Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников
Добролюбов В. А.: Памяти брата

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТЕРБУРГ. БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ 

Сознание проявилось у меня очень рано, и личность моего брата, оставившая особенное впечатление во мне, выделяется несравненно яснее, чем личность отца и матери. Тихий, молчаливый, как казалось мне, робкий, с каким-то особенным выражением в лице, останавливавшем на нем мой взгляд, он и теперь представляется мне сидящим где-нибудь в углу, углубившись в книгу. Он никогда не играл с детьми, будучи ребенком, тихо двигался, как бы желая остаться незамеченным, являясь для меня каким-то особенным существом, внушавшим удивление, влекшим меня к себе и в то же время сдерживавшим проявление моего чувства.

Однажды ночью я был разбужен голосом отца, бранившим кого-то. Соскочив с постели, я тихо подошел к отворенной двери комнаты, желая узнать, на кого так рассердился отец. Я увидел в маленькой комнате стоявшего с книгой в руке брата и отца с лампадкой в руке, указывавшего на образ и бранившего его¹. Лицо брата произвело на меня такое впечатление, что мне стало невыразимо его жалко, я убежал, лег в постель и долго не мог заснуть, не понимая, что мог сделать брат, чтобы так рассердить отца. Впоследствии я узнал, что все свечи на ночь запирались, так как брат вставал с постели, когда все засыпали, и читал ночью. Не имея свечи, брат взял от образа лампадку и при ее свете углубился в чтение. Брат был очень религиозен, и проповедь отца должна была произвести на него удручающее впечатление.

Затем воспоминания о нем прерываются до его приезда в Нижний Новгород. Несмотря на то, что он был в то время уже "большим"², он остался таким же тихим, спокойным, добрым, каким и был, что меня крайне удивляло, но перед отъездом его случилась у меня ссора с моим младшим братом, на которого я замахнулся ножом перед обедом, и наказание, последовавшее от брата Николая, поразило меня. Он взял у меня нож, затем вилку, отодвинул мой прибор дальше от прибора брата Ивана и сказал, чтобы мне отнюдь не давали ничего острого в руки, запирали бы от меня все, чем я мог бы повредить не только Ване, который моложе меня на два года, но и всем живущим со мной. Мясо брат сам мне нарезал, предоставив мне есть ложкою. Помню, что мне было не до обеда: спокойствие брата, постигшее меня наказание, затронувшее мое самолюбие, подействовали на меня сильнее, чем лишение обеда, запирание в чулан и даже розги, так как голод, лишение свободы, физическая боль занимают исключительно внимание ребенка, на которого причиненные страдания производят несравненно сильнейшее впечатление, чем совершенный им проступок, раздражают его, отнимая возможность сознать свою вину. Я сознал, что мой брат прав, что я виноват, мне было совестно перед меньшим братом, родными, и я был необычайно счастлив, когда на другой день я сидел за столом и мне были опять положены вилка и ножик. Этот случай произвел на меня впечатление настолько сильное, что я смотрел на брата Николая как на свою совесть, думая потом всегда, как он отнесется к моему поступку.

Осенью 1857 года я приехал в Петербург;³ брат жил тогда на углу Бассейной и Литейной, в доме Краевского, во дворе, в квартире, состоявшей из двух комнат и передней. Через площадку лестницы мы ходили к И. И. Панаеву, с которым обедали, и к Н. А. Некрасову. В нашей квартире царила полная тишина; у нас никто не бывал. Единственное исключение составил для меня день майского парада, когда к моему брату влетел рано утром офицер в красивом мундире, со шпорами, горячо приветствовал брата, громко говорил, смеялся. Говорили потом, что это был Всеволод Крестовский.

Иногда я видел брата озабоченным; он всегда в таком состоянии куда-то уезжал, долго иногда не возвращался, но по возвращении я опять его видел таким же спокойным, как и всегда. Сколько я помню из разговоров у И. И. Панаева и Н. А. Некрасова, мой брат ездил к цензору и отстаивал написанное им или сотрудниками "Современника". Благодаря убедительности брата, его такту, уму, обаянию его личности мы читаем его статьи такими, какими они вышли из-под его пера⁴. В начале октября 1861 года, по воспоминаниям А. Я. Головачевой, перед его смертью ему не удалось отстоять вычеркнутых мест в статье сотрудника "Современника", что повлияло на его расшатанный организм.

Из дома Краевского мы переехали на Моховую улицу, в дом No 75, где у нас было три комнаты (в 1859 г.). Я поступил в гимназию. Знания брата облегчали мое ученье: на все вопросы я получал самые ясные, обстоятельные ответы, и, сколько я помню, мне было совестно, что я сам не мог понять того, что в объяснении брата было так ясно. Меня поражали книги, брошюры, газеты на неизвестных мне языках своим разнообразием. Брат мой знал латинский, старогреческий, новогреческий, на котором получал газету; санскритский, немецкий, английский {Что видно из его статьи "Роберт Оуэн и его попытки общественных реформ", написанной в 1859 году, когда ему было 23 года.}, французский,-- хотя он стеснялся или не желал говорить на них,-- итальянский и все славянские наречия. Я слышал, что он изучал язык в совершенстве в течение не более трех месяцев. Припоминаю я один случай с ним. Встретился он на улице, идя со мной, с каким-то господином, приветствовавшим его на французском языке и начавшим на нем разговор. Брат отвечал ему по-русски, а тот говорил по-французски. Это продолжалось минут десять по крайней мере, и расстались они со словами "au revoir", с одной стороны, и "до свидания" -- с другой.

На мое замечание: "Какой странный господин!" брат сказал: "Да, никак не мог понять, что я не желаю говорить по-французски, что русскому свой язык дороже чужих, на которых говорят только по необходимости".

Брат обладал, сколько я могу судить, необыкновенной, исключительной памятью. Я видел его читающим, но никогда не видел книги на его письменном столе, когда он писал. Прочитанная книга ставилась в шкаф или возвращалась по принадлежности.

На этой квартире у меня осталось в памяти посещение какого-то молодого человека, говорившего очень громко и заявившего брату, что бога нет,-- что меня поразило. Не имея возможности привести разговор, я помню, что брат, начав говорить, все более и более смущал посетителя и довел его наконец до того, что он покраснел, сконфузился, как провинившийся школьник, ничего не возражая. Долго говорил брат тихо, спокойно, а молодой человек сидел с опущенной головой, возбудив во мне к себе жалость, как получивший чрезмерно строгое наказание.

Сколько помню, брат уехал за границу из квартиры на Моховой. После его отъезда мой дядя⁶ В. И. Добролюбов {Он составил банковскую бухгалтерию, до сих пор остающуюся, кажется, единственным руководством.}, бывший потом управляющим отделением Государственного банка в Каменец-Подольске, я и мой брат Иван переехали на Баскову улицу⁷ в дом Юргенса, выходящий также и на Литейную улицу (теперь дом духовного ведомства). Квартира была в четвертом этаже, состояла из четырех комнат, передней и кухни. Сюда брат приехал из-за границы. Его посетил здесь два раза попечитель учебного округа, впоследствии министр народного просвещения граф Делянов⁸,-- и я немало был удивлен тем же спокойным, достойным отношением к нему брата, как и ко всем прочим. Посещал брата Н. Г. Чернышевский довольно часто. Если кто посещал брата, то эти посещения были, вероятно, в то время, когда я был в гимназии.

Поездка за границу не принесла пользы брату, и он по возвращении чувствовал себя все хуже и хуже, что и я заметил. Вероятно, сознавая свое положение, брат не обращался к докторам и только в последнее время, вследствие настойчивых просьб А. Я. Панаевой, Н. А. Некрасова и Н. Г. Чернышевского, обратился к С. П. Боткину. Помню я посещения и ассистента Боткина -- П. И. Бокова.

Мой брат никогда никому не жаловался, никогда не было слышно ни стонов, ни охов; он переносил свою болезнь молча, продолжая работать, не показывая вида, что силы оставляют его. Когда я, поднимаясь с ним по лестнице, спросил его, отчего он так тихо идет, останавливается, тяжело дышит и у него выступил пот, брат, кротко улыбаясь, сказал: "Это оттого, что я вырос такой большой". Он был высокого роста. Со дня приезда брата из-за границы он все время писал, и я не знаю, когда он спал. Когда я вставал -- брат был за работой, приходил из гимназии -- тоже; после обеда, во время которого он ел очень мало, если совсем не отказывался от него, чем повергал в слезы кухарку, не знавшую чем и как угодить ему, он писал весь вечер, и я, идя спать, оставлял его за работой; когда я просыпался ночью, я видел свет в его комнате. Подойдя тихонько к двери его комнаты, я видел его пишущим.

Когда дядя сказал брату, что работа убьет его, он ответил: "Меня страшит не смерть, а неуверенность, что я успею возвратить "Современнику" деньги, взятые для лечения и поездки за границу; мне нельзя терять и минуты".

Так таял мой брат молча, никому не жалуясь, никого не тревожа, ничем не затрудняя, не ища ни у кого утешения, не обманывая себя.

меня и брата Ивана. Брат лежал на спине, худой, с впавшими глазами, не могший уже говорить, видимо страшно страдавший. Когда он приласкал нас, я его поцеловал и разрыдался. Нас увели, тотчас одели, и А. Я. Панаева увезла нас к себе. На мой вопрос, зачем нас разлучили с братом, зачем оставили его одного, А. Я. Панаева ответила, что на это было желание брата, требовавшего отдыха. После я узнал, что брат, чувствуя приближение смерти, просил А. Я. Панаеву увезти нас, чтобы избавить от впечатления приближающейся его кончины. Он просил всех, даже А. Я. Панаеву, оставить его одного, чтобы не причинять никому скорби, и ей много нужно было такта, уверений с ее стороны, чтобы брат успокоился и ее присутствие не волновало его.

На похороны собралось много народу. Сколько я помню, вся Литейная, от дома Юргенса по направлению к Неве, была занята экипажами, извозчиками. На могиле говорили речи. Особенно горячо говорил Н. Г. Чернышевский, не заметивший даже, несмотря на довольно сильный мороз, что его енотовая шуба распахнулась и грудь его была совсем открыта.

Совершилось то, что он выразил в стихах:

Пускай умру -- печали мало...

После смерти моего брата Н. Г. Чернышевский читал лекцию в зале "Пассажа"⁹ словами: "Что я вам говорю о Николае Александровиче Добролюбове! Разве вы понимаете, цените его? Вот пройдет пятьдесят лет -- тогда будут читать, воспринимать его идеи и понимать его!" Эти слова вызвали в то время сожаление и неудовольствие. Вызов, брошенный Н. Г. Чернышевским русскому обществу, сочли за оскорбление.

Причины этого раздражения Н. Г. Чернышевского я не узнал в то время. Теперь я объясняю его раздражение тем, что между собравшимися почитателями моего брата, его ценившими, понимавшими и любившими как деятеля и человека, была кучка его врагов, которых он выставлял на суд общества во всей их неприглядности, которые узнавали себя в его сочинениях, хотя он их и не называл, и эта кучка не упустила случая выражать чем-нибудь свое неудовольствие на слова лектора, а следовательно, к памяти моего брата, которого Н. Г. Чернышевский любил от всего сердца, как самого лучшего друга. Возмутившись непочтением к памяти того, кто был для него дороже всех, пошлостью, ограниченностью и наглостью презренной кучки людей, Н. Г. Чернышевский, забыв огромное большинство слушателей, почитавших моего брата, бросил свой вызов всему обществу.

Распространение сочинений брата, все большая потребность в его живом, образном, честном слове, отзывы, появившиеся в различных органах печати по случаю сорокалетия со дня его смерти,-- неоспоримое доказательство справедливости слов Н. Г. Чернышевского.

<1901>

Примечания

с конца августа 1858 г., то есть в общей сложности не более трех лет. Написанные спустя сорок лет воспоминания не отличаются точностью и дают сравнительно мало.

Печатается по тексту: газ. "Россия" (СПб.), 1901, 20 ноября, No 224, с. 2, где было опубликовано впервые. Несколько отрывков из этого очерка в их первоначальной редакции были переданы В. А. Добролюбовым М. М. Филиппову и использованы последним в его биографическом очерке "Николай Александрович Добролюбов", открывающем "Сочинения" Н. А. Добролюбова (изд. 6-е, СПб., 1901, т. 1, с. IV-V, XLIV--XLV, LXI--LXII).

¹ В. А. Добролюбов родился в 1849 г. -- значит, описываемый им эпизод мог произойти, если даже считать, что он имел место перед самым отъездом Добролюбова в Петербург, когда автору было неполных четыре года; вероятно, это нечто вроде семейного предания, которое В. А. Добролюбов сохранил в памяти, вообразив себя его очевидцем.

² По-видимому, речь идет о приезде Добролюбова в Нижний Новгород в июне 1857 г. -- в это время ему был 21 год, а В. А. Добролюбову -- 8 лет.

³ См. с. 357, коммент. 6 наст. изд.

⁴

⁵ На Моховой ул. (д. No 7, кв. 1) Добролюбов жил с конца июня 1859 г. и до отъезда за границу в середине мая 1860 г. Дом не сохранился: теперь на его месте дом No 6 (нумерация домов изменилась).

⁶ Василий Иванович, дядя Н. А. Добролюбова (брат его отца), мелкий чиновник в Нижнем Новгороде. Овдовев, он в январе 1859 г. переехал в Петербург к племяннику и поселился у него. В. И. Добролюбов выполнял ряд мелких поручений Н. А., особенно во время пребывания его за границей, и следил (вместе с А. Я. Панаевой) за воспитанием братьев Н. А. -- Владимира и Ивана. Самолюбивый и обидчивый, он не поладил с племянниками и с 15 октября 1861 г. стал жить отдельно.

16 писем Добролюбова к дяде 1857--1861 гг, см. в СсД (т. 9) и 55 писем В. И. Добролюбова к племяннику 1854--1860 гг., с пропусками напечатаны в алах... Некоторые письма В. И. Добролюбова не изданы (Княжнин, No 180).

⁷

⁸ И. Д. Делянов -- попечитель Петербургского учебного округа в 1858--1861 и 1862--1866 гг.; в 1861 г. состоял директором департамента народного просвещения министерства народного просвещения и членом Главного управления цензуры; графское достоинство он получил в 1888 г. Цель визитов Делянова к Добролюбову остается невыясненной.

⁹ Речь идет о выступлении Чернышевского 2 марта 1862 г. на литературном вечере в зале Руадзе на тему: "Знакомство с Добролюбовым". См.: Краснов Г. В. Выступление Н. Г, Чернышевского с воспоминаниями о Н. А. Добролюбове 2 марта 1862 г. как общественное событие. -- В сб.: Революционная ситуация в России в 1859--1861 гг. М., 1965, с. 143-163.