Нищенство у нас тем ужаснее, что оно голее, законченнее, например, итальянского нищенства. Там нищий иногда, вместо всякой просьбы, скажет вам только "buen giorno, signore" {"здравствуйте, сударь"), и если вы поклонитесь и пройдете мимо, он ничего больше не скажет. Иной предлагает себя как модель для картины, а потом, услышав отказ, попросит у вас что-инбудь. Там нищий готов на услуги, если может, и старается в вас заискивать: если вы остановились на перекрестке и заботливо осматриваетесь -- он сейчас вызовется рассказать вам дорогу; если вы берете извозчика -- подсадит вас в экипаж; если ваше пальто запачкано -- он оботрет; нужно вам остановить разносчика газет или продавца какого-нибудь -- он крикнет за вас; грозит на вас лошадь или осел с грузом наехать -- он вас заботливо предостережет... Он как будто желает сначала зарекомендовать себя перед вами и потом попросит у вас милостыни, как помощи у доброго друга. Есть, правда, и такие, что бегут за вами и кричат: "Signorino! un mezzo-bajoco! Muojo di famé!" {"Синьор! полбайокко! Я умираю от голода!" (итал.). -- Ред.} и пр. Но, к счастью моему, таких я встречал не очень много даже в Риме и его окрестностях. Вот г. А. Т., например, описавший в "Отечественных записках" отражение солнечных лучей в римских фонтанах и вид с Monte-Pincio и давший этим описаниям заглавие: "Рим в 1861 году", -- г. А. Т. был гораздо несчастнее меня: он, где ни ходил, "на каждом шагу, направо, налево, позади себя только и видел грязные горсточки, протянутые к нему, только и слышал отчаянные фразы" вроде тех, которые я привел выше и которых при всем том он не умел написать правильно ("Отечественные записки", No VI, стр. 467). По его словам, "все калеки в мире, кажется, стеклись сюда; безобразие фигур этих превосходит всякое описание". Могу его уверить, что великое множество калек, еще более безобразных, осталось у нас в Москве и во Владимирской и Нижегородской губернии. О других местностях не могу сказать (впрочем, скажу, что в Малороссии нищих встречается сравнительно гораздо меньше); а уж тут-то я нагляделся досыта...
Наше нищенство, сказал я, отличается особым характером, налагающим еще более тяжелую и мрачную печать на всякого бедняка, решающегося за него приняться. У нас нищий, становясь нищим, как будто исключает себя из среды людей, и общество полагает, что так и следует. Для людей сострадательных в понятии о нищем смешиваются два противные взгляда: с одной стороны, он человек божий, которому надо подать грош не по чувству сострадания, а главное, потому, что за это на том свете награда будет; а с другой стороны, нищий -- это партия, это какое-то особое животное низшей породы, которому нужно только поддерживать свое существование, и больше ничего. Я слышал раз, как одна сострадательная старушка разгневалась, услыхав от нищего, что он на днях очень промок и потом все хилел и, только чайку попивши, немножко оправился... "Как вам это покажется, -- повторяла она своим знакомым, -- чайку попил! Милостыню собирает, а тоже чаек пьет..." Видимо было, что ей даже обидно такое явление.
Подобное отношение к обществу делает из наших нищих что-то невыносимо унылое. Эти котомки, подаяние объедками и корками, этот аскетический, безжизненный взгляд, какое-то официальное смирение во всей фигуре и это протяжное, неестественно тоненьким голоском вытянутое: "Сотворите святую милостинку Христа ради", -- все это коробит вам сердце, но вовсе неспособно навести вас на мысль о человеческом, братском родстве с этими людьми. И они, с своей стороны, тоже смотрят на вас чужими: в одном доме умирал отец семейства; подошел к окну нищий с своим припевом; ему кинули грош и уныло прибавили: "помолись о здравии умирающего, раба божия такого-то". Нищий отошел и сообщил об умирающем другим; через полчаса перед окном больного собралась толпа нищих, пришедших один за другим с своей пронзительной выкличкой: "святую милостинку". На них было не хотели обращать внимания, думая, что уйдут; не тут-то было: они знали, что человек умирает в доме и что в таких случаях милостыня непременно должна подаваться... Умирающего беспокоил их шум; он несколько раз спрашивал, что там такое... Тогда решились оделить всех нищих, чтоб ушли; но к толпе беспрестанно подходили новые, и в заключение они затеяли между собою громкую ссору... Больной умер посреди сумятицы и ругательств, устроенных нищими под самым окном его. Никакие увещания нищим, чтобы дали больному умереть спокойно, -- не имели ни малейшего действия. До такой степени чужды у нас личности подающих милостыню к принимающим ее.
Другой случай, только уже в забавном роде, пришлось мне самому видеть недавно на одной из станций между Владимиром и Нижним. Приехали мы в мальпосте, и едва остановились лошади, как нищие уже окружили экипаж. Внутри брика сидел толстый купец; вылезая, он задел карманом своего сюртука за ручку дверцы, а в руках у него был узел с чем-то съестным к бутылка; никак ему нельзя поправиться -- ни в ту, ни в другую сторону, -- иначе разорвешь сюртук; он и остался на весу, опираясь локтями на дверцу... В это самое мгновение перед ним являются двое нищих -- не увечных, а погорелых, -- потом еще баба с ребенком, потом старик какой-то, и все четверо, отвесив низкий поклон, затягивают: "Господии милосливый! заставь за себя вечно бога молить" и пр. Купец злится, а они ему кланяются и тянут. И ни ему самому не вздумалось попросить их помочь ему слезть, ни им не пришло в голову прежде высвободить человека из затруднительного положения, а потом уже попросить у него милостыни. Купец их выругал и прогнал, а потом кликнул ямщика, возившегося около лошадей, и попросил его отцепить карман...
Говорят: "Общественная благотворительность развивается, и скоро нищих не останется вовсе". Отрадная перспектива! Жаль только, что необходимое условие ее то, чтобы великодушные благотворители сами разорились. Достанет ли у них на это великодушия -- вот в чем я сомневаюсь, хотя и есть господа, полные до сих пор весенней доверчивости и убежденные, что непременно достанет.
Впрочем, я не сомневаюсь в одном: для удобства господ, привыкших к комфорту жизни и не любящих видеть отвратительные картины бедности, непременно найдется какое-нибудь средство удалить от их глаз докучливых нищих, как и всякого рода другие неудобства. Мне самому пришлось на одной станции встретить господина еще молодого и, по-видимому, без всяких отличий; он лениво вошел в комнату и повелительно крикнул: "Лошадей!" -- "Вашу подорожную-с", -- почтительно проговорил смотритель. "Спроси у челаэка", -- обиженным тоном отвечал молодой господин. Смотритель обратился к шедшему сзади прилизанному человечку пожилых лет, но получил тот же гордый ответ: "Спроси у человека". Вслед за тем вошел ямщик -- просить на водочку; барин с изумлением обратил взгляд на своего товарища; тот засуетился (он был, по-видимому, чем-то вроде Расплюева38 при барине), крикнул на мужика, выругал смотрителя, зачем пускают, велел обратиться к человеку и наконец сам стал вытуривать ямщика и исчез вместе с ним за дверью... Барин повертелся и удостоил заговорить со мной: "Славная дорога здесь; это шоссе?" -- "Помилуйте, какое шоссе: меня так разбило, едва дышать могу". -- "Странно,-- протянул барин, -- а мне сказали, что от Полтавы до Харькова есть уже шоссе... А впрочем, дорога все-таки хороша; и шоссе не нужно". -- "Да вы в своем экипаже?" -- "Mais oui, -- возразил он мне, подняв вдруг голову, -- а вы?" -- "Я -- в телеге". Господин протянул: "А-а!" -- и презрительно отвернулся, очевидно упрекая себя, что вздумал заговорить со мной... Ну, разумеется, этакой господин, не знающий даже, по чему он едет, огражден своим воспитанием, настроением, Расплюевым и "челаэком" от всякой возможности видеть по дороге что-нибудь неприятное.
Впрочем, надо отдать справедливость нашим дорогам: они действительно и деятельно исправлялись нынешним летом, до крайней мере по тракту от Одессы до Москвы, по которому пришлось мне проехать. Сама Одесса в начале июля завалила свежим камнем большую часть своих улиц, так что они сделались недоступными для пешеходов. Мои одесские приятели, люди с кротким сердцем и вечно весеннею душою, выражали твердое убеждение, что пытка одесской грязи более к ним не возвратится. Во уважение того, что они много терпели, мне не хотелось разбивать их мечты: в самом деле, по их описанию, каждый год происходили в Одессе ужасы неслыханные. Вся страшная пыль, вошедшая в число интереснейших достопримечательностей Одессы, с началом осенних дождей превращается в грязь. Пыль эта, вроде шоссейной, образуется с мягкого, беловатого камня, которым так богата Одесса; когда сильный ветер гонит ее, то от нее надо спасаться в какую-нибудь ближайшую лавочку, иначе через несколько минут, когда ураган промчится, вы будете представлять из себя подобие трубочиста, только серого цвета, и будете чувствовать, что у вас засело что-то чрезвычайно неприятное и в ушах, и в носу, и под галстуком, и главное -- в горле. Тогда вам остается одно средство -- купаться: простое мытье не поможет... Это -- когда вас ураганом захватит. Но когда и нет урагана, каждый божий день вы чувствуете на себе оседание этого тонкого каменного слоя: тяжелая пыль, поднятая ветром, не может держаться на воздухе и падает дождем, частым и ровным, на который иногда можно любоваться, став против солнца, так, чтобы лучи его прямо освещали этот дождь. Тут имеете удовольствие уразуметь, чем вы дышите в Одессе в течение лета... Я полагал, что уж хуже пыли ничего не может быть, но мои приятели уверили меня, что грязь еще хуже. Она имеет там какое-то липкое и всасывающее свойство, так что улицы превращаются в топи. На маленькой грязи вы непременно оставляете калоши, на большой -- сапоги; многие улицы закрываются временно для пешеходов; мелкие домашние животные, вздумавшие перебежать через улицу, тонут; в прошлом году, говорят, двое маленьких детей утонули в грязи...
Неужели же нельзя вымостить прочным образом такой город? "А вот теперь будут мостить" -- отвечали мне мои приятели и принимались создавать самые радужные фантазии относительно будущего благолепия одесских улиц. Вот теперь г. Волохову освещение Одессы газом разрешено, ходят слухи о преобразовании лицея в университет, мостовая будет новая... Все это в их воображении сливалось как-то в одно целое, и мечты их до того мне прискучили, что я решился из блаженной весны неведения вызвать их к суровой осени практического взгляда (читатель не забывает, что я пишу все только об осени, в противоположность весне моего товарища, которой негодность я уже доказал).
-- Помилуйте, -- возражал я, -- чем же вы тут восхищаетесь? Что Одессу будут мостить -- это дело не новое. Не знаю, как раньше, а тридцать пять лет тому назад ее точно так же мостили и точно так же возбуждали всеобщие радостные надежды. Еще Пушкин в "Евгении Онегине" говорит об этом... Неужели вы не читали Пушкина?
В году недель пять-шесть Одесса
Потоплена, запружена,
В густой грязи погружена.
Лишь на ходулях пешеход
По улице дерзает вброд;
Кареты, люди -- тонут, вязнут,
И в дрожках вол, рога склоня,
-- Эта картина как будто вчера написана, -- заметил другой, -- исключая разве вола в дрожках... Мы осенью каждый день раз по двадцати повторяем эти стихи.
-- Ну, вот видите, тридцать пять лет было все то же; и еще, значит, тридцать пять лет может остаться то же.
-- Нет, уж вот вы в этом ошибаетесь: тогда никаких мер не принималось против зла, а теперь они принимаются очень деятельно. Уж мы видим груды камней на улицах, мощенье начинается серьезным образом. Вот посмотрите -- скоро будет совсем другое.
-- Ах, боже мой, какой вы странный, однако, человек. Как же вы это полагаете, что во все тридцать пять лет ничего не было предпринято для улучшения проезда и прохода по одесским улицам? А еще живете здесь! Да я вам могу указать десятки статей и извещений об этом за одно последнее десятилетие. Вы скажете, что то были меры несерьезные; ну, а теперь что же особенного делается? Ведь на улицах накидан и приготовлен для работ все тот же мягкий камень, которым и прежде мостили... Ведь не граниту вам привезли из Финляндии... Вы сами же говорите, что камень этот через два месяца истирается... Впрочем, что вы восхищаетесь, я этим не удивлен; во все времена были люди, способные к безграничному восторгу пред всяким началом, не ожидая конца.
-- Как так? Значит, вы не дочитали у Пушкина конца описания... Как же, помилуйте, -- ведь оно оканчивается таким образом:
Но уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
39
Видите, решительно то же самое, что теперь: и работы начались, и надежды те же... Нет, надежды даже больше: вы не говорите по крайней мере, что Одесса покроется "кованой броней".
Все рассмеялись, но, видимо, были смущены своим литературным невежеством: как, в самом деле, не знать, что еще Пушкин описывал начало тех работ, которые хотят начать теперь.
-- Впрочем, говоря серьезно, -- заключил я, -- надо сознаться, что в эти тридцать пять лет мы много двинулись вперед, и, судя по этому, следует ожидать, что теперь и работы одесских мостовых пойдут в уровень с общим движением.
тут такой год, когда за перевоз пшеницы из одесских амбаров по Пересыпи до корабля приходилось платить вдвое более, чем затем весь фрахт от Одессы до Марселя. Говорят даже, что некоторые почти разорились от такого казуса, вовсе не входившего в их соображения.
Из Одессы во все стороны, впрочем, вы можете ехать отлично. Например, мне нужно было в Нижний; самый удобный путь -- через Таганрог и Ростов, по Дону, потом переезд в 70 верст до Царицына, а дальше по Волге. По этому пути везде заведены пароходные сообщения; чего бы, казалось, лучше? Однако же я предпочел ехать сухим путем на Харьков и Москву. Сухой путь, видите, хоть и очень беспокоен, но все же имеет некоторую определенность: можно рассчитывать добраться до Нижнего, например, в 12--14 дней. Относительно пароходного сообщения этого никогда не высчитаешь. Я уже не говорю о "корреспонденции пароходов", какая в употреблении, например, в Швейцарии: этого, конечно, нельзя и требовать от наших пароходных компаний... Устрой-ко такую корреспонденцию -- такая катавасия пойдет в расчетах и отчетах, что акционеры последних денег своих лишатся... Половина доходов, например, Черноморского пароходства окажется в Кавказе и Меркурии,40 а три четверти выручки Меркурия -- в Волжско-Донском пароходстве, которое всю сумму издержит на поимку беглых работников, а потом г. Кокорев объявит акционерам, что все зло от того, что по Волге телеграфов не устроено...41 Нет, до корреспонденции разных компаний куда же нам. Но хоть бы каждая компания сама-то по себе вела дело не для собственной утехи, а для удобства публики -- так и того нет. Как вы думаете, например, сколько времени нужно, чтобы доехать до Таганрога от Одессы на пароходе Черноморского общества?.. Сутки полторы, двои?.. Нет, неделю!.. От Марселя до Константинополя вы едете неделю, и тут почти столько же! А затем в Таганроге ждите, пока пароход пойдет до Ростова, в Ростове ждите опять, и никто не ведает заранее, сколько времени; доехав до Царицына, опять ждите, и по самому короткому расчету -- вы путь этот совершите в три недели, а то, пожалуй, и в четыре, то есть так, что пока вы едете от Одессы до Нижнего, можно в Америку съездить и назад вернуться.
И предпочел я сухой путь, и хорошо сделал. Дорога, правда, была убийственная до самого Харькова, но зато разнообразная: иную станцию всю трясет вас довольно равномерно, так что к концу ее вы даже подлаживаетесь к дороге и в такт подскакиваете, как верховые ездоки на английский манер; а на другой станции вас время от времени только подбрасывает, так что вы невольно вскрикиваете, воображая, особенно с непривычки, что вас совсем выкинет из телеги... Последний род тряски самый неудобный для "сближения с народом", о котором так хлопочет г. Пиотровский42 как меня снова подбросило и опять я прикусил язык, да на этот раз уж так, что чуть не всплакал от боли... Тем и кончилась на тот раз моя попытка сближения с народом.
Но если дорога беспокоила меня, зато отрадно было патриотическому сердцу смотреть вокруг -- на этот безграничный пустырь, на эту степь, которой действительно глазом не окинешь...
Еще отраднее встречать повсюду работы для исправления дороги... Работали так деятельно, что в иных местах даже проезд остановлен был, а ездили в объезд, через лес или через топи какие-то. Хоть это и составляло обыкновенно несколько верст лишних, но я с удовольствием делал крюк, думая, что делаю его для общественного блага. Когда дорога объездом была уж очень плоха, я только спрашивал ямщика: "Что это, как здесь ехать-то скверно! Всегда такая дорога?" -- "Нет, это время асё дожди шли, оттого больно и попортилась дорога". -- "Что ж это надумалось поправлять дороги именно теперь, тотчас после дождей? Разве прежде-то не было времени?" -- "А бог их знает. Стало быть, приказано... Известно, своей волей мужик теперь не пойдет дорогу работать: своего дела вдоволь". Несмотря на некоторую неблагосклонность этого отзыва, мне все-таки приятно было видеть усовершенствование наших путей сообщения. Моя приверженность к общему благу была так велика, что я не возроптал, будучи раз, по случаю исправлений дороги, в самых критических обстоятельствах. Ехали мы вечером, часов в девять, пошел дождь; я спрашиваю, много ли до станции, и получаю в ответ, что вот только мосток переехать, а там сейчас и станция... Между тем дождь превратился в ливень; я снял шапку, обвернулся с головою в пальто и сижу. Слышу -- остановились; я открываюсь, думая, что станция; но вообразите мое разочарование: мостик только что загородили для езды по случаю поправки!.. "Что же теперь делать?" -- "Да надо в гору объезжать, вон там". -- "А много?" -- "Да с версту будет". -- "Ну, валяй..." И проехал я версту в гору, под жесточайшим ливнем, в темноте, без всякого прикрытия. Приехал на станцию -- все белье хоть выжми, зуб стучит об зуб, и всего лихорадка бьет... А не возроптал! Ибо знал, что поправка моста производится не для частной прихоти, но для общественного блага... Жалел только, что не было повещено о том по соседним станциям; но, верно, дело было спешное -- не успели повестить.
Впрочем, зачем это я все о себе говорю? Ведь сейчас войдут в претензию систематические литераторы: вот, скажут, нашелся еще господин -- взялся внутреннее обозрение писать, а рассказывает, как он на дожде промок... В самом деле, нехорошо, буду лучше говорить о другом и о других. Но ведь вот беда-то: о себе я мог бы рассказать хоть что-нибудь утешительное, так как я человек характера кроткого, довольствуюсь малым и всегда благодушествую, хоть и не доверяю весне нашей. А вокруг меня все как-то такое печальное, недовольное -- кто сам собою, кто акциями, кто житейскими неудачами, а кто бог знает чем... Впрочем, может, оно будет даже и кстати для осеннего обозрения, тем более что все, что я хочу теперь припомнить, явно говорит в пользу моего мнения о вреде весенних увлечений и неразумной доверчивости.
Ну вот, например, на дороге между Полтавой и Харьковом встретил я труппу странствующих актеров. Труппа имеет и оседлость, но теперь отправлялась в Полтаву на ярмарку. В числе актеров нашел я, к удивлению, одного из моих бывших университетских товарищей.43 все, что читали мы в "Мертвом озере", "Перелетных птицах"44 и других рассказах и что я считал преувеличенным, оказалось, напротив, хуже действительности. Целый мир грязи, подлостей, интриг, оскорблений и невидных, темных страданий открылся предо мною после разговора с товарищем. Пересказывать подробностей не берусь, потому что не имею на то права; но, чтобы дать понятие вообще о подобных труппах, приведу несколько строк из физиологического очерка, попавшегося мне недавно в "Прибавлениях к Харьковским губернским ведомостям". Автор говорит о временах прошлых и рисует, например, личность антрепренера такими чертами:
Южное небо, сало, деревня и полк взлелеяли антрепренера ***ского театра. Фигура его напоминала толстеньких лысых китайских божков и всегда очень мило и вежливо шныряла между посетителями театра, как бм говоря: "Как я рад, что ваши рубли перешли в кассу". Сильным города никто не умел так услужить, как он. Благодаря этой милой способности публика обязана ему была милыми талантами г-ж А* и Б*. Он держал их единственно из угождения его превосходительству действительному статскому советнику, его высокоблагородию полковнику... Доброта неописанная: и сильные были довольны, А* с Б* были довольны, а если муж находился, то и таковому было тепло! Услужливость антрепренера доходила до того, что он даже отдавал свой театр под благородные спектакли в пользу сирот, школ и т. п. От этого во 1) любители драматического искусства всласть тешились своими дарованиями; 2) сироты и пр. получали, на худой конец, по полкопейки на душу, и 3) сам-то он, сам -- ведь по субботам спектаклей не бывало, а вдруг... вместо нуля -- в кармане полсбора экстренной убогой сироты -- антрепренера!.. Заботы его простирались до того, что даже мизерный актеритнка имел (на его театре не было полных бенефисов). Актер хлопотал, мыкался по городу, тратился на извозчиков, совал билеты встречным-поперечным, глядишь -- театр и полуполон. Опять довольство: и актер счастлив и антрепренер счастлив, потому что последний возьмет себе половину сбора, следовательно окупит жалованье актера, да в прибавку поставит в счет и веревки. Трагик Р* за этакую штуку прилично ругнул его, а веревки велел отнести домой: "белье, дескать, буду вешать". Но это одно предание. Неужели антрепренер был до того нелогичен, что не рассудил: нельзя же, мол, покупать веревки к каждому бенефису: бенефисов набиралось в год штук двести -- сколько же накопилось бы веревок?.. Любовь и доброта его сквозили и в тех нежных попечениях о труппе, которые он имел о ней во время отъезда на ярмарки. По контракту следовали приличные, экипажи, он и давал -- чем не приличный экипаж? В день прокатишь "ажно сорок верст", а ради развлечения и выдумаешь привалы у каждого шинка, а тут уж и пошло: отливание павших под бременем жажды, пьяные хористки, крик, брань... для контраста к этой нелепости можно прибавить два-три лица, понятия и жизнь которых идут сюда, как цветы к морозу. А там, далеко впереди, мчится в покойном тарантасе сам с помощником, и сладко колеблются их животики, и витают милые барыши над ними! Век и понятия всё оправдывают: коли насажать актеров в тарантасы -- в каком же тогда экипаже должен сам ехать? Как бывший помещик, он хорошо понимает, что актер -- ест, антрепренер -- актер -- спит, антрепренер -- почивают... "Фуру нельзя называть приличным экипажем!" -- ворчал как-то уважаемый всеми ветеран сцены Д*. Антрепренер мило возразили: "Для мещанина и это хорошо!"
Конечно, я не могу этих "воспоминаний" отнести к той труппе, где был мой товарищ; но... провинциальные нравы не скоро меняются, а нравы всякого рода антрепренеров бывают обыкновенно еще устойчивее, нежели всякие другие... Я расстался с моим товарищем, пожелав ему успеха и пожалев его.
"Отчего ж вы не с труппой?" -- "Я ее оставил". -- "Как, почему? А место, а отставка?.." В ответ на свои вопросы я узнал, что приятель мой -- человек, до сих пор не излечившийся от весеннего направления. Он был приглашен, мало того -- упрошен антрепренером поступить в его труппу (его знали по игре на благородных спектаклях), и, полагаясь на доброту и честность антрепренера, он подал прошение об отставке прежде заключения формального обязательства с театром. Потом антрепренер начал оттягивать дело под тем предлогом, что у поступавшего не было документов... Таким образом, он дождался того времени, когда приятель мой, получив отставку, остался без всяких средств, и тут принялся прижимать и оскорблять его. Бедняжка увидел вред своей доверчивости, но уже поздно... А тут еще подоспел крупный разговор с помощником антрепренера, помогавшим ему составлять отчеты по спектаклям и вследствие того привыкшим говорить дерзости всем актерам... Я не знаю, был ли талант у моего товарища, но, во всяком случае, он должен был играть умно. Но для антрепренера это было все равно: он не ужился даже с одним актером, который потом производил фурор в Москве и Петербурге и считался заменою Мартынова; а антрепренер говорил на первых порах: "Слава богу, что N. назвался в Петербурге актером О. театра, а не моего, а то осрамил бы нас..." Стало быть, если бы у моего товарища был и громадный талант, он бы не стал его удерживать при непокорстве его характера и особенно при ссорах его с помощником, составлявшим отчеты. Притом же он знал, что человек остался решительно без средств по его милости. И вышла сцена, после которой непокорный не мог более оставаться в труппе. Актеры сначала зашумели, некоторые хотели протестовать, требовать, чтобы помощник извинился пред их собратом, но все, разумеется, кончилось смирным молчанием.
"Как же, говорит, общество промолчит, когда в его глазах оскорбляют человека?.." Да так и промолчит! При таких ли вещах молчит оно. Посмотрите хоть газеты наши -- вы увидите, что хотя у нас и есть господин Лев Камбек, защитник всех оскорбленных, но и этот более по части писания обличений, нежели действительной защиты. А то -- как обыкновенно делаются дела? Постоянно так, как рассказано было недавно в "Одесском вестнике": в общественном саду компания молодых людей обступает дам, рекомендуют друг друга, привязываются, дамы обижены, хотят уйти, молодые люди окружают их, требуют шампанского, с громом откупоривают, ставят перед дамами на стол, а сами удаляются... Сотни людей это видели, многие не одобряли нахальства молодых людей, нашлись даже такие, что "возмутились до глубины души" их поведением. И что же? Ведь никто за обиженных не вступился, никто нахалов не проучил, а только один из "возмутившихся душою" написал через несколько дней письмо, которым украсился фельетон "Одесского вестника" (No 77). Вот и все... А то, например, другого рода происшествие -- это уж далеко отсюда, в западном крае где-то. Вздумали клуб открыть; одно сильное лицо требовало, чтобы клуб был исключительно дворянский, а людей среднего рода не пускали в него; иначе грозило не удостаивать клуба своим участием. Но по какому-то чуду на этот раз требование сильного лица не было выполнено. И что же? В день открытия клуба другое сильное лицо города, видя, куда ветер дует, сказало первому сильному лицу речь, в которой изобразило, что клуб, дескать, собственно вам обязан своим существованием, ибо некоторые хотели дворянского только участия, и лишь благодаря вашим настояниям он открыт теперь для всех... Сильное лицо выслушало не поморщившись, публика выпила тост, провозглашенный за его здоровье, и все тут. А после, конечно, ходят и рассказывают, что вот-де как с нами нехорошо было поступлено, в глазах дело переврали... А кто же позволил переврать?.. Да чего уж, когда на свои собственные интересы наше общество не обращает внимания?.. У нас как-то выходит совершенно противоположное пословице: l'union fait la force; {В единении -- сила (франц.). -- Ред.} у нас, напротив, попробуй, например, ограбить отдельного человека -- закричит, искать будет, дело затеет; а в массе, например в акционерной компании, делай с ним что хочешь: пропадают его денежки, а он себе и ухом не ведет... Так я моего друга; но он не переставал волноваться надеждами. Что ж, пусть надеется; после покается. Надеяться на все можно. Вон "Санкт-Петербургские" и другие ведомости надеялись, что новый султан Абдул-Азис Турцию преобразует и восстановит,45 a через неделю сами же стали опровергать свои надежды. Или мои одесские друзья надеялись, что у них скоро железная дорога будет, что уж и запасы сделаны и земляные работы произведены, а потом (в No 92 "Одесского вестника") вдруг и прочитали, что главное общество не будет строить феодосийскую железную дорогу... То же вот, пишут, в Саратове было по случаю ожиданий, возбужденных проектом тамошней дороги. Там всеобщее увлечение не на одних словах, а даже и практически выразилось, как показывает одна корреспонденция в "С. -Петербургских ведомостях" (No 150):
Давно мы говорили, что в первое время, когда стало известным об утверждении проекта проведения железной дороги между Москвою и Саратовым, пустопорожние городские места в этом последнем городе, лежащие в той части, где должны быть станция дороги и дебаркадер, раскупались с торгов нарасхват. До 100 000 квадратных сажен было взято под постройки людьми всех званий и состояний, начиная от богатых торговых домов, помещиков, чиновников всех рангов и кончая мещанами и крестьянами. Брались места не одними местными обывателями, но и приезжими за тысячи верст, хотя таких, конечно, было меньше, чем первых. Перепродажа мест вызвала самую усиленную спекуляцию. Выгодные места поднялись с ничтожной цены до неумеренно высокой. Но теперь вот уже более года, как все успокоилось и охладело. Горячка приобретения пустопорожних мест прошла. Целые площади стоят незастроенными; иные места обнесены только жалкими заборами. Спекуляторы охладели к своему делу, потому что нет охотников на рискованные покупки; а рискнувшие на них, кажется, сожалеют о минутах увлечения: место застроивать нечем, да и зачем?
Что жалеть-то, когда поздно? Лучше бы не увлекаться прежде. Как ни заманчива мысль о наших великих прогрессах, о железных дорогах и пр. -- все лучше бы порассудительнее быть.
иначе, чем в других местах. У нас телеграф передает депешу по пяти, по шести дней, эстафета из Херсона, отправленная 5-го числа (как недавно объявлялось), приходит и Одессу 20-го, открыли теперь дорогу от Москвы до Владимира -- езда от Москвы до Нижнего сделалась затруднительнее и дольше прежнего. Прежде почтовый экипаж привозил вас из Нижнего в Москву в 36--38 часов; теперь вы едете 40 часов до Владимира, а здесь должны ночевать, потому что почта, отправляясь из Нижнего утром, приходит во Владимир вечером, а железная дорога уходит в 2 часа пополудни. Таким образом, с открытием железной дороги сообщение Нижнего с Москвой замедлилось на целые сутки -- не говоря уж о тех мучениях, которые выносит проезжающий на отживающем свой век шоссе между Владимиром и Нижним.
Однако я замечаю, что начинаю сбиваться на тон фельетонов "С. -Петербургских ведомостей", и это меня привело бы в немалое сокрушение, если бы я не сам первый это заметил. А вы, вероятно, и после моей оговорки еще не вдруг узнаете, в чем я похожу на фельетониста "Ведомостей"?.. В общем тоне, в пустоте содержания, в отсутствии новых и живых идей?.. Нет, совсем нет: в этом-то все мы больше или меньше друг на друга похожи. Все болтают о пустяках -- одни важно, другие игриво, одни с весенним настроением, другие с осенним, но все-таки похоже один на другого. Нет, я нахожу, что сбиваюсь на фельетонистов академической газеты переходами. Если вы читывали фельетоны "Ведомостей", то помните, конечно, замысловатость их переходов: например, фельетонист говорит о зверинце Крейцберга и к самому концу прибережет львов, львах; львы нынешнего сезона носят, и пойдет рассказывать, что они носят... Кончив тем, что ныне не в большом ходу духи, он продолжает: кстати о других -- и пойдет о Юме.48 Рассказав, как Юм подымает на воздух тяжелые столы, опять переходит: кстати, и здоровый стол предлагается в новом ресторане... И пойдет о ресторане. Выходит таким образом и разносторонне и связно, да еще читатель награждается несколькими каламбурами.
Я чуть было не попал на эту колею, метаясь от осени к безденежью, от него к дорогам, от дорог к театру, от театра к общественным нравам и т. д. Но, слава богу, вовремя заметил и теперь спешу кончить...
А где же внутреннее-то обозрение? Что произошло замечательного в эти месяцы? Так и не будет об этом ничего?..
Об этом так ничего и не будет, читатели.