Таким образом, ровно за месяц вперед граф Кавур умел предусмотреть политическую необходимость, которой уступил потом Карл Альберт!.. И именно в это только время решился он принять участие в действии, доказывая тем свое превосходство пред сумасбродами, предъявляющими требования, которые исполняются разве только через двадцать -- тридцать лет...28
В 1848 году граф Кавур продолжал свое поприще в журнале и сделал первый дебют в парламенте, куда выбран был депутатом. Успехи его на этот раз были невелики. При начале войны, правда, он еще раз показал свою политическую проницательность, доходившую до совершенного совпадения с событиями: 23 марта он восторженно писал в "Risorgimento", что теперь необходима неотлагательная война с Австрией, а 24-го Карл Альберт издал30 прокламацию -- что идет помогать восставшим ломбардцам, и 26-го точно выступил в поход. Но затем граф Кавур разошелся несколько с общими желаниями, начавши (в противность знаменитому "Italia farà da se" {"Италия сама управится" (итал.). -- Ред.}) проповедовать необходимость чужеземной помощи. Тогда он не был, разумеется, приверженцем французского союза -- во Франции была республика, и никто еще не предвидел Людовика Наполеона, -- но тем решительнее настаивал Кавур на признанииS1 посредничества Англии, ручаясь за ее благонамеренность своим личным знакомством с ее министрами. Так писал он в журнале, так говорил и в парламенте, и речи его нередко заглушались шумом крайней левой и свистками в галереях. И в самом деле, в это время нужно было ободрять итальянцев и всеми силами возвышать их доверие к себе: только таким образом по крайней мере можно было приобрести популярность. Но граф Кавур гордился тем, что не дорожил популярностью, и смело толковал в это время: "Да где нам? Да что мы такое? Коли нам другие не помогут, так мы просто потерянные люди!" И события оправдали его слова. Правда, дело итальянцев в 1848--1849 годах было потеряно именно оттого, что народное движение в Верхней Италии было возбуждено хоть и довольно сильно, но все-таки недостаточно; но, как мы имели уже случай заметить, именно силы-то народного движения всегда и опасался Кавур. Считая силы итальянцев, он брал в расчет единственно регулярные силы правительства и армии, нимало не думая о народе. И ему, конечно, казалось тогда, что если б Италия повела до конца все дело так, как начала его, то есть революционным путем, то она, точно, сама собою справилась бы с своими врагами; но такому торжеству народа он едва ли не предпочитал неаполитанскую и римскую реакцию и даже чуть ли не австрийское господство. Около этого времени он писал в "Risorgimento": "Люди энергических мер, люди, пред которыми мы не более как умеренные, не новы в мире: каждая эпоха волнения имела своих, и история показывает, что они никогда не годились ни на что более, как на то, чтобы произвести роман или погубить важнейшие предприятия человечества. Чем больше пренебрегают они естественными путями, тем меньше успевают... И ежели нет прямой невозможности выполнения, то торжество всегда бывает мгновенно и призрачно. Толпа рукоплещет, но мудрый молчит; а события оправдывают проницательность мудрого... В самом деле, отчего погибло дело стольких революций, самых благородных и справедливых? От безумства революционных средств, от людей, которые хотели сделаться независимыми от общих законов и считали себя достаточно сильными для того, чтобы все переделать в основании".
И в этих благоразумных расположениях Кавур возлагал свои надежды на правильный и мирный ход дел, на короля неаполитанского, тосканского великого герцога, Пия IX и Карла Альберта, полагая, что они "приведут к счастливому концу свое славное и несравненное дело и оснуют на твердых и глубоких основах блистательнейшее здание новейших времен -- свободу Италии".
И граф Кавур до того был искренен в своих надеждах и суждениях, что после известия о кустоцском поражении32 записался было в волонтеры и не отправился в поход только потому, что перемирие помешало, а после перемирия все-таки писал и говорил в парламенте против возобновления войны, продолжая настаивать на посредничестве Англии. Продолжения войны, видите ли, требовала крайняя левая, и депутат Брофферио за речь о немедленном возобновлении военных действий удостоился в Турине самой шумной народной овации: Кавуру показалось тогда, что опять революция готова объять Италию, и он, несмотря на свой патриотизм, возобновил свою оппозицию против войны.
Впрочем, в это время Кавур, сидя на крайней правой и всеми силами поддерживая министерства -- Бальбо, Казати и Нинелли, одно хуже и непопулярнее другого, -- вообще заслужил себе нехорошую репутацию. О нем говорили, что "лорда Камилло можно сравнить только с кавалером Рельи, издателем "Пирата": один точно так же искусно и усердно защищает безмозглые министерства, как другой -- безногих танцовщиц...". Это было писано в "Concordia", журнале демократов. Но надо думать, что Кавур действительно уж очень пересолил в своем усердии к министерствам, потому что даже у Джоберти, человека довольно умеренного, находим мы против него следующую выходку: "Пинелли и его сотоварищи обязаны были продолжением своей несчастной агонии преимущественно Камилло Кавуру, который и речью и пером с невероятным задором работал, чтобы дать кредит людям, очевидно бездарнейшим..." (Gioberti Rinnovamento, I, p. 249). Из-за чего тут хлопотал граф Кавур, решить трудно: правда, что тут были его друзья и бывшие сотрудники -- граф Санта-Роза, кавалер Бонкомпаньи и др. Но, кажется, у графа было уж врожденное пристрастие к министерствам; в последнем парламенте он объявил, в ответ на интерпелляции Ламарморы, бывшего военного министра, против Фанти: "В восемь лет министерства г-на Ламарморы я всегда его поддерживал против всех интерпелляций; теперь считаю нужным сделать то же в отношении г. Фанти против г. Ламарморы; и если достопочтенный интерпеллянт не отступится от своих требований и будет одобрен палатою, то я дня не останусь в министерстве". И интерпелляции Ламарморы, как известно, не были одобрены палатою, при всей силе общего отвращения к Фанти.
Но в 1848 и 1849 годах граф Кавур не имел еще такой силы: оттого речи его почти постоянно сопровождались свистками. Кавур выдерживал и даже иногда прибегал к убогим общим местам, одно из которых было у нас особенно в ходу в прошлом году, по поводу оваций разным литераторам. Говоря против проекта прогрессивного налога, предложенного одним из депутатов, Пескаторе, он пустился в соображения такого рода, которые привлекли на него свистки... Тогда он возразил: "Эти свистки оскорбляют не меня, а достоинство палаты; я их разделяю со всеми моими сочленами..." Этой выходкою все биографы восхищаются, а не знают того, что наши литераторы тоже говорили, один за другим: эти рукоплескания я не отношу лично к себе, но ко всей русской литературе, которой я... и пр.
Иногда, впрочем, Кавур выходил из себя. Так, однажды, освистанный в неудачной защите против Брофферио, он едва кончил свой ответ, и заметив, что в галереях толпа продолжает шуметь и смеяться и после его речи, когда уже начал говорить что-то министр внутренних дел, -- Кавур встал и, обратясь к вице-президенту палаты, попросил его распорядиться о прогнании "державного народа" (popolo sovrano -- как говорят в конституционных землях Италии) из его галереи.
К довершению своей дурной репутации, граф Кавур имел некоторые обязательства с клерикальной партией: он был (по крайней мере незадолго пред тем) членом одного клерикального клуба, дружил с г. Марготти, одним из самых видных и ловких обскурантов, до сих пор отлично редижирующим клерикальный журнал "L'Armonia", и даже пописывал в "Armonia" статейки!...
Все припомнилось графу Кавуру на следующих выборах: он был забракован и мог в 1849 году подвизаться только в журналистике.
Министром был в это время Джоберти: он был слишком либерален для Кавура, но между ними могло быть много общего. Так, в "Risorgimento" заслужила одобрения программа Джоберти относительно Тосканы и Рима. Джоберти, как известно, предполагал, для удаления вмешательства австрийцев и возвышения значения Пьемонта, предложить услуги пьемонтцев для восстановления папы и великого герцога тосканского. К папе даже послы отправлялись в Гаэту для переговоров, да тот сам не захотел с Пьемонтом возиться. О Тоскане, разумеется, и говорить нечего... Но как бы то ни было, при всем своем ребячестве и даже некоторой ретроградности, идея либерального Джоберти очень понравилась тогда консервативному Кавуру... Через десять лет возвратились было к ней, предлагая Пьемонту охранение прав святейшего отца; но и Кавуру, подобно Джоберти, не суждено было вкусить осуществления этой плодотворной идеи.
1850 год был для Кавура счастливее: в самом начале года его выбрали в парламент. Министерство д'Азелио, образовавшееся тотчас после новарского поражения,33 громко требовало поддержки страны; а кто же искуснее Кавура был в поддержании всевозможных министерств?.. На этот раз, впрочем, Кавур был осторожнее и даже явно стал склоняться на сторону более либеральную. Говоря в пользу проекта закона Сиккарди об отменении церковного суда,34 длинным дискурсом, по поводу вопроса о продаже государственных имуществ. Здесь изложил он свои экономические теории, свой взгляд на управление финансами и на средства к их процветанию, -- словом, произнес речь о том, как бы он стал вести дела, если бы ему поручили министерство финансов. Этою речью он решительно поставил себя кандидатом в министры, и действительно -- ему нетрудно было рассчитывать на министерское кресло в кабинете д'Азелио; тут большею частию были люди его цвета. Притом же в этом году, когда палата, по всеобщему соглашению,35 составлена была из людей самых умеренных и министериальных, Кавур и в палате приобрел себе единомышленников, так что являлся даже представителем некоторой партии. До какой степени ничтожна была оппозиция, видно из того, что предводителем ее являлся Ратацци... Таким образом, для Кавура дорога была открыта, и в октябре 1850 года, когда умер друг его граф Санта-Роза, министр земледелия и торговли, -- д'Азелио предложил портфель его Кавуру. Говорят, что король Виктор Эммануил, утверждая назначение нового министра, заметил: "Хорошо; но только смотрите -- он всех вас ссадит с ваших мест".
В 1852 году Кавур уже был душою министерства, которое даже и называть стали нередко "кавуровским". Нельзя, в самом деле, не видеть влияния Кавура в распоряжениях, особенно касательно внешней политики, принятых в это время в Пьемонте. Опасаясь за спокойствие Пьемонта и, по-видимому, не рассчитывая уже на его роль в ближайшем будущем Италии, министерство д'Азелио сильно хлопотало о дружеских связях с соседями, особенно с Австрией и Францией, -- которой после 2 декабря граф Кавур окончательно перестал бояться.36 В этих видах предложено было приступить к деятельному окончанию торгового трактата с Австрией, о котором давно велись переговоры, и, кроме того, особенно, заключить условие о взаимной выдаче контрабандистов, практикующих на тичинской границе. Ораторы левой называли это "новыми коленопреклонениями пред австрийской политикой"; но им отвечали, что Пьемонту зазнаваться особенно нечего, что благоволение соседей для него необходимо... Для Франции делали еще больше -- изменяли постановления пьемонтской конституции. После 2 декабря пьемонтская демократическая пресса не переставала осыпать упреками и насмешками новый порядок вещей во Франции; это заставляло опасаться неудовольствия сильного соседа. Может быть даже, что неудовольствие и было уж высказано... Министерство решилось предложить изменения в законе о книгопечатании в запретительном смысле насчет оскорбления чужих правительств. По поводу этого предложения возник в палате шум, какого и не ожидали. Шумели не столько либералы, отвергавшие изменение, сколько крайние правые, требовавшие при сей удобной оказии не только этого закона, но и вообще стеснения книгопечатания, да и не только этого -- а ограничения закона о выборах, уничтожения национальной гвардии и т. п. ... да и этого мало -- просто кричали о переделке всего пьемонтского статута в смысле новой наполеоновской конституции. Кавур, разумеется, не имел никакого резона желать таких перемен; министерство было в затруднении и не знало, что делать. В этих-то тяжелых обстоятельствах Кавур показал в первый раз свою дипломатическую смышленость: он перевернулся и, либеральным образом объяснившись с левым центром, пошел с ним заодно против ретроградных требований правой, удерживая в то же время предложение министерства. В это время ему представился случай сблизиться еще более с левыми: президент палаты депутатов Пинелли умер. Надо было выбрать нового. Кавур с своими друзьями принялся хлопотать о выборе Ратацци. Это соединение так и осталось в парламентских летописях Пьемонта под именем первого connubio {Брака (итал.). -- Ред. своего товарища, совершенные им решительно без их полномочия... Возникли несогласия, министерство подало в отставку; вместе с другими вышел и Кавур -- и не возвратился. Король поручил составление нового министерства опять тому же д'Азелио, и д'Азелио на этот раз, возвратив троих из прежних министров, Кавура не пригласил... Вслед за тем парламент был отсрочен на четыре месяца -- до ноября 1852 года.
В течение своего министерства Кавур успел заключить торговый трактат с Австрией, добиться от парламента полномочия на пересмотр тарифа и привести в удовлетворительный вид финансовую отчетность. Ясность и определительность его отчета за 1851 год много облегчила, говорят, заключение в 1852 году пьемонтского займа в 75 миллионов франков.
Оставляя министерство, Кавур, разумеется, знал, что оставляет его ненадолго. Его удаление, в котором все невыгодные видимости падали на министерство д'Азелио, только усилило начинавшееся в публике сочувствие к ловкому министру. Поэтому, не заботясь много о судьбе нового министерства, граф Кавур воспользовался своей свободой, чтобы съездить во Францию и в Англию. В Париже представился он императору и представил своего недавнего друга -- Урбана Ратацци, тоже на сей раз случившегося в Париже. Кажется, что Ратацци ничего не извлек из этого представления; но Кавур вынес из свиданий с императором много поучительного Для ума и сердца. Подробности свиданий неизвестны; но знают, что Кавур уже заранее пользовался расположением императора за свои хлопоты о законе относительно книгопечатания, что поэтому император с доверчивостью и благосклонностью выслушивал бывшего сардинского министра, когда тот рисовал ему положение Пьемонта; что Кавур, поговорив с Наполеоном, убедился, что тот вовсе не враг здравой конституции Пьемонта, пока она охраняется от разных демократических покушений... Говорили тогда больше... говорили, что даже некоторые предположения относительно Италии были уже высказаны при тогдашних свиданиях... Но этого, разумеется, никто с достоверностью утверждать не может...
Во всяком случае -- граф Кавур возвратился в Турин, в октябре 1852 года, полный глубочайшего уважения к мудрости императора французов, и с этого времени сближение с Францией делается для него еще более необходимым, чем прежде казалась дружба с Англией.
Между тем в министерстве произошла комедия. Чтобы привлечь на свою сторону либеральное общественное мнение, д'Азелио пустил в ход проект закона о гражданском браке. Желаемый эффект был получен, закон прошел было; но римский двор вступился в дело и завел весьма энергическую переписку непосредственно с королем. Министерство струсило и вышло в отставку. От короля, через посредство архиепископа, потребовали, чтоб он назначил министерство, не противное римскому двору, и именно желали Бальбо. Но Бальбо был теперь невозможен, да уж и сам не хотел. Король обратился к Альфиери -- тот отказался; к д'Азелио -- тот объяснил, что быть угодным римскому двору никак не может. Король призвал тогда Кавура; тот пошел на сделку с архиепископом, уполномоченным от римского двора. Сделка не удалась, и Кавур отказался. Попы 37 в Париже смерть Джоберти, известного противника иезуитов, и по этому случаю произошла такая сильная манифестация, которая убедила короля, что влияния клира ему нечего опасаться и что чем дальше от него, тем лучше. В этих расположениях призвал он опять графа Кавура и поручил ему составить министерство по его усмотрению. Кавур взялся, и 4 ноября 1852 года министерство было составлено.
С этого времени начинается блестящая эпоха жизни Кавура. Постараемся проследить и ее с прежним спокойствием и беспристрастием, то есть воздерживаясь по возможности от восторженных дифирамбов.
До сих пор, как мы видели, граф Кавур не совершил еще ничего сверхъестественного: был недурным министром в двух министерствах, обнаружил стремление к реформам и улучшениям, но еще далеко не мог претендовать на общеевропейскую или хотя бы общеитальянскую славу. Несмотря на то, вступление его в министерство было встречено вообще довольно благоприятно: знали, что при нем по крайней мере в совершенную реакцию не бросится туринское правительство. А известно, что большинство мирных граждан, даже и в мало благоустроенных государствах, всегда находятся между двумя противоположными страхами: как бы революция не вспыхнула и не привела с собой анархии или как бы не придушила их деспотическая реакция. Кто обещает обеспечить их от обеих крайностей, тому и книги в руки отдаются ими очень охотно.
Собственно, звезда Кавура загорелась своим ярким блеском только после Парижского конгресса. Но нельзя не видеть, что на конгрессе обнаружились только результаты, подготовленные в предыдущие годы. Поэтому нельзя оставить без внимания и этих годов, тем более что в течение их произведено много перемен во внутреннем состоянии страны.
Рассказывают, что в бытность свою в Париже граф Кавур излагал однажды свои экономические теории в присутствии нескольких знаменитых экономистов. Мнения его в особенности понравились г. Леону Фоше -- тому самому знаменитому Фоше, с которым несколько лет тому назад российская публика познакомилась в исследованиях г. Чичерина.38 "Вот превосходные теории, но их составляют пред вступлением в министерство, а потом бросают в сторону". Кавур с чрезвычайной живостью возразил: "Может быть, такова ваша политика, но за себя я даю честное слово, что, достигши власти, я проведу мои идеи или удалюсь от дел..." И действительно, граф Кавур постоянно оставался верен своим экономическим и политическим взглядам, которые мы отчасти уже видели выше.
Главнейшие улучшения, произведенные им в экономическом развитии страны, были устроены в принципе свободной торговли. В 1853 году сделан был в тарифе решительный переворот. Пошлина с хлеба отменена, хотя казна теряла при этом около 4 миллионов франков; с колониальных товаров пошлина понижена на 50%, с железа -- тоже. Вследствие этого, как утверждают, {Точных статистических сведений мы не могли достать, да едва ли и сущестиуют они за все годы.} капиталы пришли в движение в Пьемонте -- завелись машинные фабрики, которых прежде не было вовсе, удвоилось в несколько лет шелковое производство, учетверилось хлопчатобумажное, усилился вообще ввоз и вывоз, торговля оживилась, и, к увенчанию всего дела, даже таможенные доходы, начиная с 1856 года, получили приращение около 4 миллионов лир (франков). {Le Piémont et le ministère du comte de Cavour, p. F. Verasis (Пьемонт и министерство грифа Кавура, Ф. Веразиса (франц.). -- Ред.). Paris, 1857.} Правда, что народ получил от этого как-то мало прибыли; но уж в этом Кавур, разумеется, не виноват: по всем экономическим теориям, его меры должны были оказаться благодетельными для масс. Усилилось производство, следовательно должна была возвыситься заработная плата, а произведения должны были подешеветь. Но вышло не так: заработная плата, возвысившись ненадолго, вскоре упала; мало того, фабриканты стали обременять работников, произвольно увеличивая число рабочих часов, и т. п. Доходило до того, что работники разбегались с пьемонтских фабрик, точно у нас с Волжско-Донской дороги,39 -- что, однако же, не улучшало их положения... А между тем дороговизна и в Пьемонте шла своим чередом, и теперь на нее жалуются в Турине точно так же, как в Париже.
внимания. А для нас эта часть вопроса представляется настолько важною, что мы даже не решаемся здесь говорить о ней мимоходом, а надеемся со временем представить читателям особую статью о том, в какой мере возвышение народного благосостояния соответствовало в Пьемонте тем или другим общим изменениям в последнее десятилетие.40
Из других мер, принятых Кавуром в то же время, увенчалось полным успехом понижение почтовой и телеграфной таксы: в короткое время корреспонденция в Пьемонте так усилилась, что, несмотря на понижение платы, доходы с почты и телеграфов заметно возросли.
Инициативе Кавура надобно также приписать быстрое развитие железных дорог в Сардинии. До 1858 года было их построено 872 километра (около 800 верст), частию самим правительством, частию же приватными компаниями. Последнее оказалось удобнее: правительству каждый километр обходился средним числом 500 000 лир, а частным компаниям по 150--170. Правда, впрочем, что различие местности значило тут очень много... В управлении дорогами тоже оказалось лучшим передать их в частные руки, и теперь около двух третей сардинских дорог сданы на откуп. За всеми издержками, правительству очищается от железных дорог чистого дохода до 6 000 000.
Весьма большую важность придают также проекту Кавура перевести флот из Генуи в Специю. План этот был задуман, еще когда Кавур был только министром коммерции, но встретил тогда сильную оппозицию, и только в 1857 году Кавур добился одобрения своего проекта от парламента. На работы в Специи по этому случаю ассигновано было 24 миллиона, и считают, что эта сумма весьма легко покрывается уже одною выгодою, которую с удалением флота приобретает торговля генуэзского порта.
один из последних его правительственных актов -- разорительная уступка неаполитанских дорог французской компании Талабо, возбудившая всеобщий протест в неаполитанцах, -- доказывает, в какие крайние ошибки мог впадать сардинский государственный муж и экономист... Но чтобы судить о его действиях в этих случаях строго, надо пускаться в подробности, для которых у нас недостает теперь ни терпенья, ни надежных источников. Поэтому нам остается, по примеру других, похвалить Кавура за его деятельность, имея в виду то, что другой на его месте мог бы и ровно ничего не делать.
должна быть признана очень слабою и вялою. В этом сознаются даже те из его биографов, которые восхищаются, например, тем, как он умел чуть ли не угоняться за Второй империей в развитии государственного долга. До 1848 года у Сардинии было долга около 100 миллионов; войны 1848--1849 годов стоили ей до 200 миллионов; а к 1858 году, при всей мудрости финансового управления, долгу было 725 миллионов франков. Затем займы пошли, вперемежку с новыми приобретениями, так быстро, что их и сосчитать трудно. {Кольб41 показывает в 1800 году, еще без Тосканы и герцогств, -- 1200 миллионов долгу на Пьемонте и 50 миллионов ежегодных процентов по этому долгу ("Allgemeine Staatengebchichte", 272). Недавно в парламенте Феррари42 высчитал, что итальянский долг и 1859 году был -- 1815 миллионов, а теперь -- 2500 миллионов, да еще к этому министр финансов представляет дефицит 318 миллионов. Теперь речь идет о займе в 500 миллионов, и Феррари замечает, что с такой финансовой системой Италия непременно в пять лет наживет себе пять миллиардов долгу.} Теперь итальянцы даже самого министерского оттенка сознаются, что положение их финансов может быть сравнено только разве с австрийским. (Прибавим, что хуже австрийского они ничего не знают.)
его сотоварищам. Для этого мы перескажем в нескольких словах, с кем разделял он власть со времени своего водворения в министерстве. Сам он постоянно был, разумеется, президентом совета и, кроме того, -- в 1852 году взял министерства финансов и земледелия и торговли; в то время министром внутренних дел был граф Сан-Мартино (нынешний наместник Неаполя), иностранных дел -- Дабормида, военным -- Ламармора, юстиции -- Бонкомпаиьи, народного просвещения -- Чибрарио, общественных работ -- Палеокапа. В октябре 1853 года вместо Бонкомпаньи вступил в министерство Ратацци. Такой состав министерства был встречен очень благоприятно, потому что большая часть министров известны были или за хороших специалистов, или за людей с либеральным направлением. Но зато они не отличались особенной энергией характера и силою политических убеждений -- исключая, может быть, Ратацци, который всегда досаждал Кавуру тем, что градуса на полтора казался почему-то либеральнее его. Впрочем, он при несогласии товарищей ничего значительного не мог сделать и был удерживаем в министерстве собственно затем, чтобы его партия не мешала Кавуру в парламенте. В январе 1855 года, в самом разгаре переговоров с Наполеоном о крымских делах, Кавур принял на себя министерство иностранных дел. В апреле того же года все министерство, вследствие новых столкновений с римским двором, подало в отставку. Это случилось в то самое время, когда нужно было отправлять войско в Крым. Никто не хотел на этот раз довершать дело Кавура и брать на себя ответственность. Король напрасно обращался к нескольким лицам и возвратился опять к Кавуру. На этот раз, взяв себе финансы, Кавур пересадил на место министра иностранных дел -- Чибрарио, а на его место в министры просвещения пригласил Ланцу, Ратацци дал министерство внутренних дел, а на юстицию посадил Дефореста, военным и морским министром стал Дурандо, Палеокапа остался в министерстве публичных работ. Очень скоро Чибрарио оказался негодным на своем месте и вышел; Кавур принял министерство иностранных дел в свое ведение; в 1856 году43 вместо Дурандо опять вошел в министерство Ламармора, едва возвратившийся из Крыма. В 1857 году вышел Палеокапа и заменен Бартоломеем Бона. В самом начале 1858 года Ратацци не выдержал и оставил министерство, бывшее теперь уже слишком покорным Кавуру. Тогда Кавур устроил следующую комбинацию: он взял министерство внутренних дел в свои руки, на финансы переместил Ланцу, сначала оставив за ним и просвещение, {Один французский панегирист, говоря о министерстве туринском того премени, нашел нужным заметить в характере Ланцы ту похиальную черту, что он всегда "seconde m-r de Cavour avec zèle et dévouement" ("помогает г-ну Кавуру с усердием и самоотвержением" (франц.). -- Ред.) (Lettres italiennes, p. Charles de la Varenne (Итальянские письма Шарля де ла Варенн (франц.). -- Ред.), 44} а потом на его место пригласил сенатора Кадорну. Это было сделано для успокоения левого центра, который волновался из-за отставки Ратацци; Кадорна был друг Ратацци, но в то же время человек слишком старый и больной, чтоб составлять в министерстве серьезное противодействие Кавуру. Затем, как известно, после Виллафранкского мира министерство Кавура подало в отставку, и на некоторое время учредилось было министерство Ратацци. Но оно, как противное отчасти видам Наполеона, отчасти же ненавистное клерикальной партии, не могло долго удержаться, и в начале 1860 года Кавур опять явился главою министерства, с Фанти, Мингетти, Веджецци, Мамиани, Ячини и т. п. личностями, не очень замечательными. О всех этих министерских изменениях надо сделать одно общее замечание: выбор графа Кавура падал обыкновенно на те или другие лица не столько во внимание способности их к делу, сколько по соображению их сговорчивости. Нужно было, чтоб они были руководимы, maneggiabili, как выражаются итальянцы. Это свойство графа Кавура -- не терпеть вокруг себя людей самостоятельных и способных -- признают за ним все решительно. Хвалебные отзывы отличаются от беспристрастных и противных только характером выражений. Например, еще в 1854 году Орсини45 писал к одному из своих друзей: "Бедная Италия, если только от Ратацци или Кавура ожидает своего спасения и независимости! Один -- законоискусник и абсолютист, другой -- смесь острого ума и деспотического высокомерия. Он хлопочет о том, чтобы разжиреть самому и обескровить (dissanguare) нацию. Шуты, которые охотятся за должностями, возносят его до небес и, льстя ему, портят и ту малую частичку добра, какую вложила в него натура". Далее Орсини приводит два примера, которых мы тоже не опустим здесь, так как они касаются личностей, слишком близких к Кавуру. "Может быть, вы знаете не хуже меня, -- пишет Орсини, -- что сицилиянец Джузеппе Ла Фарина, представлявшийся некогда республиканцем, трется теперь в передних Кавура, и если бы тот сказал ему не знаю что, он все бы исполнил с уни-женнейшею преданностью. Не говорю тебе о Луиджи Фарини: это ужас! Как он подл душою -- это знает вся Романья, видевшая, как он в кардинальских покоях добивался благоволения Пия IX; и теперь он в Пьемонте, безобразною лестью промышляя себе должности и, может быть, со временем, отличия..." {Lettere intorno allô cose d'Italia (Письма об итальянских событиях (итал.). -- Ред.), vol. Il, p. 138.} События последних двух лет слишком грустно оправдали жесткое суждение Орсини, хотя приверженцы "кавурианизма" до сих пор стараются придавать какой-то ангельски непорочный оттенок грязным отношениям Фарини и особенно Ла Фарины к Кавуру. Однако же сами эти господа не могут не сознаться в том, что Кавур, точно, наклонен был окружать себя личностями ничтожными и преклонявшимися пред ним. Не будучи столько развитыми, чтобы понимать всю пошлость такого поведения, эти господа и не стараются скрывать его, а, напротив, выставляют даже с некоторою похвальбою: "вот, дескать, наш-то барин каков!.." Так, например, один из самых ревностных панегиристов Кавура, профессор Роджеро Бонги, выражается следующим образом: "Уверенный в своей цели и зная, что может и сумеет достичь ее, Кавур не знает других противников, кроме тех, которые ему мешают в эту минуту; но он очень рад сегодня воспользоваться теми, против кого восставал вчера, -- если только сегодня они могут ему быть полезны... В товарищи по власти он, как обыкновенно бывает с людьми, издавна привыкшими побеждать и видеть себя правыми, -- предпочитает людей, которые не могут заслонить его блеском своего имени, ни противиться ему энергией своей воли или силою ума; точно так же в исполнители своих решений он предпочтительно берет людей новых, созданных и управляемых им самим". {Bonghi, стр. 76.} Не думайте, что профессор Бонги проговаривается из желания показаться беспристрастным; нет, у приверженцев Кавура было принято хвалить его за то, что он один и управляет делами; это было даже особым видом лести. Так, например, сатирический журнал "Fischietto" ("Свисток"), усердный слуга Кавура и употреблявший значительную долю своего остроумия на подличанье перед ним, нередко помещал карикатуры в этом смысле. Нарисует, например, министерскую комнату: стол завален портфелями, Кавур сидит на стуле, положив ноги на стол, и пишет обеими руками и обеими ногами; на бумагах видны сделанные им вычисления, чертежи, ноты... под его стулом и под столом валяются прочие министры спящие, -- подпись: "Кавур делает все, а прочие -- остальное". Это считалось сатирою на министерство, и никому, по-видимому, не приходило в голову спросить: зачем же Кавур набирает себе такую дрянь?.. Приведем еще отзыв человека совершенно беспристрастного, принадлежащего к левой в парламенте, но вовсе не разделяющего крайних тенденций и бесконечно уважающего Кавура как дипломата. Этот отзыв принадлежит г. Петручелли де ла Гаттуна. В своих очерках парламентских личностей, превознесши дипломатические таланты Кавура и назвав его гигантом, г. Петручелли де ла Гаттуна продолжает: "Во внутренней политике мы находим в нем человека менее полного, менее совершенного. Кавур имеет общее понятие о делах; идеи его -- широки, очень либеральны и не запутанны; но ему недостает практического уменья вести дела. Сверх того, часто он бывает несчастлив в выборе людей: доказательство -- ряд агентов, которых посылал он в Южную Италию. Кавур чувствует себя выше мелочей, которые, однако же, бывают очень важны в администрации; в этом-то и состоит слабая сторона его политики -- потому что в иностранных делах никто не оспоривает его превосходства...
Есть и другая сторона, неприятно поражающая в Кавуре, это -- его личность. Кавур понимает себя и понимает людей, его окружающих; он ценит их очень мало и дурно делает, что дает им это чувствовать. Он не терпит равных себе, не привыкши встречать их много. Все, чего он касается, должно сгибаться перед ним, должно согласиться быть окамененным в этой могучей руке. Сам король уступает его магнетическому влиянию. А кто не хочет уничтожиться перед Кавуром, тот решительно становится его врагом, или, лучше сказать, противником.
которая не дает никаких шансов успеха даже его комплиментам и вежливостям в отношении к тем, кого он хочет завлечь; его речь, отрывистую или вялую, его голос, хриплый и металлический (?), дурно действующий на вас с первого раза, его жест -- нетерпеливый и неровный, -- и вы довольно полно представите себе этого человека, который мало привлекает вас сам по себе, если вы не привязаны к нему другими отношениями.
оборачивается спиной к своим сочленам, зевает, скоблит по столу своим куп-папье, отпускает эпиграммы; если бы он имел американские привычки, он бы клал ноги на министерский стол... Он видит в парламенте только большинство, то есть своих преданных друзей".
А как он третирует этих друзей, на этот счет рассказывает забавный анекдот, между прочим, Брофферио, в 16-м томе своих записок: "I miei tempi". Раз пришлось ему идти из парламента вместе с Кавуром, который хотел его уломать на что-то. Несмотря на серьезность разговора, Кавур поминутно оставлял Брофферио, встречая других депутатов, и делал им какие-то внушения. После седьмого раза Брофферио заметил насмешливо: "Как трудно повелевать, граф!.." На это Кавур ответил: "О, это такие животные (souo cosi bestie), что им поминутно надо повторять их урок...". Брофферио преспокойно напечатал это при жизни Кавура, да еще с несколькими пикантными замечаниями...