Однажды Добролюбов, по поводу моего замечания о необыкновенной умеренности Чернышевского в обыденной жизни, сказал мне:

Обыкновенно люди, способные закалить себя от всяких материальных удобств, требуют, чтобы и другие также отреклись от них, но Чернышевскому и в голову не приходило удивляться, что другие люди до излишества неумеренны в своих прихотях.

Чернышевский очень был близорук, вследствие чего с ним нередко происходили смешные qui pro quo; {Ошибка по недоразумению (лат.). -- Ред.} например, раз, придя ко мне в комнату, он раскланялся с моей шубой, которая брошена была на стуле и которую он принял за даму; в другой раз возле него на стуле лежала моя муфта, и он нежно гладил ее, воображая, что это кошка, и т. п.

Близорукость мешала Чернышевскому быть наблюдательным; зато Добролюбов обладал наблюдательностью в высшей степени; от него не укрывалось ничто фальшивое в людях, как бы они ни старались замаскировать эту фальшивость. Когда в редакции бывали литературные обеды, всегда многолюдные, то от Добролюбова не ускользала ни одна фраза, ни одно выражение лица присутствующих на обеде.

Добролюбов всегда сидел на этих обедах возле меня и беседовал со мной, почти не принимая участия в общем разговоре. Между сотрудниками "Современника" Тургенев был, бесспорно, самый начитанный, но с появлением Чернышевского и Добролюбова он увидел, что эти люди посерьезнее его знакомы с иностранной литературой.

Тургенев сам сказал Некрасову, когда побеседовал с Добролюбовым:

-- Меня удивляет, каким образом Добролюбов, недавно оставив школьную скамью, мог так основательно ознакомиться с хорошими иностранными сочинениями! И какая чертовская память!

-- Я тебе говорил, что у него замечательная голова! -- отвечал Некрасов. -- Можно подумать, что лучшие профессора руководили его умственным развитием и образованием! Это, брат, русский самородок... Утешительный факт, который показывает силу русского ума, несмотря на все неблагоприятные общественные условия жизни. Через десять лет литературной своей деятельности Добролюбов будет иметь такое же значение в русской литературе, как Белинский.

Тургенев рассмеялся и воскликнул:

-- Я думал, что ты бросил свои смешные пророчества о будущности каждого нового сотрудника в "Современнике"!

-- Увидишь,-- сказал Некрасов.

-- Меня удивляет,-- возразил Тургенев,-- как ты сам не видишь огромного недостатка в Добролюбове, чтобы можно <было> его сравнить с Белинским! В последнем был священный огонь понимания художественности, природное чутье ко всему эстетическому, а в Добролюбове всюду сухость и односторонность взгляда! Белинский своими статьями развивал эстетическое чувство, увлекал ко всему возвышенному!.. Я даже намекнул на этот недостаток Добролюбову в моих разговорах с ним и уверен, что он примет это к сведению.

-- Ты, Тургенев, забываешь, что теперь не то время, какое было при Белинском. Теперь читателю нужны разъяснения общественных вопросов, да и я положительно не согласен с тобой, что в Добролюбове нет понимания поэзии; если он в своих статьях слишком напирает на нравственную сторону общества, то -- сам сознайся -- это необходимо, потому что она очень слаба, шатка даже в нас, представителях ее, а уж о толпе и говорить нечего.

-- Ну, оставим этот разговор,-- как бы с неудовольствием прервал Тургенев,-- скажи-ка мне лучше, сколько у тебя капиталу. Всюду только и говорят, что ты выиграл значительный куш то у одного, то у другого.

-- Выиграл-то я изрядный куш, но половину его отыграли у меня... Что-то начинает мне надоедать игра!

-- И не смей оставлять ее, пока везет тебе счастье. Подумай, ведь дело идет к старости, а чтобы она была сносна, нужно окружить себя комфортом, а на это надо много денег!

-- Да, я развратился; мне теперь, по моим привычкам, много нужно денег.

-- Ошибаешься, это не развращение, а доказательство, что в тебе развились потребности к изящному в жизни. Вспомни, как мы с тобой в сороковых годах, бывало, пожирали обеды в пятьдесят копеек, а теперь нас стошнило бы, если б только посмотрели на такой обед. Прежде я, приезжая в деревню к матери, был доволен расположением какой-нибудь Натальи из девичьей, от которой несло русским маслом и опойковыми башмаками. А теперь такая женщина возбудила бы отвращение, если б приблизилась ко мне. Скорее тогда мы имели развращенные понятия, а теперь только явились в нас потребности к изящному.

все благородные порывы души писателя, что он возводит на пьедестал материализм, сердечную сухость и с нахальством глумится над поэзиею; что никогда русская литература до вторжения в нее семинаристов не потворствовала мальчишкам из желания приобрести этим популярность. Кто любит русскую литературу и дорожит ее достоинством, тот должен употребить все усилия, чтобы избавить ее от этих кутейников-вандалов.

Эти воззвания Тургенева доходили до Добролюбова, но он не обращал на них внимания и удивлялся только одному: к чему об этом передают ему?

-- Неужели думают,-- говорил он,-- что я испугаюсь таких угроз и в угоду Тургеневу изменю свои убеждения. Странные понятия у этих господ!

Мне было странно видеть, что когда соберутся вместе Чернышевский, Добролюбов, Антонович и Пыпин, то они никого не бранят и никто из них не интересуется литературными дрязгами и сплетнями.

Через несколько месяцев по приезде маленького брата Добролюбова он выписал и меньшого своего брата Ваню¹⁰.

Кроме забот о сестрах и братьях, Добролюбову пришлось заботиться пристроить на службу также приехавшего к нему дядю¹¹.

Добролюбов с детства не видал его, потому что оба они жили в разных городах.

Надо было удивляться, когда Добролюбов успевал перечитать все русские и иностранные газеты, журналы, все выходящие новые книги, массы рукописей, которые тогда присылались и приносились в редакцию. Авторам не нужно было по несколько раз являться в редакцию, чтобы узнать об участи своей рукописи. Добролюбов всегда прочитывал рукопись к тому дню, который назначал автору.

Много времени терялось у Добролюбова на беседы с новичками писателями, желавшими узнать его мнение о недостатках своих первых опытов. Если Добролюбов видел какие-нибудь литературные способности в молодом авторе, то охотно давал советы и поощрял к дальнейшим работам. Немало труда и времени нужно было употреблять также на исправление некоторых рукописей. Наконец, приходилось беспрестанно отрываться от дела и для объяснений с ними. Таким образом, Добролюбов мог приниматься за писание своих статей только вечером и часто засиживался за работой до четырех часов утра. Изредка он для отдыха приходил на нашу половину к вечернему чаю и был доволен, если его братья, беседуя с ним, высказывали умно и толково свои мнения о прочитанной книге, которую он давал им. Добролюбов говорил мне:

-- Мальчики неглупые, только надо позаботиться дать им прочное образование, развить в них честное направление, и это моя обязанность, а между тем я плохо выполняю ее.

Я успокаивала его, уверяя, что теперь для мальчиков еще не так важна его забота о них, а когда они подрастут, тогда и его жизнь не будет такая лихорадочная и он может руководить сам их воспитанием.

По утрам Добролюбов беседовал с Некрасовым относительно состава книжек "Современника" и вообще о статьях, предназначавшихся для напечатания в журнале.

Он очень заботился, чтобы ни одна фраза не противоречила направлению журнала, и волновался, если авторы статей выражали свои мысли слишком многословно. Особенным многословием отличался литератор Ш.¹²

Однажды Добролюбов настаивал на необходимости выкинуть из его статьи три страницы.

-- За что же,-- говорил Добролюбов,-- заставлять читателя терять время на ненужную болтовню автора, разводящего на трех страницах мысль, которую можно выразить двумя фразами; да и добро бы, если бы эта мысль была нова, а то самая избитая.

-- Не стоит поднимать возню! -- заметил Некрасов. -- Потом объясняйся с Ш.

-- Я беру на себя эти объяснения.

-- Это не избавит и меня от них. И так на "Современник" все точат зубы! Обрадуются, что у редакции выйдет неприятность с Ш., и пойдут разные толки.

-- Редакция обязана дорожить мнением читателя, а не литературными сплетнями,-- отвечал Добролюбов. -- Если бояться всех сплетен и подлаживаться ко всем требованиям литераторов, то лучше вовсе не издавать журнала; достаточно и того, что редакции нужно сообразоваться с цензурой. Пусть господа литераторы сплетничают что хотят, неужели можно обращать на это внимание и жертвовать своими убеждениями. Рано или поздно правда разоблачится и клевета, распущенная из мелочного самолюбия, заклеймит презрением самих же клеветников.

Добролюбов говорил это, очевидно, по поводу распространяемых слухов, будто бы он и Чернышевский являются всюду на сборища молодежи и льстят ей до самоунижения, добиваясь популярности, так как сознают, что их бездарные статьи не могут иметь никакого значения в публике, и они подзадоривают мальчишек, чтобы те кричали об их статьях.

я уговаривала его бросить работу и пойти провести время у кого-нибудь из его семейных знакомых; но он постоянно отговаривался тем, что ему надо торопиться окончить чтение рукописи или дописать статью. Добролюбов не любил даже разговаривать, когда в редакции собиралось много народу.

Чернышевский также не был способен заискивав популярности, и если к нему ходили молодые люди, то лишь с просьбами о работе. Правда, что в течение одной зимы у жены Чернышевского собиралось по субботам много студентов, но -- для танцев. Чернышевский под шум веселого говора танцующих и звуки фортепьян работал у себя в кабинете.

Когда Добролюбов писал свои статьи и ему приходилось делать ссылки на книги, журналы и газеты, он не нуждался в справках: благодаря своей удивительной памяти он отлично помнил, где и что было напечатано. 

Теперь расскажу -- каким образом произошел разрыв между Тургеневым и "Современником".

Добролюбов написал статью о повести Тургенева "Накануне", и она была послана к цензору Бекетову. Все читавшие эту статью находили, что Добролюбов хвалил автора и отдавал должное его таланту. Да иначе и быть не могло. Добролюбов настолько был честен, что никогда не позволял себе примешивать к своим отзывам о чьих-либо литературных произведениях своих личных симпатий и антипатий.

Некрасов пришел ко мне очень встревоженный и сказал:

-- Ну, Добролюбов заварил кашу! Тургенев страшно оскорбился его статьею... И как это я сделал такой промах, что не отговорил Добролюбова от намерения написать статью о новой повести Тургенева для нынешней книжки "Современника"! Тургенев сейчас прислал ко мне Колбасина¹³ с просьбой выбросить из статьи все начало. Я еще не успел ее прочитать. По словам Тургенева, переданным мне Колбасиным, Добролюбов будто бы глумился над его литературным авторитетом, и вся статья переполнена какими-то недобросовестными, ехидными намеками.

Некрасов говорил все это недоумевающим тоном. Да и точно, нелепо было допустить, чтобы Добролюбов мог написать недобросовестную статью о таком талантливом писателе, как Тургенев.

Я удивилась,-- каким образом могли попасть в руки Тургенева корректурные листы статьи Добролюбова? Оказалось, что цензор Бекетов сам отвез их Тургеневу из желания услужить¹⁴. Я стала порицать поступок цензора, но Некрасов нетерпеливо сказал:

-- Дело идет не о цензоре, а о требовании Тургенева выкинуть все начало статьи... Нельзя же ссориться с ним!

-- А вы находите, что с Добролюбовым можно? -- спросила я. -- Он, наверно, не захочет признать за Тургеневым цензорских прав над своими статьями.

-- Добролюбов настолько умен, что поймет всю невыгоду для журнала потерять такого сотрудника, как Тургенев! -- ответил мне Некрасов.

-- Да и Тургенев настолько же умен, чтобы, заявляя свои требования, не знать заранее, что Добролюбов им не подчинится.

Некрасов, стараясь объяснить себе поступок Тургенева, сказал:

-- Не отзывался ли Добролюбов в каком-нибудь обществе нехорошо о Тургеневе? Может быть, это дошло до него, и вот он с предвзятой мыслью прочел статью, вспылил и сгоряча прислал подвернувшегося под руку Колбасина ко мне.

Предположение Некрасова не имело основания: Добролюбов в обществе никогда не касался личностей литераторов, да и бывал вообще в обществе таких людей, которые не занимались пересудами и сплетнями. Я подивилась -- почему Тургенев не сам приехал объясниться с Некрасовым, с которым находился столько лет в самых коротких приятельских отношениях, а прибегнул к посреднику?

Некрасов отправился объясняться к Добролюбову. Через час Добролюбов пришел ко мне, и я услышала в его голосе раздражение.

-- Знаете ли, что проделал цензор с моей статьей? -- сказал он.

Я ему отвечала, что все знаю; тогда Добролюбов продолжал:

-- Отличился Тургенев! По-генеральски ведет себя... Удивил меня также и Некрасов, вообразив, что я способен на лакейскую угодливость. Ввиду нелепых обвинений на мою статью, я теперь ни одной фразы не выкину из нее.

Добролюбов прибавил, что сейчас едет объясняться к цензору Бекетову¹⁵. Я заметила, что не стоит тратить время на объяснение.

-- Как не стоит! -- возразил Добролюбов. -- Если у человека не хватает смысла понять самому, что нельзя дозволять себе такое бесцеремонное обращение с статьями, которые он обязан цензуровать, а не развозить для прочтения кому ему вздумается...

Цензор Бекетов преклонялся перед авторитетом Тургенева и воображал, что и тот питает к нему большое уважение за его цензорскую храбрость. Бекетов всегда торжественно объявлял: "Я, господа, опять получил выговор от начальства -- это третий в один месяц!", и Бекетов с гордостью обводил глазами всех. Тургенев, потешался над Бекетовым, расхваливая его храбрость, и говорил ему, что он единственный просвещенный цензор в России! Простодушный Бекетов умилялся и растроганным голосом благодарил литераторов за то, что они ценят его деятельность, и распространялся о своих либеральных подвигах.

Когда Бекетов уходил, то Тургенев покатывался со смеху и восклицал:

-- Вот хвастливый гусь! Я думаю, у самого от каждого выговора под жилками трясется, а он кричит о своей храбрости!

Некрасов, давший знать Тургеневу, что сам будет у него, поехал к нему, но не застал его дома и намеревался перед клубным обедом опять заехать к нему, объясняя себе отсутствие Тургенева какой-нибудь случайностью.

В этот вечер Некрасов вернулся из клуба около двух часов ночи и вошел в нашу столовую; он был мрачен и, подавая мне записку, сказал:

-- Мне не удалось опять застать дома Тургенева, я оставил ему письмо и вот какой получил ответ -- прочитайте-ка.

Ответ Тургенева состоял из одной фразы: "Выбирай: я или Добролюбов".

Некрасов был сильно озадачен этим ультиматумом и, ходя по комнате, говорил:

-- Я внимательно прочел статью Добролюбова и положительно не нашел в ней ничего, чем мог бы оскорбиться Тургенев. Я это написал ему, а он вот какой ответ мне прислал!.. Какая черная кошка пробежала между нами? Остается одно: вовсе не печатать этой статьи. Добролюбов очень дорожит журнальным делом и не захочет, чтобы из-за его статьи у Тургенева произошел разрыв е "Современником". Это повредит журналу, да и прибавит Добролюбову врагов, которых у него и так много; в литературе обрадуются случаю, поднимут гвалт, на него посыпятея разные сплетни, так что гораздо благоразумнее избежать всего этого... Я в таком состоянии, что не могу идти к нему объясняться, лучше вы передайте, какой серьезный оборот приняло дело.

Я отправилась к Добролюбову; он удивился моему позднему приходу. Я придала шутливый тон своему поручению и сказала:

-- Я явилась к вам как парламентер.

-- Догадываюсь -- предлагают сдаться? -- с усмешкою спросжд он.

-- Вероятно, Тургенев грозит, что не будет более сотрудником в "Современнике", если напечатают мою статью,-- перебил меня Добролюбов. -- Непонятно мне, для чего понадобилось Тургеневу придираться к моей статье! Он мог бы прямо заявить Некрасову, что не желает сотрудничать вместе со мной. Каждый свободен в своих симпатиях и антипатиях к людям!.. Я выведу Некрасова из затруднительного положения; я сам не желаю быть сотрудником в журнале, если мне нужно подлаживаться к авторам, о произведениях котормх я пишу.

Добролюбов не дал мне возразить и добавил:

-- Нет, уж если вы взялись за роль парламентера, так выполните ее по всем правилам и передайте мой ответ Некрасову.

Идя от Добролюбова, я встретила в передней Панаева, только что вернувшегося домой, и передала ему ответ Добролюбова.

-- О чем хлопочет Некрасов? -- сказал Панаев. -- Никакого соглашения не может быть с Тургеневым. Я был в театре, и там мне говорили как о деле решенном, что Тургенев не хочет более иметь дела с "Современником", потому что редакторы дозволяют писать на него ругательные статьи... Анненков накинулся на меня с пеной у рта, упрекая в черной неблагодарности и уверяя, что единственно одному Тургеневу мы обязаны успехом журнала; что мы осрамили себя, дозволяв нахальному и ехидному мальчишке писать ругательства о таком великом писателе, как Тургенев! Я не мог уйти от него, потому что в проходе была толпа, а Анненков воспользовался этим и нарочно громко говорил, чтобы все его слышали... Я только тем заставил его замолчать, когда сказал ему, что он, верно, за обедом выпил много шампанского, что так кричит в публике.

Я сообщила Некрасову ответ Добролюбова.

-- Ну вот, недоставало этого! -- с досадою воскликнул Некрасов.

В эту минуту вошел Панаев и передал Некрасову выходку Анненкова в театре. Некрасов выслушал его молча и, тяжко вздохнув, произнес:

-- Ну, тут ничего не поделаешь! Значит, постарались науськать Тургенева на Добролюбова! -- И, обратись ко мне, он продолжал: -- Скажите Добролюбову, чтобы он не сердился на меня, если я его обидел чем-нибудь. Очень я расстроен. Лучше завтра утром поговорим; нам обоим надо успокоиться.

Когда я рассказала Добролюбову о разговоре Анненкова с Панаевым, то Добролюбов пожал плечами и заметил:

-- Напрасно они думают, что стоит только им произнести свой приговор над человеком, что он дурак и недобросовестный, то им бесконтрольно все поверят!.. Удивляюсь, как мало у этих людей чувства собственного достоинства!..

Я долго еще разговаривала с Панаевым о выходке Тургенева, которая явно клонилась к тому, чтобы лишить Добролюбова возможности сотрудничать в "Современнике". Панаев тогда уже убедился, что был обязан именно своим близким приятелям тем, что о нем постоянно ходили всякого рода сплетни в литературной среде. В первую минуту огорчения Панаев говорил мне:

-- За что они всегда так преследовали меня? Что я им сделал дурного? Если я такой дрянной человек, то как же они могли столько лет находиться со мной в таких коротких приятельских отношениях? Как хватало у них духу, после того как они распускали всякие сплетни на меня, жать мне руку и садиться за мой стол? Как у них язык ворочался уверять меня в своей дружбе? Мне так тяжело и такая мучительная тоска давит меня, что я места не нахожу.

Панаев до ослепления был привязан ко всем своим старим друзьям, и на него сильно подействовала их лицемерная дружба. Он сделался скучен и молчалив и по возможности избегал их общества. Это заметили его мнимые друзья и приставали к нему с расспросами: "Что с тобой? Мы думали, что наш Панаев вечно будет юн, а он сделался неузнаваем. Мы, все твои друзья, так тебя любим, что такая перемена в тебе нас огорчает".

Панаев конфузился и говорил мне:

-- Хоть бы оставили меня в покое с своим участьем: еще тяжелее мне делается от этого!..

Не знаю, какой разговор происходил на другое утро у Некрасова с Добролюбовым, но, придя от него, Некрасов сказал мне:

-- Добролюбов -- это такая светлая личность, что, несмотря на его молодость, проникаешься к нему глубоким уважением. Этот человек не то, что мы: он так строго сам следит за собой, что мы все перед ним должны краснеть за свои слабости, которыми заражены. Мне больно и обидно, что Тургенев составил себе такое превратное понятие о человеке такой редкой честности. Но, бог даст, все недоразумения выяснятся и Тургенев устыдится, что по слабости своего характера поддался влиянию завистливых сплетников, которых, к несчастью, слишком много развелось в литературе.

Некрасов был убежден, что, несмотря на разрыв Тургенева с "Современником", это не повлияет на их давнишнюю дружбу. Он имел право так думать, потому что, когда прежде у Тургенева выходили истории с некоторыми литераторами из-за его нелестных отзывов о них на стороне, Тургенев говорил тогда Некрасову:

не поверил же? Мне кажется, если бы ты вдруг сделался ярым крепостником, то и тогда бы наша дружба не могла пострадать. Я бы снисходительно относился к перемене твоих убеждений. Мы, брат, с тобой теперь так крепко связаны, что ничто не может нас разлучить.

Некрасов был привязан к Тургеневу и твердо убежден в его взаимной привязанности к нему. Некрасов понимал, что для журнала Добролюбов необходим. Тургенев в последнее время почти ничего не делал для "Современника". Принявшись за повесть "Накануне", он уверял, что пишет ее для "Современника", а между тем отдал эту повесть в другой журнал¹⁶, оправдываясь тем, что к нему пристали с ножом к горлу, требуя исполнения честного слова, данного давно редактору, и чуть не силою взяли у него рукопись. Он утешал Некрасова, уверяя, что у него уже обдумана новая повесть для "Современника" и он скоро ее напишет.

Некрасов говорил: "Я сам виноват, зная, как Тургенев теряется, когда на него накинутся нахрапом; мне надо было поступить так же, а я имел глупость этого не сделать...

Взял бы у него начало повести, и она была бы напечатана в "Современнике"".

Разрыв Тургенева с "Современником" произвел такое же смятение в литературном мире, как если бы случилось землетрясение. Приближенные Тургенева, которыми он себя всегда окружал, как глашатаи, оповещали всюду о разрыве и цитировали чуть ли не целые страницы ругательств на Тургенева, будто бы заключавшиеся в статье Добролюбова. Одним словом, Добролюбов выставлялся Змеем Горынычем, а Тургенев -- богатырем Добрыней Никитичем, который спас литературу от чудовища, пожиравшего всех, как прежних, так и современных, авторитетных писателей.

Когда вышла книжка "Современника" со статьею Добролюбова о "Накануне", то в оправдание себя друзья Тургенева стали кричать, что Некрасов струсил и заставил Добролюбова написать другую статью. Цензор Бекетов выказал настолько храбрости, что опровергал этот слух, но его одинокий голос был заглушён криками, что Некрасов подкупил цензора, чтобы он выгораживал его.

Когда увидели, что предсказания не исполнились и "Современник" с уходом из него Тургенева не только не погибает, а, напротив, подписка на него значительно увеличивается, тогда преследования Добролюбова перешли все границы: стали распространять слухи, что в "Современнике" свили себе гнездо разрушители всех нравственных основ общественной жизни, что они желают уничтожить все эстетические элементы в обществе и водворить один грубый материализм; а под видом женского вопроса проповедуют мормонство¹⁷. В это же время появилась в "Колоколе" нелепая статья о Добролюбове¹⁸, в которой он был выставлен как самая скверная личность.

Надо заметить, что "Колокол" уже терял свой престиж¹⁹, потому что сведения, получаемые им из России, начали иссякать и были в большинстве неверны и нелепы; притом же русской печати дозволено было говорить о многих общественных вопросах, так что лондонская газета уже не представляла прежнего интереса.

Не трудно было догадаться, кем была доставлена статья²⁰ в лондонскую газету. Один из сотрудников "Современника" нарочно поехал в Лондон, чтобы поговорить с редактором об этой статье. Поездка его продолжалась недолго. Никто не подозревал об его отсутствии и только четыре лица в редакции знали об этой поездке²¹.

Вскоре после разрыва Тургенева с "Современником" Панаев встретил во французском театре генерала Тимашева, занимавшего видный и влиятельный пост. Генерал поманил его к себе и укоризненно сказал:

-- Ай, ай! Как это вы могли поссориться с вашим давнишним приятелем и таким бескорыстным сотрудником, как Тургенев {Тургенев по-прежнему продолжал говорить в аристократических салонах, что дает свои повести в журналы даром.}.

Панаев отвечал, что с Тургеневым не было ссоры, а что он сам не захотел более сотрудничать в "Современнике".

-- Я понимаю,-- сказал генерал,-- что он не мог оставаться сотрудником в журнале, в котором вы даете место темным личностям.

-- Каким темным личностям? -- спросил Панаев.

-- Вы человек доверчивый, и вас легко эксплуатировать. По старому знакомству я даю вам совет -- очистить свой журнал от таких сотрудников, как Добролюбов и Чернышевский, и всей их шайки.

-- Ваш милейший бывший приятель хорошо познакомил меня с этими ужасными личностями.

-- Странно, почему же Тургенев вдруг нашел их ужасными личностями, когда прежде постоянно встречался с ними и приглашал их к себе?

-- Пока не узнал их хорошо!.. Впрочем, я должен предупредить вас, что вы видите в моем лице самого горячего защитника Тургенева.

Некрасов тогда не поверил словам генерала Тимашева и полагал, что до него дошли слухи, распространяемые недоброжелателями "Современника", а он свалил это на Тургенева. Некрасов был уверен, что, как только Тургенев узнает, какую взводят на него клевету, то возмутится и докажет, что неспособен на такую низость. Но Некрасов жестоко ошибся.

Тургенев был постоянно окружен множеством литературных приживальщиков и умел очень ловко вербовать себе поклонников, которые преклонялись перед его мнениями, восхищались каждым его словом, видели в нем образец всяких добродетелей и всюду усердно его рекламировали. После разрыва Тургенева с "Современником" эти приживальщики с каким-то азартом принялись распускать всевозможные клеветы и сплетни насчет Некрасова, Панаева, Добролюбова и других главных сотрудников "Современника". Так, между прочим, редакция "Современника" была извещена, что Тургенев уезжает за границу для того, чтобы на свободе писать повесть под заглавием "Нигилист"²², героем которой будет Добролюбов, а вскоре после отъезда Тургенева за границу в литературных кружках появились слухи о письме Огарева к Кавелину²³, в котором Некрасов обвинялся в том, что проиграл тридцать тысяч денег, принадлежавших умершей жене Огарева. Никому не казалось странным, почему Огарев так долго молчал об этом; его жена умерла в начале 50-х годов, а он только теперь вдруг, ни с того ни с сего, нашел нужным огласить поступок Некрасова. <...>

Я узнала о письме Огарева от Добролюбова; он не был со мной согласен, что Некрасову следовало доказать имевшимися у нас документами, что обвинение Огарева ложно.

-- Не доводить же дело по третейского суда! -- сказал Добролюбов. -- Явно, что Некрасову мстят за меня его прежние приятели. Все это печальные факты, показывающие, до какого нравственного развращения могут доходить люди. Неужели они не думают, что настанет время, когда в литературе укажут, как на небывалый пример, что в настоящую эпоху некоторые литераторы из личных своих целей и озлобления позорили себя клеветой... Без ужаса нельзя подумать, что если в литературе увеличится число подобных личностей, то они неизбежно подорвут уважение и доверие к печати в общественном мнении, тогда как каждый представитель ее обязан заботиться о том, чтобы своей безупречной жизнью приобрести право печатно высказывать свои взгляды на недостатки общества.

-- Я вижу,-- говорил он,-- что на меня устроена просто облава, затравить меня хотят. Не могу похвастаться, чтобы сочувственно относились к моим стихам в литературе, но уж лично ко мне они выказали бесчеловечное отношение. Право, люди неразвитые, в обществе которых я теперь провожу время, гораздо честнее и гуманнее. Никто из них не дозволяет себе таких клевет. Неразвитым людям еще простительно, если они неразборчивы в поступках относительно своих личных врагов. Не раз вспомянешь Белинского; при нем не позволили бы себе литераторы так изводить клеветой кого-нибудь из личной мести. Очевидно, нам, как мальчишкам с дурными наклонностями, нужен строгий наставник, которого мы боялись бы. Скорей бы сменили нас в литературе люди с более честными нравственными принципами, а мы, кроме дурного влияния, ничего не приносим. Я чистосердечно сознаюсь, что своим образом жизни не могу служить хорошим примером, зато и не считаю себя безупречным рыцарем и не преследую других за их слабости. Мне только и остается одно утешение, что я в своей жизни не был завистником чужого таланта; напротив, радовался появлению его в литературе.

Панаев написал Огареву письмо и просил меня никому об этом не говорить. Один знакомый Панаева ехал за границу, и он поручил ему отвезти его письмо в Лондон. <...>

Получил ли ответ на свое письмо Панаев -- не знаю, но только с тех пор в лондонской русской газете более не было никаких статей о Добролюбове и изобличительных писем о Некрасове. Я, так же как и Панаев, не сомневалась в личности, которая подбила Огарева написать столь обидное и несправедливое письмо о Некрасове²⁴.

Между тем здоровье Добролюбова заметно расстраивалось. Когда по утрам он приходил ко мне пить чай, в его лице не было кровинки; он страдал бессонницей, отсутствием аппетита и чувствовал сильную слабость. Доктор дал ему совет ехать за границу и отдохнуть от всяких занятий. Добролюбов в первую минуту говорил мне:

-- Вы должны ехать за границу,-- заметила я.

-- Уж вам-то не следовало этого говорить; вы знаете, что я только что развязался с долгом, который сделал мой покойный отец, построив себе дом в Нижнем. Знаете также, что доход с него так мал, что его не хватает на содержание моих сестер и на воспитание моих младших братьев; значит, моя обязанность заботиться о них; а я буду отдыхать целый год и тратить деньги на свое путешествие?!

-- Вы не должны ни о чем другом заботиться, как только о своем здоровье.

-- В том-то и дело, что не напрасно ли я потрачу время и деньги. А вдруг и со мной окажется такая же штука, как с Некрасовым,-- доктора так же ошибаются в моей болезни? Может быть, у меня более серьезная болезнь и одним отдыхом не поправить здоровья...

-- Кажется, Некрасов перебывал у всех европейских медицинских светил, однако и они ошиблись в его болезни.

-- Я вижу, что вам не хочется ехать за границу, вы придумываете разные отговорки,-- сказала я.

-- Я охотно проехался бы по Европе, если бы это не было сопряжено с такими денежными затруднениями для меня.

-- Догадываюсь, что вы не можете расстаться с журналом, а именно от него-то вам и надо бежать за тридевять земель.

-- Для рыбы нужна чистая вода, а не зараженная гнилью. Сознайтесь, что в течение дня вы несколько раз взволнуетесь от разных неприятностей. Одни сплетни сколько перепортят у вас крови!

-- А все-таки для меня немыслимо существовать без журнальной деятельности. Если бы мне сказали, что я могу дожить до глубокой старости, но с условием бросить журнал, я не колеблясь предпочел бы лучше прожить только до тридцати лет, но не бросать свою журнальную деятельность.

Все близкие к Добролюбову люди настаивали, чтобы он скорей ехал за границу, да он и сам наконец понял, что ему необходимо восстановить свои силы.

Накануне своего отъезда²⁵

В половине лета я также поехала за границу -- на морские купанья во Францию, и написала Добролюбову, находившемуся в Италии, что отдала его братьев учителю, чтобы он их подготовил к вступительному экзамену в гимназию, и что вместо меня о них будет заботиться одна наша общая знакомая дама, которая уже несколько лет занимается педагогиею и лучше меня умеет воспитывать детей. Добролюбов отвечал мне, что одобряет мое распоряжение.

<1889>

Примечания

Авдотья Яковлевне Панаева (по второму мужу Головачева; 1819--1893), познакомилась с Добролюбовым, вероятно, в 1857 г., но дружба между ними началась летом 1858 г., когда Добролюбов посетил Некрасова на даче под Петергофом. Вскоре Панаева оказалась в числе ближайших друзей Добролюбова, посвященных не только в литературные, но и в интимные стороны его жизни. Достаточным доказательством их дружбы может служить то, что тяжелобольной Добролюбов, почувствовав приближение смерти, решился вызвать Панаеву из Парижа в Петербург. С начала октября и до его смерти она самоотверженно ухаживала за ним. В посвящении Панаевой посмертного Собрания сочинений великого критика, Чернышевский с полным основанием мог написать: "Ваша дружба всегда была отрадою для Добролюбова. Вы с заботливостью нежнейшей сестры успокаивали его больного. Вам он вверял свои последние мысли, умирая..."

в "Историческом вестнике" 1889 г., Чернышевский отозвался о них с большой теплотой. Он сразу же предпринял первые шаги, чтобы обеспечить отдельное издание воспоминаний: в его планы входило при этом сделать различные дополнения -- выполнить это он не успел.

Написанные через двадцать семь лет воспоминания Панаевой, бывшей в самой гуще литературной борьбы эпохи, не всегда объективны и не отличаются точностью: многие даты и события в них спутаны.

Впервые -- Исторический вестник, 1889, No 7, с. 34--52, No 8, с. 246-270.

Печатается по тексту последнего прижизненного издания: Панаева А. Я. Русские писатели и артисты. СПб., 1890, с. 290--333.

¹ Точность передачи Панаевой этих слов подтверждается письмами Тургенева к Дружинину и Григоровичу от 10 июля 1855 г. и посланным в тот же день письмом Тургенева к Некрасову Письма, т. 2, с. 293, 296).

² В 1858 г. знаменитый французский писатель Александр Дюма-отец посетил Россию; некоторое время он провел в Петербурге, в частности -- у Кушелева-Безбородко.

³ Письмо Добролюбова к Панаеву не сохранилось.

⁴ Неточно; Некрасов в 1856--1857 гг. "Современнике" отдел "Заметки о журналах".

⁵ Добролюбов переехал в квартиру, соседнюю с некрасовской (на одной площадке по черному ходу), 25 августа 1858 и прожил в ней до мая 1859 г. (СсД, т. 9, с. 317; Рейсер С. А. Революционные демократы в Петербурге. Л., 1957, с, 123).

⁶ Владимир Добролюбов переехал в Петербург в конце августа 1858 г. (Материалы..., с. 459--461, 469). Панаева приняла самое близкое участие в воспитании Владимира, а потом и Ивана (переехал в Петербург в августе 1860 г. Материалы..., с. 585, 590--592) Добролюбовых. 12/24 сентября 1860 г. Чернышевский сообщал Добролюбову, что "Авдотья Яковлевна нянчится с вашими братьями так, как могла бы заботиться разве очень добрая сестра" т. 14, с. 408; см. также ПссН, т. 10, с. 438). После смерти Добролюбова редакция "Современника" в течение нескольких лет их материально обеспечивала.

⁷ В организации сатирического приложения к "Современнику" "Свистка" (1859--1862) самое близкое участие принимал Добролюбов. Упоминаемый Панаевой В. С. Курочкии в "Свистке" не участвовал. В 1877 г. Некрасов напоминал: "Свисток" придумал, собственно, я, а душу ему, конечно, дал Добролюбов" т. 12, с. 24).

⁸ Добролюбов пробыл в Старой Руссе приблизительно с 25 июня до 10 августа 1858 г. (Летопись..., с. 186--190).

⁹

¹⁰ См. коммент. 6.

¹¹ В. И. Добролюбов переехал в Петербург в январе 1859 г. (Материалы,..., с. 488, 497).

¹²

¹³ Е. Я. и Д. Я. Колбасины были в числе ближайших друзей Тургенева, о ком из них идет речь -- неясно.

¹⁴ См. с. 354, коммент. 2 наст. изд,

15 См. с. 354, коммент. 2 наст. изд.

¹⁶ Повесть "Накануне" была напечатана в "Русском вестнике" (1860, No 1), для которого предназначалась с самого начала.

¹⁷

¹⁸ См. с. 355, коммент. 5 наст. изд.

¹⁹ Панаева ошибается: падение авторитета "Колокола" началось примерно с 1863 г.

²⁰ Панаева, конечно, намекает на Тургенева, но это предположение ошибочно: Тургенев приехал в Лондон уже после выхода того номера "Колокола", в котором была помещена статья "Very dangerous!!!" (Клеман М. К. Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева. М. --Л., 1934, с. 105),

²²

²² По-видимому, имеется в виду роман Тургенева "Отцы в дети". Задолго до появления этого романа, вспоминал Г. З. Елисеев, ходили слухи, что его "главным героем выведен один из редакторов "Современника", именно Добролюбов" (Шестидесятые годы. М. --Л., 1933, с. 272). См. с. 355, коммент. 11 наст. изд.

²³ Это письмо, в котором, несомненно, шла речь о судьбе огаревского наследства, неизвестно.

²⁴

²⁵ Добролюбов выехал ва границу приблизительно 14 мая 1860 г. (Летопись..., с. 258).