Изложив эти условия, один из радикалов прибавляет: "Хочу думать, что Кавур принял их не искренне, а надеялся обмануть Наполеона; но надеяться обмануть человека, который мастерски возвел обман в систему и государственную пауку, и притом всегда имел силу заставить выполнить свои требования, -- было слишком нелепо..."82
Странно становится всеобщее ослепление насчет целей итальянской войны, когда в итальянских журналах передовой83 партии читаешь предсказания, исполнившиеся так буквально. Еще в 1856 году "Italia del popolo"84 предостерегала от союза с Наполеоном, говоря, что он с Кавуром только и хотят, чтобы им предались слепо, и будут этим пользоваться для искусного подавления национального энтузиазма и требований свободы, так как они о единстве Италии вовсе и не думают, предполагая лишь королевство Верхней Италии, которое не заключает в себе даже всей Ломбардо-Венеции. {"Italia del popolo", 25 октября 1856 года.85}
Вот еще несколько цитат. Лондонский журнал передовой86 партии, "Pensiero ed Azione", в тот самый день, когда Людовик Наполеон произнес свое знаменитое приветствие на Новый год австрийскому посланнику, писал: "Предприятие, опирающееся на Людовика Наполеона, не может иметь целью единство Италии; оно не может простираться дальше какого-нибудь территориального изменения, дальше освобождения от Австрии, для известных целей, какого-нибудь небольшого клочка земли. И они знают это... Зачем же они лгут? Зачем болтают об Италии массам, наклонным к легковерию? Зачем волнуют бедную Венецию, уже холодно, обдуманно оставленную во власть врага?" {"Pensiero ed Azione", 1 января 1859 года.}
Тогда же, обращаясь к итальянским патриотам, тот же журнал говорил: "Вы будете в каком-нибудь уголке Ломбардии, вероятно, между французами и королевскими (войсками), когда заключен будет без вашего ведома мир, которым предана будет Венеция". {"Pensiero ed Azione", 1 января 1859 года.}
И даже прежде знаменитых слов, предвестивших Европе войну, "Pensiero ed Azione" писал: "Для Италии -- мир внезапный, разорительный, гибельный для восставших, среди войны, новый Кампоформио...87 Не успеет Наполеон достигнуть того, что задумал, как примет первое предложение Австрии... Заставит короля сардинского отстать от дела, уступив ему частичку территории, и предательски88 оставит провинции венецианские и часть ломбардских". {"Peusiero ed Azione", 15 декабря 1858 года.89}
предсказания оправданы были событиями, никто не хотел вспомнить осмеянных пророков, и все верили, будто Наполеон остановился на Виллафранке, потому что испугался коалиции, будто бы составлявшейся против пего за Австрию.
Удар был, однако же, так внезапен и так противен общим надеждам, что сам Кавур счел за лучшее показать себя недовольным и на некоторое время удалиться от дел, пока пройдет общее раздражение. Вскоре он возвратился опять к управлению, выставляя на вид, что виллафранкские поражения достаточно вознаграждены присоединением к Пьемонту герцогств и Романьи. Здесь опять Кавур проговорился и был уличен в недостатке итальянизма. "Если говорить только о Пьемонте, -- замечает Гверрацци, -- то в этом резоне есть смысл;90 но ежели иметь в виду Италию, то здесь чистейшая бессмыслица, потому что Италия не увеличилась от соединения герцогств с Пьемонтом, а от уступки Ниццы и Савойи существенно уменьшилась и от других условий виллафранкского договора сильно пострадала в своих стремлениях и надеждах".
В дальнейших действиях Кавура трудно уже, казалось, предполагать продолжение прежнего недоверия к единству Италии. И однако ж это недоверие отзывается во всех его действиях до половины прошлого года. Вероятно, теоретически он уже понял, по крайней мере при самом начале экспедиции Гарибальди, -- что единство Италии не только возможно, но и близко. Но в какой степени близко -- этого он не умел сказать, и очевидно, что не вдруг поверил его быстрому осуществлению. Он все боялся, что еще рано, и оттого старался не только не ввязываться в предприятие Гарибальди, но даже всячески порицать его, даже препятствовать ему фактически. Известно, как много затруднена была первая экспедиция в Сицилию распоряжениями из Турина. Некоторые из врагов Кавура приписывали это личной его ненависти к Гарибальди; но мы не предполагаем, чтобы Кавур был уже до такой степени низок душою. Другие говорят, что он не хотел смут, а предполагал достигнуть всего путем дипломации; но опять трудно допустить, чтоб такой опытный государственный муж мог питать столь нелепые надежды. Нет, он знал, конечно, что приобретение Неаполя не обойдется без восстаний и кррви, но это для него было делом очень отдаленным и даже не совсем верным для Пьемонта. Во всяком случае, инициативы он не решался иметь в этом деле. Воспользоваться -- другое дело, и тотчас по очищении Сицилии бурбонскими войсками туда явились агенты Кавура с требованиями немедленного присоединения Сицилии к Пьемонту. А между тем в то же самое время усиливались создать препятствия для перенесения революции на неаполитанскую территорию и даже чуть не готовы были на союз с Неаполем. Спрашивались у тюльерийского кабинета -- можно ли отвергнуть поздний и непопулярный союз; оттуда разрешили, имея свои виды на Неаполь, и тогда у туринского министерства прибавилось храбрости.91 Но зато Рим и Венеция были положительно запрещены Францией для Пьемонта, и вследствие того в Ливорно в конце августа захватывается партия волонтеров Никотеры, снаряженная, с согласия тосканского губернатора Риказоли, для вступления в папские владения,92 а в сентябре Франция предупреждалась, что революция преуспевает в Италии и что для ее обуздания надо отправить в Марки и в Умбрию королевские войска. Фарини в Шамбери, излагая императору французов положение дел, говорил, что положение сардинского правительства становится опасным: Гарибальди, в котором некоторым образом олицетворена революция, готов продолжать свободно свой путь через римские области, восстановляя население, и если бы он перешел границу, было бы решительно невозможно воспрепятствовать ему в атаке на Венецию. Туринскому кабинету остается одно средство: войти в Марки и в Умбрию, едва приход Гарибальди возбудит там волнение, и восстановить там порядок, не касаясь авторитета папы, -- дать, если бы понадобилось, битву против революции на неаполитанской территории и требовать немедленно конгресса для установления судеб Италии. {Это изложено буквально в циркуляре Тувенеля 18 октября 1860. Напечатано в официальном собрании французских дипломатических документов.}
Некоторые хотят во всем этом видеть уловку для того, чтоб получить от Наполеона разрешение действовать в папских владениях. Если бы это была правда, то следовало бы пожалеть о политике, которая довела одну державу до таких безобразных уловок и до такого унизительного положения пред другой державой. Но дело в том, что здесь93 уверения туринского министерства были совершенно искренни. Во-первых, оно и не решилось бы так обманывать Наполеона,94 "вся Италия устрашилась, чтобы под покровом одного популярного и славного имени не водворилась партия, готовая пожертвовать близким торжеством национальным для химер своего честолюбивого фанатизма". Поэтому король принял на себя надзор за национальным движением и послал войска: "Я послал моих солдат в Марки и Умбрию для рассеяния этого сборища людей всяких стран и разных языков, которое составилось здесь, представляя собою новый вид иноземного вмешательства -- и худший всех прочих... Я провозгласил "Италию итальянцев" и не позволю, чтобы она сделалась гнездом космополитских сект, которые собираются здесь, чтобы составлять планы -- или реакции, или всеобщей демагогии".
И эта прокламация от имени короля была писана через два дня после вступления в Неаполь Гарибальди с этими опасными космополитами и демагогами, завоевавшими целое королевство для этого правительства. И прокламация говорит с негодованием об иностранном вмешательстве, когда сама не могла явиться на свет без дозволения чужеземного владетеля! К таким результатам привела политика графа Кавура.
Известно, что затем последовало: Гарибальди был остановлен в походе на Рим, оскорблен в лице своих друзей, лишен возможности действовать самостоятельно даже в Неаполе и принужден был удалиться на Капреру, призывая Италию к оружию на весну. Пьемонтцы тем временем занялись покорением Гаэты, которому три месяца мешал с своей эскадрой Людовик Наполеон, советовавший, однако же, Франциску уступить.95 и речи, если не считать праздных толков о ее выкупе, возбужденных одной французской брошюрой. Национальное вооружение не только не было приготовляемо в обширных размерах, но было, напротив, всеми мерами подавляемо. Не хотели даже устроить национальных тиров, под предлогом, что нет в казне миллиона франков, которого требовал на это дело Биксио. Преследование и распушение гарибальдиевых волонтеров получило печальную знаменитость во всей Италии и в Европе. Управление Неаполем и Сицилией было бессовестно небрежно и, кроме того -- враждебно всему, что поддерживало, в народе энтузиазм свободы и деятельности. Национальное движение было парализовано везде, где только министерская партия могла подавить партию патриотов. Несмотря на кротость и покорность последнего парламента, в прениях его было раскрыто, что положение южных провинций -- ужасно, да и дела всей Италии идут очень, очень нехорошо. И все-таки Кавур не хотел отстать от своей системы, все-таки Кавур не мог выступить на путь более либеральный. Преследование гарибальдийцев он одобрял, в министры брал по-прежнему всякого рода ничтожности (как доказало составление мартовского министерства), противодействовал или дозволял противодействовать даже избранию в парламент людей радикального образа мыслей, уничтожал декреты Гарибальди в южных провинциях (даже восстановил лотерею, уничтоженную указом Гарибальди); о римском вопросе отделался в парламенте фразами, почерпнутыми, очевидно, из старой96 книги Бальбо:97 "Мы, говорит, войдем в Рим, когда успеем убедить папу в несовместимости светской власти с его духовным саном"; {В одном карикатурном журнале, "L'uomo di Pietra", была помешена пародия, составленная из разных опер, под названием: "Открытие парламента". Там, между прочим, довольно удачно применена ария из "Нормы". Хор поет:
Casto occhiole, che i nargenti
Di Toria le antiehe, piante, и пр.
Sediziosi voci,
Voci, di guerra strombettar non vale,
Dov'é il conte Cavour; nessuiio présuma
Dettar responsi al mio veggente occhiole
Ei non dipende da potere humano.
Io nei volumi ascosi
Leggo del cielo; in pagine di morte
Del poter temporale è scritto il nome;
à, ma non per noi,
Morrà pe vizi suoi,
Quai consunto morrà; l'ora aspettiamo,
L'ora fatal, che compia il gran decreto.
Di Luigi Cavour questo è il segreto...
"имя светского владычества нами уже внесено в книгу смерти; оно умрет не от нас, умрет чрез свои собственные пороки, ими истощенное умрет; а мы подождем того часа, рокового часа, в который исполнится великое решение; это есть секрет Людовика и Кавури".98} прошение или адрес итальянцев о выводе из Рима французских войск не допустил даже до обсуждения и вотированья в парламенте, а просто проглотил его, употребив канцелярскую фразу: "примем к сведению". Наконец, национальное вооружение, предложенное Гарибальди, встретило и нем горячего противника. Гарибальди холодно и спокойно бросил в лицо первому министру кровавый упрек, что он хотел возжечь "братоубийственную войну" против тех, кого по справедливости следует назвать освободителями Италии. Укор был тем более жесток, что был справедлив и очевиден для всех в своей неумолимой правоте. Нечего было делать -- пришлось объясняться с Гарибальди дружески и просить у него примирения. Гарибальди, как всегда, поддался на хитрый зов, снизошел до объяснений и хотя после их не хотел даже дать руку Кавуру, но все-таки министерские журналы, а за ними и все почти французские, имели повод прокричать, что примирение совершилось. Слабые души были успокоены. А Кавур на другой же день объявлял, что он ничего не уступает, ни от чего не отказывается и намерен продолжать совершенно так, как прежде... И как бы в насмешку над бессилием противной партии в это самое время приняли вид совершенной достоверности давно ходившие слухи о переговорах относительно уступки Франции острова Сардинии. Кавур отрекался, но уже находились многие, припоминавшие, что такие же точно отречения высказывались и пред уступкой Ниццы... Смерть застала Кавура среди трех важных предложений, которые он должен был провести в парламенте: заем в 500 миллионов, проект национального вооружения Гарибальди, искаженный министерской комиссией так, что и тени его не осталось, и уступка неаполитанских железных дорог французской компании Талабо. Все эти предложения по сущности своей не могли служить к увеличению его популярности, хотя, разумеется, в парламенте он и не мог встретить серьезной оппозиции.
Умер он, как прилично истинному христианину, напутствуемый утешениями религии. Это очень озлобило некоторых ярых аббатов: "Как, он был столько лет против церкви, против св. отца, и вдруг умирает с напутствием религии! Да какой это священник смел пойти к нему? Да он, верно, хотел просто разыграть комедию, чтобы не быть лишенным погребения!.." В ответ на грозные нападки брат Кавура написал, что брат его вовсе не играл комедии, ибо был в беспамятстве, когда послали за священником, а99 что духовником его был аббат такой-то, который и засвидетельствует о благочестии покойного. Гроза унялась...
Относительно последних часов его жизни были уже различные рассказы, а подлинных мне не случилось видеть. Известно, что он был в беспамятстве, и одни уверяют, что он бредил все о славе Италии и о южных провинциях; другие сообщают, что последние слова его были "tasse e bachi da seta" (таксы и шелковичные черви).
воззрениями. Люди умеренные, спокойные (с которыми мне всегда приятно соглашаться) видят в Кавуре идеал, выше которого едва ли может быть поставлен сам Людовик Наполеон.100 Они его восхваляют именно за ловкость его пользоваться для своих целей национальными движениями, даже страстями партий и смутами парода, которые он тотчас же умеет укрощать и обуздывать. С этой точки зрения действительно нельзя не удивляться Кавуру; как блюститель порядка, как гонитель беспокойных идей и поборник медленного прогресса он должен быть поставлен очень высоко. На этом пути его ничто не останавливает: предание государства под покровительство чужой державы, сотни миллионов ежегодного дефицита, бесполезно пролитая кровь, связи с людьми, подобными Ла Фарине и Нунцианте,101 борьба с такими личностями, как Гарибальди, -- ему все нипочем... С этой точки зрения удивление талантам и решимости Кавура можно считать очень основательным.
Другие считают его великим деятелем, всю жизнь посвятившим одной громадной задаче -- достижению единства и свободы Италии... Читатель, может быть, после нашего очерка не вполне согласится с таким мнением.
Враги Кавура, напротив, находят, что он был человек, отлично видевший у себя под носом, но вовсе не умевший с орлиной смелостью смотреть на солнце. Уверяют, что итальянское движение совершилось мимо его, что он был ему скорее вреден, чем полезен, потому что он замедлял и затруднял его, да и потом, приняв его в свои руки, не умел им воспользоваться как следует. Приводят множество фактов, когда народные, радикальные партии брались за дело, обещая повторить 1848 год и требуя только, чтоб Виктор Эммануил последовал примеру Карла Альберта. На этот раз успех был рассчнтап вернее, движение подготовлено обширнее; но Кавур решительно не хотел верить и даже старался повредить радикальной партии, распуская про нее разные чудовищные слухи. Его обвиняют также в том, что он не хотел дать большего простора деятельности волонтеров итальянских в 1859 году, и вообще -- что поставил себя к Наполеону в такое положение, которое сделало возможною эту оскорбительную102 "Я заключил мир с императором австрийским; Австрия уступает мне Ломбардию, а я дарю ее Сардинии". "Волн Адриатики и Средиземного моря мало, чтоб смыть позор этого подарка", -- восклицает в негодовании один из радикалов.103 Но еще это бы ничего, если бы один только позор; а еще хуже то, что с помощью благодетельного союзника Венеция до сих пор стонет под австрийским игом, между тем как Южная и Центральная Италия, которым только мешали, а не помогали, -- давно уже успели освободиться... Вообще же путь, избранный Кавуром для его политики, привел Италию в такое же положение перед Францией, в каком до того была большая часть Италии перед Австрией. В Риме стоят на неопределенное время французские войска, и под их покровительством работает там теперь реакция, постоянно возмущающая спокойствие южных провинций да нередко забегающая и в другие части полуострова. В Турине же ничего не делается без предварительного разрешения тюльерийского кабинета. И выходит теперь, что, вместо того чтоб идти дружно с правительством, народ итальянский должен употреблять свои силы на то, чтоб стеречься против какого-нибудь предательства его интересов.
Может быть, и враги Кавура, рассуждающие таким образом, имеют на своей стороне долю правды. По крайней мере в последних событиях Кавур, точно, был слишком осторожен или, лучше, труслив. Его приверженцы говорят, например, что он сделал великое благодеяние для Италии, остановив Гарибальди в походе на Рим. Тогда, говорят они, император Наполеон прямо имел бы повод к войне с Италией, Австрия воспользовалась бы этим и вновь отняла Ломбардию, -- герцоги и король неаполитанский были бы восстановлены, и освобождение Италии было бы замедлено опять на много лет... Все эти выводы логичны, но основание их неверно: можно положительно сказать, что приход Гарибальди в Рим не мог повлечь за собою войны с Францией. В октябре, когда этого события еще ждали, я говорил с французскими офицерами в Париже: они откровенно объявляли, что "император не рискнет на такое безрассудство" (folie) -- послать войско против Италии, что подобная мера его самого очень уронила бы и даже, пожалуй, подвергла опасности.104 Потом расспрашивал я французских офицеров в Риме; те сознавались, что до самых событий под Капуей, то есть дс вмешательства пьемонтцев, дело Гарибальди представлялось всем столько святым, энтузиазм к нему был так силен, что для французских войск в Риме нравственно невозможно было идти с ним на битву; "почти каждый из нас счел бы для себя позором легкую победу над волонтерами", -- говорили они.105 Я поверял эти отзывы на многих, даже на журналах французских, -- и там нашел, сквозь казенную оболочку, проблеск внутреннего отвращения к идее войны французов с Гарибальди. И это продолжалось именно до того времени, когда Гарибальди шел с народом, не связывая себя ни с каким правительством.l06 Таким образом, Кавуру нечего было опасаться с этой стороны. Да, впрочем, из депеши, приведенной выше, видно, что он и боялся совсем не этого, а совершенно противного, то есть успеха Гарибальди в атаке на Рим...
тысячи народа, облеченного в траур; в день его смерти заперты были все лавки в Турине, в других городах во всех домах выставляли черные флаги, несколько муниципий уже открыли подписку на памятник ему, и подписки все идут очень успешно, и пр. и пр. ...
На все это надо сказать, что народ вообще очень добр, муниципии очень щедры, выражения горести не так общи и сильны, как о них пишут в газетах, и что при всем том граф Кавур был человек замечательный и полезный для Пьемонта и вообще не лишенный многих достоинств; смерть же его приключилась именно в тот момент, когда слава его достигла своего апогея и затем скоро должна была идти к упадку. Один из итальянских журналов в некрологе Кавура прямо выразился: "Граф Кавур умер вовремя для своей славы и для блага Италии: для своей славы потому, что она не могла уже более возвышаться, а для блага Италии -- потому, что с его смертью должна прекратиться эта система, сделавшая из Италии орудие чужеземных замыслов и покупающая свободу одних провинций продажею других". {"La Democrazia", 8 июня 1861.107}
Довольно, впрочем, о Кавуре как государственном человеке: судите о его заслугах как хотите. Ыо, может быть, вам любопытно также узнать его как человека просто? Иа этот счет я вам не могу прибавить многого. Разве обратиться к "источникам"? Вот, например, рассказы г. Марка Монье, о котором, помнится, г. Лыжин отзывается в своих путевых письмах таким образом: "Весьма основательный писатель, тем более что с самим Кавуром знаком".108 Г-н Монье говорит, что когда он в передней Кавура припомнил все, что им сделано, то спросил себя: "По какому праву хочу я, немощный и худой, войти в это существование, столь обширное и полное", {Moi, clietif, entrer dans cette existence si vaste et si pleine, -- если г. Монье, точно, худощав, то он составил недурной каламбур.} и пр. Задав этот вопрос, г. Мопъе хотел даже отступить от передней; но ему сказали, что граф будет очень рад принять его, он вошел и -- "я был успокоен тотчас же, и совершенно: если бы я имел, как г. Тэн,10Э талант и надобность формулировать в одном слове мое впечатление, я бы написал, несколько удивляя даже сам себя:
". {Marc Monnier. L'Italie est-elle la terre des morts? (Марк Монье. Является ли Италия землей мертвых? (франц.). -- Ред.), р. 418.}
Затем г. Монье сообщает любопытнейшие черты из своего разговора с Кавуром, состоящие в признании графа, что министерство в Пьемонте идет впереди страны, что оппозиция очень кротка и нимало ему не мешает, что сектаторов он презирает, и т. п. Все это, по словам г. Монье, было произнесено с грацией и любезностью восхитительною. Вот вам уж и есть одна черта Кавура как частного человека, и вдобавок противоречащая всему, что до сих пор вы представляли, судя по отзывам о его парламентском поведении. Впрочем, надо припомнить характер самого г. Монье, чуть не "отступившего" из передней графа от страха пред его величием.
Вот рассказы другого француза, которого приводят везде, даже в "Кельнской газете" -- Плателя.
"Однажды показывают мне на балконе одного дома человека в красном халате и желтых туфлях, курившего прозаически сигару, и сказали мне: вот граф!.. Он был тут, смотря на свой народ, и народ смотрел на него в лице одного пьемонтского мальчишки...110 В палате я тотчас узнал моего балконного знакомца. Как он сидел -- я этого не мог понять; его манера сидеть столь же неподражаема, как поэзия Данта: он скрещивает одну ногу на другой. Можно бы сказать, что это воспоминание восточного вопроса. Весь Турин занят манерою сиденья своего первого министра. Я видел, как люди очень почтенные, сотоварищи графа, пробовали подражать ему в маленьком кружке -- невозможно!.." Далее Платель толкует о том, как Кавур похож на Тьера111 grossi et grandi; {Потолстевшего и выросшего (франц.). -- Ред.} что у него очень живое и тонкое выражение лица и пр. Потом рисует его манеру говорить и замечает: "Когда обстоятельства серьезны, он кладет обе руки в карманы, и тогда приготовьтесь услышать такую фразу: "Если вы не вотируете этого закона, signori deputati, я считаю себя неспособным более управлять делами и желаю вам счастливо оставаться". Все перепуганы, и закон вотируется... Граф увлекается гневом, как женщина, он заносится, говорит то и это, и то бывает не всегда то же, что это, не сказать того, чего не хочет, и заставить других говорить то, что он хочет... У него есть мания изо всего делать личности. Г-н Мамиани112 интерпеллирует насчет бюджета; аргумент в ответе графа будет тот, что г. Мамиани безобразен; иному он скажет, что тот слишком стар; г-на Боджио попрекнет тем, что он молод, графу Ревелю скажет, что тот не носит подтяжек, -- но скажет так, что бюджет будет вотирован".
Если вы найдете этот рассказ, при всей его видимой размашистости, еще более холопским, чем г. Монье, -- так я в этом не виноват. Мне выбирать было не из чего: других рассказов о частной жизни и свойствах графа не существует покамест.
Можно бы, правда, выбрать несколько анекдотов из некрологов; но все они так отзываются общим местом, что скучно рыться в них. Однажды представили ему протест, несогласный с его взглядами, -- для представления королю, и он был так честен, что не утаил, а передал; в другой раз пришел к нему бедный человек, прося взять билет в лотерею, -- он взял все билеты, а вещь оставил у владельца; один автор клерикальной партии прислал ему экземпляр сочинения, в котором восставал против его политики, -- он принял и ответил автору очень любезным письмом... Словом -- анекдоты дешевого, рутинного великодушия рассказываются в изобилии; не знаю, что они могут прибавить к чьей бы то ни было характеристике...
В заключение мне хочется припомнить разговор с одним сицилияицем, объяснявшим мне политику и успех графа Кавура в аллегорической форме. Выходило почти так:
"Дорога прогресса для Италии, как и вообще для человечества,113 узка и трудна, и стерегут ее люди, заинтересованные в том, чтоб народ не шел по этой дороге. Находится отважный человек, пробирается мимо сторожей, выбегает на эту дорогу и зовет за собою других. Таков был в Италии, положим, основатель общества "Юной Италии".114 Его начинают преследовать, его ловят, в него стреляют; он не сходит с дороги и все зовет. Голос его доходит до сограждан. Более смелые кидаются по тому же направлению; но дорога затруднена хуже прежнего, стража умножена, по сторонам стоят крепости и батареи. Самые пылкие бросаются вперед, несмотря ни на что, и погибают... Таковы были у нас Бандьера, Пизакане и пр. и пр. За ними идут другие, за другими третьи, все сражаются, все пролагают дорогу и после многих неудач находят наконец своего Гарибальди -- рушат враждебные крепости, овладевают батареями, прогоняют стражу и открывают всем дорогу. Тогда по ней идет толпа, предводимая Кавуром. Кавур -- это благоразумие. Покамест была опасность, он стоял в стороне и говорил: "Не ходите -- погибнете". Некоторые не слушались, шли и погибали; толпа видела это и убеждалась, что почтенный человек говорит правду. А он все больше и больше собирает около себя народу и уверяет: "Я знаю, когда надо будет идти; поверьте, что я вас приведу вовремя и безопасно: положитесь на меня". И точно, пришло время, он сказал: "Пора!" Толпы прошли спокойно и рассудили: "Вот это -- так человек! Прежние головорезы -- или погибали, или терпели страшные потери, чтобы пройти, а этот -- умел выждать время и как отлично провел нас". И человек этот делается в глазах толпы истинным вождем и спасителем, единственным мудрецом, на которого можно положиться... И многие ли хотят подумать, что ведь он только воспользовался работою прежних "сумасбродных головорезов", мало того, что он затруднил путь прогресса, собирая около себя праздными зрителями тех, которые без его увещаний, может быть, сами пошли бы на дело, увеличили силу пробивающихся тружеников и сделали бой менее трудным, победу более скорою и верною... Если б этот благоразумный господин не удерживал вокруг себя толпы -- может, все они бросились бы, и "безумное" предприятие головорезов оказалось бы не безумным, и они сами не погибли бы, а увенчались успехом... Рассудите хорошенько и скажите, в какой мере нравственно и чисто добыт успех этого воздерживателя горячих стремлений и решительных мер...116 Он окружен славою, почетом, о нем кричит вся Европа, он создает Италию (упрочивая себе в то же время состояние в 40 000 000 франков), ему удивляются, что он работает по четырнадцать часов в день над дипломатическими нотами в своем роскошном кабинете... И в то же время забрасывают грязью, позорят и осмеивают людей, которые идут заведомо всем к той же великой цели, терпя на своем пути и нищету, и одиночество, и клевету, и изгнание, и тюрьму, и при всем том сохраняя больше бодрости и веры, нежели могучий министр, претендующий ворочать судьбами государств...116 И он сам не совестится бросать в них камнем -- в них, которых труды и страдания вырастили для него такие сладкие плоды!"
117