М. Е. ЛЕБЕДЕВ
ВОСПОМИНАНИЯ О Н. А. ДОБРОЛЮБОВЕ
Отрывки
... В 1846 году 12--15-летние ученики высшего отделения Нижегородского духовного уездного училища, только что перешедшие из низшего отделения и имея уже за плечами четыре года несладкой работы над горькими корнями учения, были несколько неприятно поражены, что к ним в сентябре месяце ректор училища привел десятилетнего мальчика Добролюбова учиться. "Прямо в четвертый класс!" -- говорили ученики, удивлялись и завидовали. "Да что ему!" -- объясняли наиболее практические и опытные с досадой. -- У него отец-то -- Никольский священник, богатый; дом какой! Каменный. А наш Лебедьков1 поросенка примет и сделает что угодно". -- "Семь копеек принял от матери Скородумова",-- поясняет другой с азартом. "Три горшка от моей тетки принял и к рождеству за неделю отпустил меня домой",-- ядовито откровенничает третий... У первых учеников шел другой толк. "Говорят, братцы, подготовлен хорошо. А латинский как знает! Книг много у отца... Он уж Карамзина прочитал". (Карамзина когда-то еще удастся им самим почитать, года через четыре: таков порядок был там в распределении книг для чтения.) "Вот будет качать!" И первые ученики заранее уже назначали, кого из них должен сшибить Добролюбов; о возрасте его судили весьма одобрительно. Начали присматриваться. Прежде всего оказалось, что мальчик очень нежной, барской наружности, с очень мягкими руками, увидали, что очень скромен и застенчив, как девочка, дичится всех, чуждается. В переменах классных и до прихода учителя ни с кем не якшит, а читает книжки, которые из дому носит. Книжки были все по предметам, проходимым в классе.
В этом классе уже начиналось изучение латинского синтаксиса; учитель, преподававший его весьма дельно, хотя и с мерами строгими до жестокости, задавал переводы с русского языка на латинский таким манером, что сам назначал только немногие латинские слова и фразы, наиболее трудные, а остальные приискивались самими учениками. Тогда-то Добролюбов поразил всех новостью: самостоятельно фразируя некоторые примеры, насколько знал латинский язык, он вставлял в данные сентенции совершенно новые и уместные мысли -- так, что с первого же опыта получил отметку наставника: ter optime; следующие затем отметки были: eximie, egregie, ter eximie и ниже optime {Превосходно, отменно, отлично, весьма отменно, прекрасно (лат.). -- Ред.} никогда не спускались. Кроме того, наиболее замечательные из его упражнений учитель с искренним удовольствием читал и разбирал в классе при всех. Успех этот был поразителен: первые ученики бросились за ним в погоню; изучение латинского языка сделалось весьма интересным (конечно, только для меньшинства и для учителя). Пытались объяснить сначала успех Добролюбова посторонней помощью, но скоро разубедились. Когда учитель заставлял в классе учеников фразировать по-латине русские предложения и рассказывать по-латине своими словами из Корнелия Ненота и латинской хрестоматии, то Добролюбов постоянно отличался при всех. Наконец и собственные опыты подражателей его уверили, что это довольно возможно и без посторонней помощи. С таким же успехом Добролюбов занимался священной историей, географией, арифметикой и другими науками2, занял повсюду четвертый номер в списках и в 1848 году перешел во второе отделение словесности (низшее отделение семинарии, по множеству воспитанников делившееся на два параллельные отделения).
занят книгами. Он читал русских авторов, ученые сочинения, журналы -- и дома и в классе. В его упражнениях по классу реторики и пиитики постоянно было видно знакомство с лучшими русскими литераторами, что и выставлялось на вид учителем словесности. В немногих упражнениях, какие были по истории всеобщей, была видна та же начитанность. Его возражения, например, по математике профессору-монаху, по истории против учебника Кайданова были выслушиваемы учениками с участием, которое возрастало, когда профессор не решал возражений, а заминал их своим авторитетом, невозможностью распространяться по причине недосуга и другими уловками.
В среднем отделении семинарии Добролюбов поражал громадными сочинениями по философским темам3, особенно об учении отцов церкви, отчасти из русской церковной истории. Надо заметить, что способы писания задач в семинарии были истинно оригинальны. Задавалась, например, тема на какой-нибудь предмет; наибольшая часть тем давалась философского сорта, изредка исторического; в классе профессор говорил почти то же, что в сухих, коротких учебниках; предмет темы никогда обстоятельно не разъяснялся; источников почти никогда не указывали и совершенно никогда не давали в руки ученикам; между тем общественное мнение в семинарии, благодаря самостоятельной деятельности лучших учеников, было в пользу больших (и дельных, впрочем) сочинений; но требовало, чтобы сочинитель сам писал свои задачи, то есть сам, своей головой, доходил до решения заданных тем; а как скоро задача отличалась начитанностью, то же общественное мнение обвиняло автора в заимствованиях: дескать, он списал, сдул. Таким образом, ученик был поставлен в необходимость или разбавлять реторической водицей и без того жидкие сведения учебника и летучие заметки профессора, или самостоятельно ломать голову над вещами, которых не знал, или же претерпевать укоризну от товарищей за сдувательство и уженье своих задач из книг. Добролюбов, еще до знакомства с такой странной теорией писания задач, постоянно сопровождал свое чтение выписками из книг, постоянно сверял с подлинниками те цитаты в разных сочинениях, которые прочитывал, так что значительную часть отысканных по смерти его записок составляют именно подобные выписки, веденные им с того времени,-- или по рубрикам различных предметов, или по алфавиту, или по журналам, с указанием, где что напечатано.
Ясно, что задаваемые в семинарии темы большею частью встречали его уже совсем готового к ответу; поэтому упражнения его отличались обилием мыслей и знаний и множеством цитат: все это становило в тупик профессоров и семинаристов. Сначала, как водится, на него косились ученики и обвинили в сдувательстве. Но скоро заметили, что Добролюбов делает выписки, не стесняясь ни задаваемыми темами, ни даже проходимыми в семинарии науками. Это ошеломило их и в то же время убедило, что тут дело ведется никак не меньше, как на академию или на университет -- словом, на ученость, потому что ни филология, например, ни литература, ни история, да и ничто другое в таких широких размерах не годится просто для семинарских классов, тем, списков и аттестатов. Так тем и покончили, занялись своими делами и результатов никаких. В свою очередь, косились и профессора. Нельзя, например, ученику обойтись без выговоров, и Добролюбову иные профессора делали замечания, потом и выговоры за то, что он не слушал их в классе, а читал принесенные с собою книги. Добролюбов почтительно представлял резон, что нечего слушать, когда спрашивают учеников одно и то же (система учения была зубрильная); иногда профессор успокоивался простым увещанием, что все же что-нибудь можно услышать новое и при спрашивании уроков; но были случаи, что Добролюбова ловили на классе какой-нибудь Кайдановой или Устряловой истории, греческом или латинском языках, за журналом, повестью, романом. Тогда с выговором бралась книга, клалась на стол, но не смела рваться и зажиливаться, как у многих других, потому что Никольский священник ведь тут налицо, в Нижнем...
В числе профессоров, претендовавших на внимание, был, например, профессор логики, "чистый разум" которого ученики, по отзыву своих предшественников и собственному опыту, характеризовали такими силлогизмами, подслушанными даже у самого профессора: "Когда дитя кричит, значит ему больно, потому что его бьют... Ах, нет, не так: когда дитя бьют, то ему больно, потому что оно кричит... Ах, нет: когда дитя бьют, то оно кричит, потому что ему больно... Ну, да там сами сделаете после..." Окончательный вывод об этом профессоре выражался силлогизмом: "В углу палка стоит, следовательно, на дворе дождик идет". Другой, профессор догматики, бывший профессор латинского языка и умевший сыпать кстати и некстати цитаты из латинских писателей, не мог освободиться от своей привычки и тогда, как читал (по учебнику) догматику, совершенно новый и незнакомый для него предмет. Этот профессор прибавлял новые выговоры за то, что язык в сочинениях Добролюбова слишком чист и напоминает журнальные обороты... Обыкновенно эти профессора в своих выговорах руководились вслух формальностью, голословным запрещением. Но втайне, вероятно, была причина проще -- общая причина всех формальностей: что как-то неловко смотреть как ученик в ваших глазах и за вашими часами как раз узнает больше вас самих... По крайней мере, на это слегка намекнул один профессор за веселой компанией.
вопросе наставника: "Кто скажет?", прочитывавший Библию на еврейском языке, говоривший по-латине, и особенно тот, кто постоянно сидел за картами или кутил, и все-таки шел в первых. Добролюбов же только в первые года в семинарии дерзал на возражения, а потом благоразумно утих. А что касается до огромной его начитанности, это скромное препровождение времени за книгами, и особенно занятия литературой, всемирной историей и тому подобными посторонними предметами, не давало ему права быть феноменом; об нем не кричали, кроме тех случаев когда он представлял задачи в тридцать, сорок и сто листов. Но такая параллель с его молчаливым поведением в классе была скорее в ущерб той молве, какую порождала задача.
Со стороны товарищей возникали неудовольствия на Добролюбова по поводу требования от него книг для чтения; подобные требования не всегда и не для всех возможно было выполнить по их множеству, и не всегда безопасно для целости книг со стороны учеников, а еще более -- их пестунов. Эти обстоятельства, вместе с постоянными занятиями Добролюбова, давали повод считать его как бы чуждым, как бы отдаляющимся от товарищей. Такому мнению помогала особенно природная и привитая дикость семинаристов, боявшихся ступить ногой к его отцу, городскому священнику, в дом.
Словом, семинария ни по личным, ни по классным отношениям не сходила с ума от Добролюбова, хотя знала и уважала его. Сам Добролюбов не водил большой компании с товарищами; когда приходили товарищи к нему в гости, он был одинаково любезен со всеми; но как и из этих смельчаков многие трусили посещать его в собственном его доме чаще разу в месяц, то оставалось не более троих, четверых постоянных его гостей, которые имели случай не только удостовериться, что Добролюбов не был букой, гордым или тому подобное, но и сами могли в его обществе и семействе стряхнуть с своих костей привитую семинарскую дикость.
Между профессорами он нашел одного или двоих, впрочем не из своего отделения, которые отчасти напоминали собою гоголевского Александра Петровича4.
В 1853 году был вызов из богословского класса (высшее отделение семинарии) в С. -Петербургскую духовную академию. Отправили двоих, в том числе Добролюбова. Прибывши в Петербург, он разом держал два приемных экзамена: в Педагогическом институте и духовной академии. Как скоро ход дела показал, что его примут в институт, он прекратил сдачу экзамена в академии5"В Педагогический принят!" -- "Сам Ленц был доволен экзаменом!" -- "Сам Лоренц похвалил!" -- "Благодарность прислали за него!",-- говорили восторженные товарищи, протягивая семинарскую лямку в 1853--1854 году, которым оканчивался полный учебный курс, не конченный Добролюбовым. <...>
В его первых письмах из Петербурга выражалось совершенное невнимание к красотам столицы, полное хладнокровие к ним, которое он заметно старался передать и тем, кто требовал от него подробных описаний. А как у семинаристов водится описывать всякий город, куда метнет их судьба учиться, то молчание Добролюбова было очень неприятно для его товарищей. Нашлось довольно людей, которые, нисколько не сговариваясь между собой, прямо осудили его за то, что он корчит из себя уж очень умного человека, на которого будто не действует никакая внешность. Упреки в гордости, в невнимательности к товарищам и тому подобное посыпались отовсюду... Зато, без всякой просьбы с их стороны, Николай Александрович делился с знакомыми теми идеями, какие он встретил или развил в институте; он высылал целые тетрадки выписок, печатные листки, по почте или с верными людьми, к некоторым знакомым, к профессорам; он звал их на честную, благую деятельность, рисовал им идеалы обязанностей, преимущественно священнических; в приезды в Нижний он довершал такие сношения лично.
Но всегда его хлопоты оставались безуспешными. Правда, он трогал, шевелил сердце, видел, что убеждались его доводами; но большая часть возражала одним страхом и опасениями за его будущность, советовала бросить завиральные идеи; очень немногие, сознавая бессилие, горевали с ним гражданским горем, и никто не попробовал приложить разобранных с ним идей к делу... Были люди, которые после выражения сочувствия ему выражали более сочувствия питейному откупу... С появлением его в литературе развилась в семинарии преимущественно гордость, похвальбы им; были упреки в дерзости; задавались вопросом, чем-то он кончит,-- более нечего.
<Ноябрь -- декабрь 1861 г.>
Лебедев выделялся из общей массы семинаристов: он писал стихи, рисовал, занимался скульптурой, увлекался физикой, механикой и естествознанием. В первом и единственном номере семинарского рукописного журнала "Ахинея" Добролюбов поместил обширную разносную рецензию на стихи Лебедева, написанные в духе Бенедиктова. "На Лебедеве сделал я первую пробу моего критического таланта",-- писал впоследствии Добролюбов (СсД, т. 8, с. 535). В 1854 г., окончив семинарию, Лебедев стал преподавать в Нижегородском печерском духовном училище. Тогда же Добролюбов характеризовал его: "... славный малый, но -- семинарист и ужасный фантазер" (СсД,
В 1856 г. Лебедев сделал изобретение, связанное с ускорением скорострельности ружей и предложил его военному ведомству. Он был вызван в Петербург и определен на службу секретарем правления Сестрорецкого оружейного завода.
И в Петербурге Лебедев поддерживал дружеские отношения с Добролюбовым. В 1857 г. Добролюбов в своем дневнике отметил перемену, происшедшую в Лебедеве: "Митрофан мой не то, что был прежде. Два года тому назад читал я ему стихи "Русскому царю" (П. Л. Лаврова. -- С. Р.), и он ужасался, теперь он готов и даже стремится читать все, что только может указать ему истину, и просил меня руководить его чтениями" т. 8, с. 536). Добролюбов давал ему читать "Полярную звезду" и "Тюрьму и ссылку" Герцена, стихи Гейне и ряд других книг.
Во время предсмертной болезни Добролюбова Лебедев ухаживал за ним, как свидетельствует Чернышевский, "с неутомимою заботливостью самого любящего родного брата" (Материалы..., с. 95, сн.). Его воспоминания написаны сразу же после смерти Добролюбова по просьбе Чернышевского.
Печатается по тексту: журн. Совр", 1862, No 1, отд. I, с. 266--271, 274, где было опубликовано впервые в статье Чернышевского "Материалы для биографии Н, А. Добролюбова".
1 Ректор духовного училища протоиерей И. И. Лебединский. О его взяточничестве пишет и бывший семинарист А. Л. Катанский (Воспоминания старого профессора (с 1847 по 1913 гг.). Пг., 1914, вып. I, с. 14--15).
2 "К биографии Добролюбова" (Мир божий, 1897, No 11, отд. 2, с, 24--28).
3 Об этом см.: Кружков В. С. Н. А. Добролюбов. Жизнь. Деятельность. Мировоззрение. М., 1976, с. 21--32. См. также: Арх. Добр.,
4 Учитель Тентетникова, героя второго тома "Мертвых душ",
5 академию он не явился.