Из "Свистка".
No 5

No 5 

В. А. Кокорев уверяет, будто оттого, что телеграфы не везде существуют. Да притом -- прибавляет он -- как же не умирать людям, которых не кормят по нескольку дней, привозят и пускают в голую, бесплодную степь, без хлеба, без всяких запасов, на 40® жару, не заготовивши им никаких помещений, не пославши с ними ни лекаря, ни медикаментов... Как тут не умереть человеку?..²

Правда, совершенная правда! Как тут не умереть человеку? И дивиться нечего: дело совершенно натуральное, даже, можно сказать, неизбежное... Напротив удивительно было бы, если бы при таких условиях не умирали люди,-- хотя бы даже и телеграфы были повсюду, ибо известно, что медики, лекарства, хлеб и помещения по телеграфу не пересылаются...

Но скажите, пожалуйста, где же это подвергают людей таким отчаянным пыткам, такой ужасной смерти? На чье это жестокосердие и зверство нападает г. Кокорев с обычным своим практическим смыслом? Какому варвару доказывает он, что болезни и смертность составляют необходимое последствие безумных и ужасных распоряжений, им перечисленных?

Погодите, господа, приходить в ужас: никакого варвара и злодея тут нет, а просто г. Кокорев совершает похвальный акт самообличения и покаяния. Благоразумные распоряжения, произведшие в целой массе рабочих людей болезни и смертность, совершились в Обществе Волжско-Донской железной дороги, которого г. Кокорев был учредителем, и в распоряжениях этих он признает себя значительно повинным. История всего дела довольно длинна, но мы попробуем рассказать ее с некоторою подробностью и в заключение прибавим новые сведения по делу рабочих Волжско-Донской железной дороги, последовавшие уже после покаяния г. Кокорева.

Известно, что Общество Волжско-Донской дороги открылось в декабре 1858 года и в первом же собрании своем заявило себя речами, полными любви к русскому человеку. Так, г. Кокорев сказал речь, в которой между прочим провозгласил:

Мы желали заказать пароходы для Дона в России, чтобы выпискою из-за границы не причинять себе гражданского стыда, но, по неимению у нас в достаточном количестве механических заведений, должны были, из желания ускорить плавание по Дону, обратиться к заводчикам на Дунае. Не будем скрывать того, что это обстоятельство пробуждает во всех нас (то есть в ком же именно?) чувство стыда, и чем глубже его сознание, тем вернее в нем кроется сила грядущего обновления "Московские ведомости", 1859, No 3)³.

Вот патриотизм-то какой у г. Кокорева! Во что бы то ни стало хочется ему иметь пароходы доморощенные, и только уже совершенная невозможность, неимение у нас механических заведений заставляет его обратиться за границу... А то бы он во славу патриотизма непременно где-нибудь у себя заказал... Вот что значит иметь высшие соображения в коммерческом деле: не ищи, гд#е бы купить лучше и дешевле, а думай о том, чтобы покупка в известном месте не навлекла "гражданского стыда" на любезное отечество!..

И видно, что общество вполне прониклось патриотизмом г. Кокорева, только повернуло его немножко в другую сторону. Не имея возможности похвастаться пред иностранцами своими механическими заведениями, оно решило, как видно, щегольнуть нашим национальным богатством. Этим, конечно, и объясняется, что (по сведениям правления общества, в "С. -Петербургских ведомостях", 1859, No 257) пароходы, заказанные для донского пароходства на заводе Лерда, обходятся обществу в 750--800 рублей за силу, тогда как мы в акционерной полемике последнего времени привыкли постоянно встречать цифру 400--500 рублей за пароходную силу⁴.

Еще прибавьте к этому, что и заказы-то были вовсе не нужны и что они, как и дунайские заказы, сделаны были еще тогда, когда только что предполагалось приступить к исследованиям о плавании по Дону и когда еще были одни смутные предчувствия о необходимости очистки донских гирл... Все это произведено было силою патриотических стремлений...

Но заказы пароходов, как и вся "искусственная" часть дела, до нас с г. Кокоревым не относятся, и потому оставим их в стороне. Гораздо ближе нашему сердцу речь г. Погодина, который говорит без обиняков: "люблю русского человека за то, что в нем много доверчивости, без которой нам всем пришлось бы положить зубы на полку..." Речь эта -- о важности доверия -- до сих пор еще не оценена по достоинству; а между тем она есть такой памятник нашего ораторского искусства, который в будущем издании хрестоматии г. Галахова должен блистательно заменить речь г. Морошкина о том, что наше "Уложение" есть "результат всемирного стремления народов к единству"⁵. По мнению г. Погодина, все должно быть основано на "доверии особого, высшего рода", все должно делаться "по душе", то есть надо верить всему, что объявят те, у кого в руках дело.

Отчетов никаких не нужно -- уверяет г. Погодин,-- ибо где отчетность, там по большей части и неправда... Отчетность и хороша, проговаривается он при этом, но по нашему (то есть г. Погодина -- с кем еще?) характеру имеет свои неудобства и невыгодные стороны... Поэтому, говорит, лучше нам не отдавать никаких отчетов... то есть нет... он сказал: лучше нам не требовать никаких отчетов и предаться вполне в руки учредителей. Вот теперь нам нужно, говорит, директоров выбирать; но что мы тут смыслим, кого выберем? Напутаем только. Нет, поклонимся-ко лучше учредителям да попросим их сказать нам, кого надо назначить директорами. Так оно и будет, как они решат. "Мне кажется,-- уверял маститый профессор,-- что лучше всего мы соблюдаем наши выгоды, сказав нашим учредителям с их будущими директорами, как говаривали наши деды: если вы не оправдаете вашей доверенности, если вы нас обманете, то вам будет стыдно... И если они нас обманут, то им будет стыдно"⁶.

учредителей и г. Кокорев; к нему тотчас и обратились с предложением директорства. Но он "по многосложности своих занятий" отказался от этого звания; тогда избрали его почетным членом правления. С избранием его для общества обеспечивалось присутствие русского элемента в деле, обеспечивалась, кроме того, полная и безусловная гласность, которой так ревностно служит г. Кокорев. Так г. Кокорев и говорил в собрании акционеров: "Поведем это дело не по одним только форменным колеям, а при содействии спасительной гласности по широкой дороге современного и истинного человеческого взгляда на общественные нужды".

Поговоривши таким образом, начали дело. В первые месяцы все было хорошо. Никто ничего не говорил против общества; к спасительной гласности не прибегал даже г. Кокорев, не ранее как в конце ноября объявивший в "Русском вестнике" (No 21), каково было истинное положение дела при его начале⁷. При открытии общества он вместе с профессором Погодиным все восхищался тем, что акции общества разобраны, несмотря на соперничество гарантированных акций Главного общества русских железных дорог. В ноябре г. Кокорев пропечатал, что к открытию Волжско-Донского общества акций было разобрано только две трети, остальную же треть, то есть более чем на 2 1/2 миллиона рублей, г. Кокорев взял на себя и на своих знакомых -- единственно по необходимости, чтобы предприятие могло состояться. Если так, то позволительно усомниться в основательности восторгов, с которыми в декабре 1858 года гг. Кокорев и Погодин отзывались об успешном расходе акций: ясно, что все дело устроено было единственно пособием г. Кокорева, который одушевлен был в этом случае, как и всегда, любовью к делу, к национальной пользе предприятия, а никак не расчетами собственных выгод. Недаром же его и директором выбирали и почетным членом правления избрали!

Но всегда найдутся люди, готовые перетолковать самое бескорыстное дело в дурную сторону. Так и здесь нашлись господа, утверждавшие, что акции шли вовсе не так плохо и что заботливость г. Кокорева об устройстве дела была уже слишком предупредительна. Поэтому, по собственным словам гласнолюбивого г. Кокорева, "многие укоряли его за то, что он оставил за собой и даже видели в этом действие, лишавшее других возможности получить акции". Но давно уже известно, что г. Кокорев все побеждает своим великодушием; на эти укоры (раздававшиеся, вероятно, в конце 1858 и в начале 1859 года) он торжественно отвечал в 21 No "Русского вестника", вышедшем 29 ноября 1859 года (то есть когда уже видно стало, что дело ведется очень плохо, и когда акции стали обещать явный убыток). Отвечал он следующим аргументом: "Я уже сказал, что такую громаду акций я оставил за собой по необходимости, и действительность этого могу подтвердить тем, что я готов половину из них передать желающим, когда угодно". Объявление это при всем своем великодушии могло показаться несколько поздним, и потому г. Кокорев удостоил даже войти в объяснение о том, что "теперь (в конце ноября 1859 года) акции интереснее, чем год тому назад, ибо предприятие уже приблизилось к открытию дороги, а с первым свистком на ней (не о нашем ли "Свистке" думал г. Кокорев?) употребленный на акции капитал будет приносить уже сбор денег..." Из всего этого, очевидно, следовало, что ежели В. А. Кокорев и решается продавать свои акции, то единственно по гуманности своей натуры, по состраданию к меньшим братьям (по карману, кто-то выразился), которым тоже хочет предоставить участие в выгодах, приходящихся на долю его, г. Кокорева!..

Последствия не оправдали гуманных надежд г. Кокорева: с начала нынешнего года акции быстро падали и теперь публикуются 75 рублей ниже пари; но и за эту цену никто не берет их. Дошло до того, что в общем собрании общества, бывшем в конце апреля, положено ограничить цену акций вместо предположенных 500 только четырьмястами рублей ("С. -Петербургские ведомости", No 95)⁸, и все-таки владельцы акций не знают, куда деваться с ними⁹. Но этих позднейших фактов, конечно, не предвидел г. Кокорев: иначе он, вероятно, не стал бы предлагать так любезно свое великодушие, которое, может быть, и увлекло кого-нибудь и обошлось недешево тому, кто имел неблагоразумие им воспользоваться... Это одна сторона гуманности и гласнолюбия г. Кокорева в деле построения Волжско-Донской железной дороги. Но есть еще другая, за которою давно уже следили мы и о которой только теперь решаемся рассказать, так как дело уже несколько разъяснено разными статьями, появившимися на этот счет в последнее время в газетах. Эта другая сторона уже не в отношениях г. Кокорева к образованной публике, а в деле с рабочими. Трагическая сторона этого дела должна бы даже не позволить ему быть в "Свистке"; но "Свисток" на этот раз берется только указать все шарлатанство, которым обстановлена была трагедия с рабочими, и уступает внутреннему обозрению "Современника" серьезную сторону этой истории¹⁰

Посреди всеобщего благожелательства к предприятию Волжско-Донской дороги вдруг в мае прошлого года появилась в "Самарских ведомостях" статейка под названием: "Небывалое возмущение". Статейка эта была потом перепечатана в "Русском дневнике" (No 109)¹¹, и потому, может быть, читатели помнят ее. Но мы все-таки сделаем из нее небольшую выдержку, чтобы удобнее было сличать последующие показания. Вот существенная часть статьи:

Накануне 28 числа апреля прибыл в Самару сверху пароход соединенного общества "Кавказ и Меркурий"¹² "Адашев", буксировавший на трех баржах склад лесного материала, принадлежностей для производства земляных работ по устройству железной дороги между Волгою и Доном, как-то: тачек, чугунных колес и пр., и до 2000 человек рабочих, которые размещались на палубе. Оставив баржи с рабочими людьми в виду города на середине реки, пароход причалил к пристани, запасся дровами, принял пассажиров и в тот же день вечером отправился, чтобы принять баржи и следовать далее. Но на другой день, 29-го числа, в 6 часов утра, командир парохода "Адашев" барон Медем явился к здешнему губернатору и объявил, что означенные работники взбунтовались, не дают подымать якорей, потому будто бы, что их не спускают на берег, где они хотят пьянствовать. Поэтому просил наказать более виновных зачинщиков. Его сопровождал приказчик купца Гладина, молоденький мужчина о тем оттенком в физиономии, которую обычно привыкли называть плутовскою. Разумеется, этому последнему предложен был вопрос, нет ли другой причины сопротивления крестьян и достаточно ли он их содержит? на что приказчик отвечал, что он дает им хлеба по 4 фунта на человека в сутки. Необходимо было удостовериться и разобрать, в чем дело; для этого отправлен был из города полициймейстер с городским ратманом и казаками. Эти лица нашли на трех баржах, как мы уже сказали, до двух тысяч человек, размещенных на палубах; это были крестьяне разных ведомств, набранные в разных местностях и посаженные на баржи в разных пристанях Волги; у них не было образовано ни артелей, ни избрано десятников, одним словом, все было предоставлено произволу наемных приказчиков, привыкших к известному обращению с народом. Рабочие о причине неповиновения командиру объявили посланным, что нанимавший их для работ на железной дороге доверенный купца Гладина Иван Головкин говорил им при найме, что переезд их до Царицына будет продолжаться до 15 апреля, а с этого дня будут получать жалованье. Во время пути он обязался давать им в пищу черный хлеб с постным маслом и солью, при остановках же в городах покупать ситный хлеб. Так он исполнял условие до Самары. Когда же хотели отчалить от здешнего города, рабочие объявили командиру, что они не пойдут до того времени, пока подрядчик не выполнит условия и что если им дан хлеб, то без масла и соли, притом негодный, Хлеб найден действительно такой, как показывали рабочие; он куплен был приказчиком за шесть дней в Нижнем, тогда как можно было запастись более свежим в Казани и других городах. Посланные лица нашли между тем под замком склад весьма хорошего хлеба, и приказчику приказано было тут же удовлетворить справедливую жалобу рабочих -- купить масло и соль, выдать свежий хлеб, а испорченный возвратить. Само собою, жаловавшиеся, видя удовлетворение своему делу, нимало не медля согласились продолжать путь и тотчас отчалили. Но этим не ограничивались притеснения со стороны приказчиков. Крестьяне объявили еще полициймейстеру, что они просили спустить на берег хотя одного из них для покупки табаку; но приказчики и этого им не позволяли, желая, чтобы рабочие покупали табак у них по дорогой цене. Так иногда, не разобрав дело, можно дать ему совершенно иной вид. В настоящем случае речь шла о возмущении и о наказании виновных; а оказалось, что не было и тени возмущения.

В этом известии не только не упомянуто имя г. Кокорева, но даже и вообще ничего не говорится против Общества Волжско-Донской дороги, а только рассказывается поведение приказчика купца Гладина. Но г. Кокорев, прочитав самарское известие, немедленно воспылал любовью к гласности и напечатал в "Московских ведомостях" (No 132) горячее послание¹³. Мы приведем и это послание, но прежде спросим читателей: как же они понимают сущность дела, изложенного в "Самарских ведомостях"? Нам кажется, что тут разногласий быть не может: рабочим назначен был черный хлеб с солью и постным маслом; и того им не давали: масла и соли вовсе не было, хлеб же был негодный, до того залежавшийся, что покрылся плесенью. Рабочие хотели курить, чтобы хоть этим заглушить голод; им и этого не дали. Вообще приказчики были так грубы и бессмысленны, что при первом удобном случае решились даже обвинить рабочих в бунте, зная, без сомнения, чему несчастные за это могут подвергнуться и какой ущерб подобная история может сделать самым работам, на которые везли этих людей... Все это ясно из самарского описания; но посмотрите, как на это смотрит и что из этого делает г. Кокорев. Вот его документец:

В No 109 "Русского дневника" заимствовано известие из "Самарских губернских ведомостей" о том, что плывшие мимо Самары рабочие на Волжско-Донскую железную дорогу не получили в Самаре мягкого ситного хлеба (!!!), что им предлагали е пищу хлеб черствый и только черный (!!?) и что во всем этом уличен на месте приказчик подрядчика Гладина, взявшего на себя земляные работы на железной дороге.

По прочтении означенного известия сразу чувствуется прямая польза гласности и потребность поблагодарить редакцию "Самарских губернских ведомостей". Без гласности когда бы мы узнали о том, что рабочие люди, эти двигатели всякого устройства, так плохо содержались во время пути? Если бы у них и был хороший ситный хлеб, то и этого недостаточно. Разве можно рабочего, едущего на работу (и на какую еще, самую тяжкую, земляную) кормить одним хлебом? Нужно иметь мясо и кашу. Я никак не ожидал, чтобы подрядчик, известный по отзывам рабочих приготовлением хорошей пищи для них, мог так дурно содержать людей в пути. Я буду очень рад, если гласность, не ограничиваясь надзором за путевым содержанием рабочих, распространит свое наблюдение и на места работ. Всякий голос, который раздастся с места о пище и жилищах рабочих и о медицинских пособиях им, принесет свою пользу не только Обществу Волжско-Донской железной дороги, но и вообще русской жизни.

Основывая мое понятие о Гладине на хорошем отзыве о нем рабочего сословия, я хлопотал о том, чтобы подряд остался за ним даже против цен, выпрошенных другими подрядчиками. Не понимаю, как могло случиться, что рабочие плыли без мясной нищи. Я ставлю в вину не одно неимение свежего хлеба, но и неимение мяса. Подрядчик Гладин должен объяснить публике свой поступок, а приказчика, провожавшего партию рабочих и Фамилия его должна быть печатно объявлена, чтобы всякий знал, как называется тот человек, который в состоянии держать на одном черством хлебе своих собратий.

Состоящее в Петербурге правление Волжско-Донского общества, вероятно, выведет наружу все подробности этого дела и огласит их печатно, с показанием виновных. Я пишу эти строки в Москве, а потому не могу сказать наверное, что предпринято правлением. Но получении мною сведения о фамилии виновного приказчика я пришлю дополнение к этой статье в "Московские ведомости".

Письмо это, как видите, написано через месяц после происшествия. Как почетный член правления, как любитель русского человека, г. Кокорев не должен был целый месяц оставаться в неведении о таком вопиющем деле. Посторонние люди, как, например, редакция "Русского дневника", успели разузнать о деле из местных известий и заинтересовались им: как же г. Кокореву не следить было за делом, которое, как оказывается, им же было устроено, потому что он хлопотал, чтобы подряд остался за Гладиным даже против цен, выпрошенных другими подрядчиками!.. Но положим, г. Кокорев "по многосложности своих занятий" мог выпустить из виду ход устроенного им подряда... Он же так надеялся на подрядчика Гладина... Но чем объяснить ту невнимательность, с которой прочитал он самарское известие? От чего могло зависеть странное извращение фактов и понятий, находимое нами в письме г. Кокорева? По его словам, самое ужасное во всей истории было то, что рабочие в Самаре (заметьте, не на дороге, а только в Самаре) не получили мягкого ситного хлеба. Не правда ли, как это мягко? Не мудрено, что, прибравши такую фразу для выражения мысли о том, что рабочих дорогою кормили гнилым хлебом, не давая к нему даже соли и масла, "сразу почувствовал прямую пользу гласности". В "Самарские-то ведомости" и "Русский дневник" кто-то еще заглянет; а в "Московских ведомостях" в письме с подписью г. Кокорева всякий прочтет и подивится гуманности этого человека, возмущенного тем, что рабочие получили в Самаре не совсем мягкий хлеб... Но это еще ничего не значит -- г. Кокорев приходит в пафос и требует для рабочих мяса и каши, прибавляя, что рабочие суть "двигатели всякого устройства". Как жаль, что этот пафос не снизошел на г. Кокорева несколькими месяцами раньше: тогда бы он, может быть, возымел практические последствия. А то ведь письмо г. Кокорева писано 30 мая, когда уже все рабочие были переправлены, следовательно, можно было требовать, чтоб рабочих кормили в дороге дичью, трюфелями, посылали им обеды от Дюссо¹⁴, с рейнвейном и шампанским: все это ровно ничего уже не стоило, и главное, рабочим-то от этого не было ни сыто, ни голодно.

Далее г. Кокорев энергически требует объявления имени приказчика, "чтобы всякий знал, как называется человек, который в состоянии держать на одном черством хлебе своих собратий"! Опять та же мягкость словесная: главное, видите ли, в черствости хлеба, а гнилость его, а то, что даже масло и соль не выдавались людям, что их заставляли переплачивать на табаке, что их зверски хотели подвести под кнут, как бунтовщиков,-- это все ничего!..

Такие-то свойства гласнолюбия, правдивости и гуманности выказываются в письме г. Кокорева даже при беглом его рассмотрении. Но оно получает еще новую цену по сравнению с известиями, сообщенными впоследствии самим г. Кокоревым в "Русском вестнике" и г. Ал. Козловым на днях в "Северной пчеле" (No 102, 6 мая)¹⁵.

Нужно сказать, что статья г. Козлова составляет панегирик подрядчику Гладину, и по ее данным он выходит из всего прав, чуть не свят, к вящему, разумеется, обвинению г. Кокорева. В подобных делах, где гласность попадает в такие руки, как у г. Кокорева с братиею, где и медведь ревет и корова ревет, рассудить между двумя почтенными лицами бывает, разумеется, трудно. Но мы должны сказать, что статья г. Козлова не имеет прочного значения до тех пор, пока мы не знаем, кто такой этот господин. Из статьи его не видно, участник ли он в работах по железной дороге, чиновник ли самарский, производивший следствие о мнимом бунте рабочих, приказчик ли, сопровождавший баржи (последнее имеет некоторую вероятность, как сейчас увидим), или просто приятель г. Гладина, как можно думать по двум-трем местам статьи. Нам очень прискорбна эта неопределенность, потому что из-за нее мы не можем давать твердой веры фактам, сообщаемым в статье г. Козлова. Впрочем, надеясь, что он примет на себя ответственность за сообщенные им сведения, мы введем в свой рассказ те данные, которые положительно им утверждаются, как свидетелем и самовидцем.

По словам г. Козлова, г. Гладин, обязавшись поставить 2000 рабочих обществу, вовсе не обязан был принимать на себя их доставление на место. Подрядчик всегда обязывается нанять рабочих и производить им жалованье и харчевое содержание со дня поступления их на работу; более ему ни до чего дела нет. Но Гладин, имея в виду скорейший успех работ и желая в то же время сделать доброе дело, решился доставить рабочих с назначенного сборного пункта к месту работ в Царицын на свой счет. По расчету это должно было стоить Гладину всего-навсего около 30 рублей на человека, то есть на 2000 рабочих до 60 000 руб. сер. Не зная, в какой степени верить г. Козлову, мы не можем решить, как велико тут было действительное великодушие г. Гладина; но основание факта мы готовы допустить: г. Гладин действительно мог хлопотать о скорейшей отправке рабочих и даже для этого жертвовать деньгами, если он знал, как тяжело в волжских степях работать в летние жары и как неизбежны там побеги рабочих в то время, как наступит уборка полей. Он хотел, конечно, выиграть удобство и время для работ и для того пораньше доставить людей на место. Но тут опять является на сцену г. Кокорев.

По некоторым известиям, г. Кокорев состоит в довольно близких отношениях к обществу "Кавказ и Меркурий". Поэтому неудивительно, если произошел факт, о котором г. Козлов рассказывает следующее:

В. А. Кокорев, прослышав о бескорыстном намерении Гладина принять на свой счет отправку рабочих, явился к нему и с задушевною улыбкою любезно предложил на этот счет услуги общества "Кавказ и Меркурий", выгоды которого были очень близки к левой стороне его филантропии. Вследствие этого было заключено условие, которым общество "Кавказ и Меркурий" обязалось перед Гладиным принять его рабочих на три баржи 15 апреля и доставить их на место, то есть в Царицын, в течение семи дней, к 23 апреля, за 7000 руб. сер.

упражнять в этом случае свое гуманное чувство. Но оказалось, Что г. Кокорев, заключивши условие с Гладиным и доставив обществу "Кавказ и Меркурий" 7000 руб. доходу с перевозки, считал свое дело поконченным. Вышло не совсем так.

На семь дней пути Гладин заготовил, по словам г. Козлова, на каждого человека по 1 пуду ржаного и 4 1/2 пуда белого хлеба, пропорция более нежели достаточная даже для 14 дней. Но он не рассчитал на удивительную распорядительность и аккуратность правления общества "Кавказ и Меркурий", недавно в таких ярких чертах изображенного г. Севастьяновым ("С. -Петербургские ведомости", No 53), и в особенности на оригинальную деятельность г. Брылкина, управляющего нижегородскою конторою общества¹⁶. Оказалось, что общество допустило маленькую небрежность: по известию самого В. Кокорева ("Русский вестник", стр. 49), г. Брылкин продержал в Балахне рабочих 10 (а по уверению г. Козлова -- 12) дней, не имея в готовности баржей, которые должны были быть, по контракту, у берега. В это время весь хлеб-то заготовленный и съели. Затем, по мнению г. Кокорева, нужно было посылать вперед хлебопеков и кашеваров на места привала, и вся беда произошла оттого, что такого распоряжения не было делано. Но г. Козлов справедливо возражает, что при запасе хлеба на весь путь о хлебопеках и думать было нечего, потому что хлеб заготовлен был печеный. Хоть это тоже невеселое кушанье -- хлеб, заготовленный на семь дней в теплую весну в низовьях Волги,-- но по крайней мере все-таки хлеба достало бы, если бы не оригинальное поведение г. Брылкина. И, по всей вероятности, рабочие не стали бы даже претендовать на черствость хлеба, которая так возмущает г. Кокорева: им ведь это не в диковинку -- всё терпят, бедные. Но им задано было испытание еще получше: перспектива остаться вовсе без хлеба... Тогда-то они и возроптали. Еще в Козьмодемьянске запас весь истощился, и, по словам г. Кокорева, произошло такое обстоятельство: "приваливают, идут за печеным хлебом на базар и находят там только пять пудов". К счастию, г. Брылкин распорядился заготовить здесь 700 пудов печеного хлеба, с которыми рабочие и плыли до Самары. В. А. Кокорев замечает, что "Николай Александрович Брылкин сделал это как бы в покрытие вины своей перед Гдадиным". Но г. Козлов находит здесь повод для следующих острот: "Брылкин,-- говорит он,-- заботился о заготовке хлеба в Козьмодемьянске, рассчитывая на то, что при таком излишнем простое людей Гладину хлеб понадобится, и его можно будет спустить с хорошей выгодой. Где же тут покрытие вины, Василий Александрович? Вот если бы вы купили этот хлеб на свой счет да роздали рабочим, это было бы другое дело, а так как за хлеб этот получена с Гладила приличная сумма денег, то вся эта операция не на покрытие вины, а на что-то более винное смахивает". Несмотря на плоскость этого каламбура, разъяснение того, как г. Брылкин покрывал свою вину пред г. Гладиным, очень любопытно.

До Самары плыли рабочие с хлебом. В Самаре нужно было опять покупать, и опять не найдено достаточного количества хлеба. Это и было поводом к "возмущению" рабочих. Вот что рассказывает об этом г. Кокорев ("Русский вестник", стр. 49):

По прибытии в Самару приказчик подрядчика Гладина нашел на рынке только сто пудов печеного хлеба и, закупив его, хотел с ним отваливать, ибо пароход не мог стоять и ждать, пока самарский рынок запасется новым печеным хлебом. Тут рабочие не позволили сняться с якоря, видя, что сто пудов хлеба, то есть 4000 фунтов, составляет на 2000 человек по 2 фунта на каждого, а плыть с этим запасом до Саратова надо четыре дня.

Так вот до какой крайности доведены были рабочие, вот отчего наконец выказали они неповиновение, ужаснувшее приказчика Гладина. Им предстояло питаться двумя фунтами хлеба четверы сутки, а по предшествующему плаванию они знали, что к хлебу им ничего не дастся. После этого с каким умилением должны мы повторять возгласы г. Кокорева о мясе и каше...

питались жеванием сухой крупы!!" "Таким образом,-- приведем здесь слова статейки г. Альбицкого об этом же предмете ("Северная пчела", No 50)¹⁷,-- на водах Волги, в виду огромных пространств, засеянных хлебом, в виду многолюдных городов и знаменитых хлебных пристаней, две тысячи народа по человеколюбию и заботливости Общества Волжско-Донской дороги испытали такие бедствия, какие, по благости божией, редко приходится испытывать и мореходцам на безбрежном океане".

Печатая в ноябре об апрельском происшествии, г. Кокорев говорил о фактах несколько откровеннее, чем в мае. Но оказывается, что он мог бы поступить гораздо лучше: благодаря тому, что поверку дела производить трудно, он мог бы все отвергнуть, как сделал другой поборник гласности, противник г. Кокорева г. Ал. Козлов, Этот почтенный защитник не только Гладина, но и всех его приказчиков, уверяет теперь, через год после события, что все известие "Самарских ведомостей" вздор, что и сами признания Кокорева -- произведения его собственной фантазии. По уверению г. Козлова, "вся причина жалоб рабочих заключалась именно в том, что их с 25-- 50-рублевыми задатками слишком уже тянуло к родному ельничку-березничку", куда их приказчики не пускали. Мнение свое г. Козлов доказывает довольно оригинально. Он, употребляет такой силлогизм: если бы рабочих кормили гнилым хлебом, то оказался бы на баржах запас такого хлеба; а между тем при осмотре барж найдены только остатки черного хлеба с плесенью в руках рабочих, в запасе же гнилого хлеба не найдено, а найден свежий. "Как же это так?" -- победоносно восклицает он и переходит к приведенному выше объяснению. Как видите, ни внимательностью, ни логикой г. Козлов не может похвалиться. Он не обратил ни малейшего внимания на то, что в Самаре закуплен был хлеб именно потому, что прежний весь вышел и что уже после этого, узнав о недостаточном количестве закупленных припасов, рабочие подняли ропот, объясненный приказчиками как бунт. Так где же могли найтись запасы гнилого-то хлеба и каким образом г. Козлов не понимает, откуда взялся в запасе свежий хлеб, когда у рабочих в руках был гнилой? Хороший адвокат и следователь г. Ал. Козлов -- нечего сказать... Далее, в оправдание Гладина и его приказчиков, он объявляет, что "жевание крупы" выдумано фантазиею В. А. Кокорева, ибо во все время плавания барж с рабочими до Саратова на них "какой бы то ни было крупы ни зерна не имелось". Итак, и крупы не было: даже и жалкий суррогат пищи, представленный г. Кокоревым, исчезает в оправданиях г. Козлова.

Как, однако же, легко через год отрекаться от факта, пользуясь тем, что он не во всех подробностях засвидетельствован был формальным порядком! Жаль, что г. Кокорев поторопился с своей гласностью. Впрочем, кто ж ему помешает и теперь сказать, что по тщательном исследовании дела оказалось все дело пуфом, выдумкой пьяных мужиков?.. И, право, это не будет ни лучше, ни хуже того, что говорил г. Кокорев в порыве негодования о мясе, о каше, о черством хлебе. Результаты решительно одни и те же. Жаль только, что г. Кокорев так натужится, чтобы всем показать, какой он любитель гласности и русского человека.

А натуги действительно немалые! В письме, приведенном выше, г. Кокорев старается, между прочим, уверить всю Россию, что он поручил подряд г. Гладину даже в ущерб выгодам общества, единственно потому, что -- знал его хорошее обращение с рабочими и общую любовь их к нему. Между тем в своих "Вестях", напечатанных в "Русском вестнике" (стр. 61--62), он приводит такие слова г. Гладина, из которых видно совершенно противное. По уверению г. Кокорева, г. Гладин решительно не понимает, как можно даже толковать о неудобстве помещения рабочих на Волжско-Допской дороге. Он, по уверению г. Кокорева, говорил вот что: "Да у меня на Борисовской дороге 15 000 рабочих; подите-ко посмотрите, как они живут в землянках-то осенью по колено в грязи. Да вот я работал шоссе около Бреста, так выпало такое неудачное место, что из семисот рабочих половина померла. Нет, уж тут ничего не сделаешь, коли начнут умирать; а коли не начнут -- все хорошо: у меня в Варшаве ноне все здоровы. А вот как пошли по дороге из Питера в Москву, то, чай, более шести тысяч зарыли".

Положим, что ничего этого г. Гладин и не говорил г. Кокореву, как уверяет г. Козлов ("Северная пчела", No 102); положим, что он даже никогда и не работал на шоссе около Бреста. Но все равно -- ведь г. Кокорев влагает такие слова в уста г. Гладина: значит, у него составилось о Гладине именно такое понятие, какое выражается в этих словах. А иметь такое понятие о человеке и считать его очень заботливым и добрым для рабочих подрядчиком, это уж такая наивность, которую подозревать в В. А. Кокореве мы даже не имеем права. Чем же мог так понравиться г. Гладин г. Кокореву? Неужели тем, что "рабочие отзываются о Гладине как о человеке хорошем, только приказчиками его недовольны и так мало верят им, что боятся даже за свой расчет"? Ведь это значит, что Гладин просто злодей и губитель своих рабочих: самому ему все равно, мрут люди, так мрут, так видно, надобно; здоровы, так ладно,-- место, видно, хорошее... А приказчики у него постоянно такие, что от них житья нет; гнилым хлебом кормят, в бунте обвиняют, расчет задерживают, ставят на работах казаков с саблями и нагайками... Это все к Гладину не относится: он человек добрый, и г. Кокорев нарочно хлопочет, чтобы подряд остался именно за ним... Чем объяснить такую невинность г. Кокорева? Неужели тем, что в его положении очень выгодно защищать всякого главного распорядителя, сваливая всю вину на подчиненных? В свою очередь, и г. Кокорев должен быть так же точно оправдан и восхвален, несмотря на все вопиющие ужасы, которые совершаются в подведомых ему делах... Ведь не он сам делает все эти ужасы; он, напротив, человек добрый -- хлопочет о мясе для рабочих, а не только о хлебе: он даже и популярность между ними приобретает, ибо раздает им полушубки, взятые из кладовых Гладина же ("Северная пчела", No 102). А в какой степени зависят от него все беспорядки, притеснения и мерзости, совершаемые другими в его ведении и в его интересах, до этого кто же станет добираться...

Но великодушию г. Кокорева нет никаких пределов, а самобичевание посредством гласности сделалось у него чем-то вроде хронической болезни. Бывают, говорят, организмы, чувствующие особенный страстный трепет от удара плетью или розгами; такой же сладкий трепет и возбуждение ощущает, по-видимому, г. Кокорев от оглашения какого-нибудь из своих недостойных поступков. Так и в настоящем случае: доказав очень ясно, почему и для чего выбрал он Гладина и почему на него положился, он вдруг переходит к самообличению в таком тоне:

В непредусмотрительной перевозке рабочих нельзя, по совести, обвинять подрядчика Гладина: он руководствуется прежним образом действий и не может иметь понятия о требованиях новых (то есть кормить рабочих не гнилым хлебом -- это новое требование (!!!), за исполнение которых должно отвечать правление,-- Мы считаем себя умнее, образованнее подрядчиков (вольно же вам!), следовательно, мы и должны были подумать, как бы перевезти рабочих без всяких затруднений¹⁸.

Видите, какое смирение, какая готовность обвинить себя! Конечно, говорит, это, собственно, не наше дело; но мы так умны, так проникнуты новыми требованиями, что должны бы взять на себя труд наблюдать за действиями меньших братьев (то есть подрядчиков), которым недоступны новые требования. Мы этого не сделали, и мы виноваты: казните нас за то, что мы умнее других...

Так говорит г. Кокорев; но чтобы вы в самом деле не подумали, что он виноват, он сейчас находит другую, весьма уважительную причину, от которой произошли все бедствия рабочих и которая от него уже решительно не зависит. Вот эта причина:

Затем многие неудобства надобно отнести к неимению на Волге телеграфа, при котором всегда бы можно было телеграфировать о заготовлении не только печеного хлеба, но и мяса¹⁹.

Причина эта никому не приходила в голову, но для г. Кокорева она служит полнейшим оправданием. Как человек европейский, привыкший к новым требованиям, он воображал, разумеется, что на Волге есть телеграф, по которому если нельзя пересылать хлеба, то можно по крайней мере "телеграфировать о заготовлении не только печеного хлеба, но и мяса". В этой сладкой уверенности он и не подумал обратить свою заботу на заготовление не только мяса, но и печеного хлеба. Как же вы хотите иначе? Передовой человек, он не может никак свыкнуться с невежеством и грубостью наших нравов. Телеграфов нет! Фи! Да как же после этого удивляться, что люди сидят без хлеба, хворают от того и мрут в несоразмерном количестве! О невежественные россияне! Заведите прежде телеграфы по Волге и тогда уже претендуйте на свежий хлеб, на соль и постное масло!..

Впрочем, справедливость требует заметить, что г. Кокорев, как друг профессора Погодина, и здесь не изменяет высокому чувству патриотизма: он разумеет, очевидно, не иностранные телеграфы, а российские, которыми известия передаются на расстоянии, например, 1000 верст два, три, иногда шесть, а иногда даже и девять дней. Что именно о таких телеграфах хлопочет г. Кокорев, это видно из соображения быстроты собственных его действий. Письмо о самарском происшествии и о приказчиках Гладина писано им 30 мая; а затем подробнейшее исследование дела было им произведено только в половине июля, через полтора месяца, когда он сам приехал в Царицын. При этом оказалось, что положение рабочих вполне плохо; значит, для них ничего не было сделано ни обществом, ни г. Кокоревым с тех пор, как благодетельная гласность обнаружила их бедствия. Да и что же было еще делать? Написали в газетах гуманное послание, с азартом, с новыми требованиями... Чего же еще? Дело-то делать? -- это еще погодите, это впереди. А нынче --

Нынче время не такое:
Процветает гласность²⁰.

Голодали рабочие дорогой: через месяц это было любопытным предметом для гласности. Хворали и мерли люди на работах все лето: в конце июля г. Кокорев сочинил "Царицынские записки", а в ноябре напечатал всю историю своей поездки в "Русском вестнике", этом знаменитом поборнике гласности. И прекрасно: мы очень довольны!..

"Свисток" такую материю во всем ее ужасе.

По прибытии в Царицын рабочие опять голодали, потому что "скудный царицынский рынок не мог удовлетворить спросу". Для рабочих буквально ничего не было заготовлено, и даже главная царицынская контора с управляющим своим г. Позенковским прибыла в Царицын через три недели после рабочих. Все это время рабочие должны были обходиться собственными средствами -- сами устроивали себе балаганы, кухни, кладовые для провизии... Тут же и начались болезни. Царицынская контора принялась писать в контору подрядчика разные предписания об устройстве лазаретов и пр., но сама ничего не делала и только, по прекрасному выражению г. Кокорева, "насмехалась над священными обязанностями человеколюбия, которые в этом случае совпадают с выгодами общества". Действительно, выгоды общества соблюдались бы тут лучше, если бы рабочих не так пренебрегли; а то, по свидетельству г. Кокорева, в первый же день по прибытии на место у Гладина ушло 300 человек! Господин Козлов, разумеется, негодует за это на рабочих и приписывает их бегство желанию зажилить полученный задаток и получить хорошие заработки у донцов на сенокосе. Но нетрудно сообразить, какую роль играло в этом случае бедственное положение рабочих по прибытии в Царицын, после питания жеванием крупы...

Наконец, по словам г. Кокорева, рабочие устроились. Вот некоторые указания на то положение, в каком находились они около половины июля, когда посетил их гласнолюбивый и гуманноречивый почетный член правления:

Рабочие живут в выкопанных в земле ямах; в ямах этих устроены по обеим сторонам нары, и на них нет ни соломы, ни рогожек; под боком доска, в голове кулак (стр. 50).

Шалаши сделаны с такой же небрежностью, низки, тесны и без отверстий для воздуха. Шалашей сделано мало: по 20 человек лежит в каждом из них, а когда число заболевших возрастает и привозят новых людей, им приходится лежать на земле и ждать, пока не состроят нового помещения, а в таком случав постройка идет скорая и кое-как. Нет соломы, нет рогож и войлоков, чтобы смягчить для больного ложе. Некоторые лежат на мешках с сеном, а больше на своих же шубах (стр. 51--52).

Распорядители нашли нужным расставить военных казаков и даже около лазарета стоят два казака с саблями и нагайками (стр. 53).

Конопляное масло во многих местах горькое. Бойня для скота одна; с нее приходится возить мясо за двадцать пять верст, отчего оно при здешних жарах может подвергнуться порче. На 59-й версте, где находится триста человек рабочих, оказалась овсяная крупа дурной выделки: в ней много овса. На 48-й версте мы нашли очень дурной горох, черный, неразваривающийся и жидкий (стр. 55).

Больных возят на одной телеге четверых, по пыльной, знойной степи, за 25 верст. Лазарет -- просто собачьи конуры (стр. 56),

Такие сведения дает сам г. Кокорев, а мы уже видели, как в его устах самые страшные вещи смягчаются, когда он этого хочет. Впрочем, в настоящем случае он, может быть, и не смягчал ничего, потому что вслед за указанием зла он везде предписывает и лекарство. Правда, он сам справедливо замечает, что все это "прилично было бы говорить в феврале, а не в июле" (стр. 57); но, с другой стороны, отчего же и в июле не поговорить? Это избавит нас от обязанности говорить о том же в следующем феврале. Февраль мы промолчим, а там в июне, июле или августе опять примемся с припевом: "еще в июле прошлого года говорил я..."

Есть, правда, и маленькие недоразумения в "Записках" В. А. Кокорева. Например, он уверяет, что прежде у рабочих солонина была не всегда свежая, а с петрова дня солонину заменили свежим мясом. При этом г. Кокорев благодарит "Саратовские ведомости", обнаружившие гнилую солонину:²¹ "здесь опять видна польза гласности",-- опять прибавляет он, как школьный учитель, задолбивший один афоризм и беспрестанно, кстати или некстати, огорошивающий им своих питомцев. Мы, разумеется, приходим в восторг от твердости г. Кокорева в своем принципе; но вдруг находятся люди, утверждающие, что здесь у г. Кокорева гласность является с своим особым способом выражения, точно так, как и в рассказе о не совсем мягком хлебе. Так, г. Альбицкий в "Северной пчеле" (No 50) сильно преследует г. Кокорева и на солонине, и на гласности, и на мясе. Мы приводим его соображения, так как они довольно остроумны.

В "Саратовских ведомостях",-- говорит г. Альбицкий,-- было сказано, что рабочие бедствуют, что их кормят протухлой говядиной, из которой вываливаются черви. Статья эта не перешла почему-то в столичные газеты, а губернские ведомости кто же читает? Вот и ловко было Василию Александровичу, говоря, что "введением свежего мяса рабочие немало обязаны "Саратовским ведомостям", и возлагая на общее собрание акционеров обязанность благодарить редакцию этой газеты за обнаружение невнимания к рабочим,-- сказать публично неправду". "Саратовские ведомости" говорили, что рабочие едят протухлую говядину с червями, а Василий Александрович сказал, что рабочих кормили "солониной, которая была не всегда свежая, вовсе не ели". Что же они ели? На 51 странице статьи своей он замечает, что "главная причина развития хворости и трудного излечения больных -- вода". Не черви ли с говядиной да не каша ли, из такого пшена сваренная, что и умирающий от голода ее есть не в состоянии?

Впрочем, вот как объясняют разногласие Василия Александровича с "Саратовскими ведомостями".

Василий Александрович говорил, что рабочих в мясоед от пасхи до петрова поста кормили солониной, которая, по отзыву их, была не всегда свежая, а каша была из пшена, которую по непривычке вовсе не ели.

Но "Саратовские ведомости" говорят об июльском мясоеде, продолжающем от петрова дня до первого спаса.

На этот мясоед Василий Александрович пшенную кашу заменил гречневой, а гнилую солонину свежим (?) мясом (стр. 51).

Это-то самое свежее мясо и было с червями, как говорят "Саратовские ведомости", редакцию которых верный и неизменный поборник гласности Василий Александрович счел долгом благодарить за такое правдивое извещение.

Следовательно, разногласия Василия Александровича с "Саратовскими ведомостями" нет. Ясно, что он распорядился заменить для рабочих гнилую солонину протухшим мясом с червями.

"Памятной записки", данной г. Кокоревым г. Головкину и напечатанной в "Русском вестнике", происхождение червей объясняется весьма естественно. "Бойня для скота одна,-- говорит Василий Александрович. -- С нее приходится возить мясо за двадцать пять верст, отчего оно при здешних жарах может подвергаться порче. Мясо (приказывает он) развозить покрывши". Везти мясо более чем двадцать пять верст надо целый день, ведь не на почтовых же его возили. При царицынских жарах было бы неестественно, если б не завелись черви в говядине, остающейся целый день на солнце непокрытой и обклеенной мириадами мух.

Впрочем, и больных рабочих по четверо в одной телеге, не защищенных ничем от страшного солнечного припека, там тоже возят за двадцать пять верст (ї 15 "Памятной записки").

Так зачем же было говорить: "теперь солонина заменилась свежим мясом, которое получается с бойни скота, особо устроенной посреди линии"?

И зачем это сокращать расстояние провоза мяса? Вы говорите, что бойня устроена на средине линии. От бойни в один конец везут говядину за двадцать пять верст. Следовательно, оба края линии друг от друга за пятьдесят верст. А в 10-м ї "Памятной записки" вы говорите, что на пятьдесят девятой версте, где было 300 рабочих, вы нашли дурную крупу. Стало быть, непокрытую говядину везли не за двадцать пять, а за тридцать верст, да, может быть, и больше".

Из замечаний г. Альбицкого вытекает весьма естественное заключение, что деятельность г. Кокорева на работах Волжско-Донской дороги была не так благотворна, как он сам желает это представить. По крайней мере насчет мяса почтенный сотрудник "Русского вестника" расписался так же неудачно, как и насчет мягкого хлеба в Самаре. Но все это ничего не значит в сравнении с винной порцией, изобретенной г. Кокоревым для процветания здоровья рабочих. Вот где геркулесовы столбы гуманности г. Кокорева и Общества Волжско-Донской дороги -- кого именно, разобрать, впрочем, нельзя. Дело видите в чем. Г-н Кокорев, описывая разные улучшения, сделанные им и г. Мельниковым, упоминает о приглашении содержателя трактира Добровольского для доставления вольным чаю два раза в день (зачем тут тоже мудрено понять) и потом говорит; "затем общество распорядилось выдавать всем рабочим на линии по чарке водки каждодневно, перед ужином". Тотчас нашлись зложелатели, которые начали уже уверять, что ота винная порция назначена, собственно, в пользу царицынского откупа, содержимого самим же г. Кокоревым ("Северная пчела", NoNo 50, 102). Этому бы и можно поверить, если бы мы не знали великодушия г. Кокорева; но благодаря благодетельной гласности мы очень хорошо знаем этого великого русского мужа. В настоящем случае дело имеет даже весьма трогательный вид: г. Кокорев, владелец одной трети акций общества, спорит с двумя другими о великодушии. В статье, напечатанной 28 ноября, он говорит: "общество распорядилось выдавать по винной порции", а в "Обзоре действий", вышедшем в то же самое время, правление общества говорит: "для поддержания сил рабочих, по совету медиков, В. А. Кокорев назначил на свой счет ежедневные выдачи винных порций людям, работавшим в пределах Царицынского уезда, а правлением сделано такое же распоряжение относительно прочих землекопов, работавших в земле Войска Донского". Не умилительно ли? Г-н Кокорев говорит, что общество покупает водку для рабочих, и другие то же подтверждают, а правление скромно отклоняет от себя такое великодушие и прославляет г. Кокорева, дающего людям водку на свой счет!.. Как любопытно было бы узнать, кто кого победит в великодушии, то есть кто заплатит за водку?..

Впрочем, один ли был великодушнее второго или другой великодушнее первого, не в этом дело, а в том, какие последствия развились от винной порции. В половине июля, до назначения чарки, больных, по словам самого г. Кокорева, было 140 да умерших 40. После того число больных стало быстро возрастать и доходило, по словам г. Козлова, до 600 человек -- цифра на 2000 человек, в самом деле, ужасающая! Г-н Козлов делает при этом такое замечание: "давать винную порцию рабочим при 15®--20® мороза -- вещь полезная; по полезно ли делать то же самое при 45® жару -- предоставляем решить врачам".

Да ведь винная порция и прописана была г. Кокоревым "по советам медиков"? Да, может быть; но тут опять идет своего рода история. Лекарь Шерганд оказывается каким-то фаворитом г. Кокорева. По уверениям г. Козлова, сам г. Кокорев заменил врача, определенного обществом (за 3000 руб. сер. в год), другим врачом, более дешевым (1200 руб. сер.), а главное -- ему одному известным, г. Шергандом. Несмотря на свою дешевизну, врач этот, по мнению г. Кокорева, был превосходен и, как видно из "Записки", "вполне соглашался" с мерами, предлагавшимися г. Кокоревым. С своей стороны, и г. Кокорев заботился о нем и требовал от приказчика Гладина, чтобы он "дал доктору Шергаиду в его распоряжение пару хороших лошадей с легким тарантасом и кучером". Зато и деятельность доктора была неутомима: подумайте в самом деле, взять на себя 600 пациентов, растянутых на шестидесятиверстной линии! Это стоит чего-нибудь! Г-н Козлов выражает мнение, что доктор Шерганд, видя такое странное развитие болезней, должен был непременно и официально пригласить на линию для консилиума других врачей. Но зачем же это, когда г. Шерганд и один справлялся? Да притом еще нужно заметить, что совсем больных и слабых часто отпускали с работ домой. Так даже в "Памятной записке" г. Кокорева приказчику Гладина сказано, что следует отпустить домой, в Тверскую губернию, пятерых рабочих: трех стариков, одного слабого погами и одного переломившего себе спинную кость... При таком заведении под покровительством гуманного гласнолюбца да без всякой ответственности перед кем бы то ни было, отчего не лечить всех одному? Умрут бедняки, не велика беда -- плакать некому. Ежели и узнают-то об этом родные умершего, так и то лишь по милости г. Кокорева, который в ї 19 своей памятки чужому приказчику набожно заповедует: "об умирающих надобно извещать их семейства, посылая письма в деревни, дабы там поминали их по долгу христианскому". Вот до чего доходит любовь г. Кокорева "к простому, серо одетому русскому человеку" ("Русский вестник", стр. 61).

"Царицынских записок" и "Вестей"?²² Это уже сделано весьма добросовестно в статье г. Альбицкого, из которой мы и берем оконченные выводы.

Для устранения зла Василий Александрович сделал следующее:

А. Относительно больных.

1) Учредил от общества чай по два раза в день.

2) Больных тифом отделил от других.

3) Старался удалить двух казаков, приставленных с саблями и нагайками к лазарету ("Русский вестник", 1859, No 21, стр. 53), но не был в состоянии устранить такой новый метод лечения. Этот метод, по всей вероятности, принадлежит тому же Гладину, ибо на 59 стр. Василий Александрович говорит, что он, по контракту, обязался содержать лазареты.

4) По причине недостатка одного лазарета устроил другой.

5) Так как больные валялись на земле даже не на соломе и не на рогожке, распорядился купить рогожки и наделать больше шалашей с койками для больных, так как заготовленных лазаретом шалашей оказалось весьма недостаточно, вероятно по причине той развившейся хворости, о которой Василий Александрович говорит в другом месте.

Б. Относительно здоровых.

1) Приказал варить протухлую говядину с червями вместо гнилой солонины.

2) Заменил пшенную кашу, которой рабочие не ели, гречневой, которую, однако, заменяли в иных местах дурным, черным, неразваривающимся горохом и крупой с неободранным овсом.

3) Назначил на счет общества винную порцию по стакану перед ужином. Водку берут из кабаков царицынского откупа, содержимого Василием Александровичем.

4) Написал к г. Головкину, что надо бы дать рабочим одежду -- ведь они пойдут домой осенью и доберутся до домов 10 декабря, а у них нет ни одежды, ни обуви. Исполнил ли это нежно любимый рабочими г. Гладин -- неизвестно.

остается 500 рабочих в степи без зимних квартир, на морозе, и что поэтому надо подумать о квартирах. Думал ли г. Головкин -- неизвестно.

6) Но если они перемрут, то непременно известить о том их семейства, посылая письма в деревни, дабы там поминали их по долгу христианскому.

7) Купил в Одессе шесть колоколов для рабочих.

8) Отпустил домой, в Тверскую губернию, двух рабочих по старости, одного по преклонной старости, одного по слабости ног и одного переломившего спинную кость (!!!). На которой станции от Царицына они умерли -- нам неизвестно.

9) Учредил особую должность смотрителя за лазаретами и за сбережением силы рабочих.

Прибавим к этому, что относительно одежды, обуви и зимних квартир рабочим -- так и до сих пор ничего не известно. Благодетельная гласность умаялась предшествовавшими похождениями и теперь молчит.

Не молчат только "Саратовские губернские ведомости". Они еще в феврале делали новое извещение о побегах с работ Волжско-Донской дороги, и притом в такое время, когда вовсе нет соблазнительных заработков в лугах у донцов²³. В числе бежавших были преклонные старики: отчего бы, кажется, этим-то бежать? Им только нужно беречь свои силы; а г. Кокорев на царицынских работах сочинил даже особую должность "смотрителя за сбережением силы рабочих" и определил в эту должность некоего г. Милашевича, замечательного тем, что "из длинного ряда его писем к г. Кокореву можно ознакомиться со всеми затруднениями, представляющимися при исполнении предприятий в отдаленных местностях". Как видно, и этот господин служит тоже спасительной гласности, и мы скоро, может быть, будем иметь удовольствие читать его письма в "Русском вестнике" рядом с письмами г. Матиля об Америке и статьями г. Фердинанда Кона о розах²⁴.

"Кавказом и Меркурием" ставит ни во что заключенные контракты; в-третьих, мяса, мяса вареного, мяса не дают рабочим; в-четвертых, казаки с нагайками присутствуют на работах; в-пятых, вода; в-шестых... да уж что и говорить в-шестых? Одна вода чего стоит!.. По мнению г. Кокорева, по мнению "самого доктора (Шерганда?), главная причина развития хворости и трудного излечения больных (по царицынским работам) -- вода и непременно вода... Г-н Козлов сострил по этому поводу, что для устранения гибельности воды надо вставить в нее первую букву фамилии г. Кокорева. Но г. Кокорев не на шутку так поступил с водою и рабочими, только результаты были плохие.

А кроме того, какое затруднение для благотворительных предприятий г. Кокорева представляет неразвитость и апатия окружающей среды! "Сами рабочие не понимают своей пользы,-- говорит г. Кокорев,-- подрядчики соблюдают свои выгоды, а инженеры считают своею обязанностью заботиться только за исполнением работ сообразно с чертежами. Здесь возникает вопрос: виноваты ли инженеры за то, что они не требуют от подрядчика энергически улучшения быта рабочих? Задавши такой законодательный вопрос, от разрешения которого может зависеть по малой мере увольнение инженера от должности, г. Кокорев меланхолически продолжает: "Я думаю, что виноваты не они, а система нашего воспитания, внушающая равнодушие к простому русскому человеку; многие у нас считают как бы посторонним то, что должно бы быть близко их сердцу" ("Русский вестник", стр. 52). В другом месте статьи почтенный мыслитель тоже жалуется на то, что "всему мешает рутина и недостаток любви к простому, серо одетому русскому человеку" (стр. 61). Да, с последним нельзя не согласиться, история рабочих Волжско-Донской дороги доказывает это лучше всех разглагольствий.

А между тем при этом жалком и ужасном способе ведения дела не угодно ли знать, сколько истрачено денег собственно на административную часть предприятия? 141 000 руб. сер., то есть десятая часть всех бывших расходов, и в этом числе по управлению собственно работами железной дороги издержано 55 825 руб. да, кроме того, на жалованье директоров и других служащих и т. п. израсходовано 52 000. И это -- не забудьте -- в том обществе, один из учредителей которого и владелец целой трети акций постоянно шумит против форменности и бюрократизма и прославляет деловое коммерческое ведение предприятия! Не знаем, хорошая ли это коммерция для г. Кокорева, но для "двигателей всякого устройства", как он выражается, она должна быть не более приятна, как и благодетельная гласность, пользу которой "сразу чувствует" г. Кокорев.

Что же? Теперь опять весна, опять близится лето... Не узнали мы, что сделано с рабочими осенью и зимой; может, не узнаем ли, что с ними будет в предстоящее лето? Г-н Кокорев давно уже не печатал о благодетельной гласности: это добрый знак. Может, так выдастся лето, что г. Кокорев нынче и в Царицын не поедет, и рабочие винной порцией обольщаться не будут и даже работать станут без казаков с нагайками? Аль где уж?.. 

Ах, не все нам слезы горькие
Лить о бедствиях существенных;
На минуту позабудемся
В чарованьи красных вымыслов!¹

Успокоившись таким авторитетом, обращаемся к делу и рекомендуем читателям юное дарование, которое может, как говорит г. Григорьев о г. Случевском, или распасться прахом, или оказаться силою, новой, великою силою². Собственно говоря, мы не знаем, как думать о юном поэте и помещать ли его в "Современнике" или в "Свистке"; но решаемся на первый раз лучше в "Свистке": а то в "Современнике"-то большею частию как-то несчастливы бывают -- через два-три месяца уже не могут концы с концами свести... В "Свистке" не то: посмотрите, как твердо г. Лилиеншвагер стоит на своем пути!.. А юное дарование г. Капелькина будет поразнообразнее таланта Лилиеншвагера. Да вот, прочитайте и судите.

Мы и письмо поэта печатаем, не скрывая его юношеской наивности: гласность, так уж гласность, полная, безусловная. 

Милостивые государи!

Мне 20 лет. Я с юных годов одержим невыносимою любовью к поэзии. 12-ти лет я уже писал весьма хорошие стихи. Вообще я развился весьма рано. Вот первое стихотворение, которое я счел достойным печати: я написал его, будучи 12-ти лет.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ³

Вечер. В комнатке уютной
Кроткий полусвет.
И она, мой гость минутный...
Ласки и привет;

Абрис миленькой головки,
Страстных взоров блеск,
Распускаемой шнуровки
Судорожный треск...

Жар и холод нетерпенья...

Звук от быстрого паденья
На пол башмачков...

Сладострастные объятья,
Поцалуй немой --
И стоящий над кроватью
Месяц золотой...

1853

Это стихотворение попалось отцу моему, и он, признаюсь вам, чуть меня за него не высек. Напрасно уверял я его, что ничего подобного не видывал и не чувствовал, что это все есть подражание разным поэтам (я никогда не подражал ни одному): отец не хотел верить -- так велика была сила таланта и живость изображения предмета!..

Но как ни уверен я был в своем даровании, а перспектива быть высеченным вовсе мне не нравилась, и я немедленно переменил род своей поэзии. В то время наше отечество боролось с англо-французами; газеты были наполнены восторженными возгласами об огромности России и о высоком чувстве любви к отечеству. Я увлекся и написал следующее стихотворение:

РОДИНА ВЕЛИКАЯ⁴

О, моя родина грозно-державная,
Сердцу святая отчизна любимая!
Наше отечество, Русь православная,
Наша страна дорогая, родимая!

Как широко ты, родная, раскинулась,
Как хороша твоя даль непроглядная!
Грозно во все концы мира раздвинулась
Мощь твоя, русскому сердцу отрадная!

Нет во вселенной такого оратора,
Чтобы прославить твое протяжение:

Смертных умы приводя в изумление.

Ты занимаешь пространство безмерное,
Много обширнее древнего Рима ты.
Русской земли население верное
Чувствует всех поясов земных климаты.

Реки, озера твои многоводные
Льются, подобно морям, бесконечные;
Необозримы поля хлебородные,
Неизъяснимы красы твои вечные!

Солнце в тебе круглый год не закатится,
Путник тебя не объедет и в три года:
Пусть ямщикам он на водку потратится --
Только лишь откупу будет тут выгода...

О, моя родина, богом хранимая!

Сколько таится в тебе, о родимая,
Неизъяснимого и непонятного!..

1854

За это стихотворение отец похвалил меня, и я после того написал еще десятка четыре подобных пьес. Но признаюсь, ни одно из них не может сравниться в звучности с вышеприведенным. Поэтому я и не сообщаю их вам, а перехожу к новой эпохе моей поэтической деятельности.

В 1854--1855 отечество наше было в печальном положении: военные неудачи, обнаружение внутренних неустройств, все это терзало сердце истинного русского и вводило его в мизантропию. И я действительно предался мизантропии, разочаровался; все мне опостылело, и я произвел следующую пьесу:

От людской любви и дружбы
В лес дремучий я бежал,
Стал кореньями питаться,
Мыться, бриться перестал.


Я в лесу один брожу.
Но увы! здесь снова дружбу
И любовь я нахожу.

Солнце с неба дружелюбно

И поит меня с любовью
Меж дерев бегущий ключ.

Соловьи поют влюбленно,
Лобызаются цветы,

На деревьях все листы.

Дружно по небу гуляют
Золотые облака,
И грозит любовь и дружба


В каждой травке, в каждой мошке,
В каждой капельке росы
Обитает дух незримый,
Полный ангельской красы.


Чувством нежным размягчить,
Чтобы дружбой и любовью
Целый век мой отравить...

И в лесу, в борьбе тяжелой,

О, куда ж, куда сокроюсь
Я от дружбы и любви?

1855

Вы угадываете, чем разрешилось это мизантропическое настроение? Любовью, самой пылкой любовью -- страстью до того пламенной, что я не знаю, как еще я не сгорел совсем. Тогда-то производил я по 7 1/2 стихотворений в день круглым счетом; с особенною силою выразилась страсть в следующем стихотворении, которое я считаю вполне достойным печати:

Как твои уста в веселом разговоре,
Чуть смыкаясь, снова раскрываются;
Как любовь и радость в этом светлом взоре
Перелетным блеском разгораются;


Купы звезд, живые, разноцветные.
Иль в любви и звезды глазками играют
И друг другу речи шлют приветные?..

Иль любовью нашей с неба голубого

Иль в виду избытка счастия земного
Их лучи завистливо волнуются?

Нет, любви дыханье так во мне широко,
Так из груди сильно вырывается

Что эфир далекий колыхается,

И с его напором звездные громады
В дружное приходят колебание...
Оттого-то в ночи неги и отрады

1856

Но скоро любовь моя прошла, или по крайней мере, сделавшись больше и приобретя серьезный взгляд, я перестал уже тратить драгоценное время на описание любовных чувств. Вокруг меня волновалась общественная деятельность, все было полно новых надежд и стремлений, все озарено было самыми светлыми мечтами. Весь мир представлялся нам в радужных красках. В таком настроении услышал я однажды заунывную крестьянскую песню. У меня тотчас родился вопрос: "Отчего же она уныла, когда все кругом так весело?" -- "Нет,-- сказал я сам себе,-- я должен во что бы то ни стало отыскать в ней веселые звуки". И представьте силу таланта -- отыскал! И не только отыскал, но и воспроизвел! В Москве говорили, что недурно. Что вы еще скажете? Вот эти стихи:

СУЩЕСТВЕННОСТЬ И ПОЭЗИЯ⁵

Знаю вас давно я, песни заунывные
Руси необъятной, родины моей!

Полные восторга, слышу я с полей!

Пусть всё те же песни -- долгие, тоскливые,
С той же тяжкой грустью -- пахарь наш поет.
Долю его горькую, думы терпеливые


Но в восторге сердца, под святым влиянием
Гласности, прогресса, современных дум⁶,
Полн благоговенья к светлым начинаниям,
Жадно всюду внемля новой жизни шум,--


Тяжкого рыданья и горячих слез...
Сердце бы иссохло, мысль моя упала бы,
Если б я оставил область сладких грез...

Все светло и благо, все мне улыбается,

И напев тоскливый счастьем отзывается,
В грустной песне льется радости поток.

Пусть все те же песни наши заунывные,
Но не то уж слышно в них душе моей:

Чую наступленье новых, светлых дней!..

1857

Вслед за тем у меня родилась потребность самому быть общественным деятелем, и я изобразил свое настроение в нескольких звучных пьесах, из коих вот одна:

ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ⁷

Я ехал на вечер. Веселыми огнями

Виднелась зала в нем с зелеными столами.
И бальной музыки из окон несся гром.

А у ворот стоял, болезненный и бледный,
С морозу синий весь, с заплаканным лицом,

И грошик дать на хлеб молил меня Христом.

Я бросил на него взор, полный состраданья,
И в залу бальную задумчиво вошел,
И детям суеты, среди их ликованья,


В кадрилях говорил о нем я девам нежным;
Меж танцев подходил я к карточным столам;
Восторженно взывал я к юношам мятежным
И скромно толковал почтенным старикам.


И проклял я тогда бездушный этот свет
За то, что он так чужд возвышенным порывам,--
И тут же мстить ему я дал себе обет.

Я скоро отомстил: за ужином веселым,

Я тостом грянул вдруг, для их ушей тяжелым:
"Здоровье бедняка, страдающего там!"

И показал я им на улицу рукою.
Смутились гости все, настала тишина.

И сладок для меня был тот бокал вина!..

1858

Но вы сами знаете, как тяжело бороться против общественной апатии, безгласности, мрака предрассудков. Я все это изведал горьким опытом, и вот как выразилось мое новое, общественное разочарование:

РЫЦАРЬ БЕЗ СТРАХА И УПРЕКА

(Современная элегия)⁸

Я рано выступил в опасную дорогу.
Тропинка узкая лежала предо мной,
Сливаясь при конце в какой-то мрак густой.
Безмолвна даль была, как темная могила;

Да слышалось вдали, вводя меня в тоску,
Кукушки горестной зловещее ку-ку.
Я был один, один... вкруг ни души живой...
Но я пошел вперед отважною стопой!

Я ноги обжигал себе крапивой жгучей,
Ложилась пыль на мне от каждого куста,
И паутина мне садилась на уста;
Но я все шел вперед, свой страх превозмогая,

А путь -- чем далее, тем делался страшней:
Жужжали вкруг меня десятки ос, шмелей;
Над головой моей кружились вереницы
Какой-то скаредной и безобразной птицы;

Узрел вдруг на своей я темной колее...
И страх меня объял... Стал день мрачнее ночи,
Упал я на траву, смежив в испуге очи...
И долго я лежал недвижно, как мертвец;

Взглянул окрест себя: природа улыбалась,
Все солнцем радостно и ярко озарялось;
Кузнечик стрекотал и прыгал по траве,
И птички реяли в воздушной синеве,

И в воздухе неслось цветов благоуханье.
А то, что мне змеей представила мечта,
То кем-то брошенный обрывок был кнута...
Дорога прежняя опять меня манила,

И жажда славных дел проснулася в груди,
И цель великая виднелась впереди!..
И вновь я двинулся... Но что со мною сталось?!
Нет прежних сил во мне... отвага потерялась...

Сомнений горестных теперь я жалкий раб.
Мечты высокие, стремленья мысли здравой --
Бесплодный анализ облил мне злой отравой...
Я стал умней теперь. Все трудности пути

Но дорого мне стал мой опыт безрассудный,
Я силы истощил, и на дороге трудной
С тоской, с презрением к себе теперь стою,
И не в траве -- в себе я чувствую змею...

1859

мне цель жизни: есть ли у меня талант, должен ли я заниматься поэзией или поступить в военную службу, чтобы ехать на восточный Кавказ и искать смерти в битве с племенем адыге, которое, как слышно, еще не совсем покорилось⁹.

P. S. Следующий мне гонорарий вышлите мне по адресу, который вам сообщу, когда увижу стихи мои напечатанными.

Примечания

Совр., No 5. 

Статья-памфлет Добролюбова представляет собой одно из сравнительно ранних обращений революционной демократии к вопросу о положении русского рабочего класса. Проникнутая горячим сочувствием к рабочим и гневным сарказмом по отношению к предпринимателям, она (как и ранее опубликованная статья "От Москвы до Лейпцига" И. Бабста") демонстрирует остроту осуждения автором буржуазной эксплуатации, дает материал для суждения о том, как оценивал Добролюбов капиталистическую перспективу для России, и показывает, сколь пристально следил критик за жизнью страны и ее отражением не только а столичной, но и в провинциальной печати. Статья -- яркий образец того тина политических обличений, который Добролюбов старался культивировать в "Современнике" на разнообразном конкретном материале, доставляемом текущей прессой (см. примеч. к "Внутреннему обозрению" в наст. т., с. 700). Созданный здесь образ В. А. Кокорева, дельца-миллионера новой формации, изображающего себя поборником гласности и гуманного отношения к народу, обладал большой силой сатирического обобщения, предвосхищая соответствующие типы Салтыкова-Щедрина и Горького. Статья Добролюбова, возможно, послужила одним из источников стихотворения Некрасова "Железная дорога" (1865).

¹ Повторив эпиграф к "Путешествию из Петербурга в Москву" А. Н. Радищева -- несколько измененную строку из поэмы В. К. Тредиаковского "Тилемахида" (т. II, кн. XVIII, стих 514), Добролюбов, вероятно, имел в виду подчеркнуть масштабность нового социального зла -- капиталистической эксплуатации, сопоставимость его по жестокости с "чудищем" крепостничества. Об уважении, которое Добролюбов питал к Радищеву, можно судить по его рецензии "Сочинения Пушкина. Седьмой, дополнительный том" (наст. изд., т. 1).

² "Вести с Волжско-Донской железной дороги, с самого места действий" (РВ, 1859, ноябрь, кн. 1, отдел "Современная летопись"), многие места из которой он ниже цитирует или пересказывает (источник цитаты в таких случаях, как правило, в примечаниях не оговаривается). В статью Кокорева вошла и "памятная записка", составленная им для приказчика, руководившего земляными работами.

³ Цитируется окончание отчета о собрании акционеров 12 декабря 1858 г., озаглавленного: "Общество Волжско-Донской железной дороги и пароходства" (МВед,

⁴ В качестве приложения к названному Добролюбовым номеру газеты за 26 ноября был напечатан "Обзор действий "Общества Волжско-Донской железной дороги и пароходства" (От правления Общества)". Расчет стоимости одной "нарицательной" (лошадиной) силы произведен Добролюбовым на основании приведенных здесь данных. Авторы "Обзора" всячески старались приукрасить положение рабочих на строительстве дороги.

⁵ Речь профессора-юриста Ф. Л. Морошкина "Об Уложении и последующем его развитии" (1839), произнесенная на торжественном акте в Московском университете 10 июня 1839 г., вошла в "Полную русскую хрестоматию" (ч. I, М., 1843) Л. Д. Галахова как образец ораторского искусства. Добролюбов высказывал ироническое отношение к славянофильской ориентации и "дифирамбическому красноречию" Морошкина.

⁶ 12 декабря 1858 г. М. П. Погодин произнес речь на собрании акционеров "Общества Волжско-Донской дороги", где, в частности, говорил, что готовность акционеров принести свои деньги "на одно честное слово" учредителей "доказывает, что у нас есть вера, доверие, кредит особого, высшего рода" и вообще в "русском народе есть много веры в разных ее видах -- это его достоинство" (МВед,

⁷ См. примеч. 2 (No 21 обозначена первая ноябрьская книжка РВ).

⁸ Эти сведения приведены в "Биржевой и акционерной хронике" (СПб Вед, 1860, No 95, 3 мая; подпись -- Б. П.).

⁹

¹⁰ Краткое изложение основных фактов истории строительства Волжско-Донской дороги, включенное в написанное С. Т. Славутинским "Внутреннее обозрение", заканчивалось вопросами: "Чем же кончат эти несчастные рабочие? Сколько их зароют на берегу Волги между Самарою и Царицыном?.. Что будет с теми, и стариками шестидесятилетними и с восемнадцатилетними париями, которые решились бежать? Дело, как видно, пошло административным порядком: их разыскивают посредством печатных объявлений -- тут уже земская полиция вмешалась и, вероятно, их разыщут... Что же тогда будет?" (Совр., 1860, No 5, с. 188).

¹¹ Статья "Небывалое возмущение" была перепечатана в петербургской газете "Русский дневник" (1859, No 109, 26 мая) без заглавия, под рубрикой "Самарская губерния".

¹² "Кавказ и Меркурий" "Меркурий").

¹³ Кокорев Вас. О Волжско-Донской железной дороге (МВед, 1859, No. 132, 5 июня).

¹⁴

¹⁵ Козлов Алекс. Кое-что о филантропических действиях В. А. Кокорева на Волжско-Донской дороге (Северная пчела, 1860, No 102, 9 мая).

¹⁶ Севастьянов Ф. Образ действий "Журнала для акционеров" (СПб Вед, 1860, No 53, 9 марта). В этой статье Н. А. Брылкин и председатель общества "Кавказ и Меркурий" Н. А. Новосельский (одновременно являвшийся одним из директоров "Общества Волжско-Донской дороги") обвинялись в нечестном ведении дел.

¹⁷

¹⁸ РВ, 1859, ноябрь, кн. 1, с. 49.

¹⁹ Там же.

²⁰ Автоцитата из стихотворения "Безрассудные слезы" (Свисток, No 2; VII, 360).

²¹ "Очевидцы говорят, что пища им (рабочим -- выдается самая скудная; что работы тяжелы не по силам; что многие видели, как черви вываливаются из протухлой и вонючей говядины, которою кормят землекопов; что... Но зачем тревожить совесть подрядчика?" (Д. М<ордовцев>. Смесь. -- Саратовские губернские ведомости, 1860, No 26, 27 июня, с. 147).

²² "Записки", "Царицынские записки", "Вести" -- разные обозначения одной и той же статьи В. А. Кокорева "Вести с Волжско-Донской железной дороги...".

²³ В "Местных заметках", которые в 1860 г. в "Саратовских губернских ведомостях" вел Д. Л. Мордовцев, положение на строительстве Волжско-Донской дороги и состояние ее акций были одной из постоянных тем (см., напр., Кг 6, 8, 13 за 6, 20 февраля и 26 марта). О массовом бегстве с этого строительства "Саратовские ведомости" сообщали в No 4 за 23 января 1860 г., с. 27.

²⁴ "Из Америки" (РВ, 1859--1860) и очерк немецкого биолога Ф. Кона "Роза" (РВ, 1860, апрель, ки. 1). 

Фельетон "Юное дарование, обещающее поглотить всю современную поэзию" с включенным в него циклом пародий представляет собой своего рода сатирический обзор чуть ли не всего того, что осуждал и осмеивал Добролюбов в современной ему поэзии: от "чистого искусства" и казенно-патриотической риторики до либеральных филиппик и ламентаций. Воспользовавшись для этого новой маской -- неустоявшегося "юного дарования", то и дело меняющего характер и направление своего творчества, Добролюбов достигает двоякой цели: осмеивает "принципиальную" неустойчивость либерального умонастроения и в то же время предлагает нечто вроде пародийной истории русской поэзии 1850-х годов.

¹ "Илья Муромец" (1794). У Карамзина -- "реки слезные" и "чародейство" (см.: Карамзин Н. М. Полн. собр. стих. Л., 1966, с. 150).

² Так оценил Случевского А. А. Григорьев в статье "Беседы с Иваном Ивановичем о современной нашей словесности..." (Сын отечества, 1860, No 6, 7 февраля, с. 167).

³ В форме перепева стихотворения А. А. Фета "Шепот. Робкое дыханье..." (1850) Добролюбов пародирует эротические мотивы, характерные для некоторых поэтов 50-х гг.; ср. его рецензию на "Стихотворения Л. Мея" (наст. изд., т. 1),

⁴ В стихотворении осмеиваются излюбленные мотивы и словарь казенно-патриотической лирики, получившей особое распространение в начале Крымской войны. В первой строфе -- реминисценция из стихотворения "Русь" (1851) И. С. Никитина ("Это ты, моя Русь державная, Моя родина Православная"); см. в наст. т. рецензию на "Стихотворения Ивана Никитина" и примеч. к ней.

⁵ В числе возможных источников этой пародии -- стихотворение А. Н. Апухтина "Песни" из цикла "Деревенские очерки" 1859, No 9).

⁶ Возможно, намек на стихотворение М. П. Розенгейма "Современная дума", цитируемое Добролюбовым в его рецензии-фельетоне "Стихотворения Михаила Розенгейма" (наст. изд., т. 1).

⁷ Одним из источников пародии, в которой Добролюбов использовал, сатирически переосмыслив, сюжетную ситуацию собственного стихотворения "Встреча" (1856; см. наст. т.), взяв из него с небольшими изменениями две строфы, является, возможно, и стихотворение Алексея Жемчужникова "Нищая" (РВ, 1857, январь, кн. 2).

⁸ в двух вариантах, из которых один ("Презрев людей и мир и помолившись богу..." -- VII, 522--523) явно имеет своим источником несколько стихотворений А. Н. Плещеева, а другой ("Рыцарь...") -- цикл Н. А. Некрасова "Последние элегии", вошедший в его сб. "Стихотворения" (СПб., 1856), а именно стихотворения "Душа мрачна, мечты мои унылы..." и "Я рано встал, недолги были сборы...", а также, возможно, стихотворение Алексея Жемчужникова "Возрождение" ("Вступил я в жизнь, к борьбе готовый..." -- РВ, 1859, ноябрь, кн. 2). Сходные мотивы встречались и у других поэтов.

⁹ "Юное дарование" ошиблось: адыгейцы -- один из народов, населяющих не восточную, а западную часть Северного Кавказа. Военные действия там продолжались и после покорения Дагестана.

¹⁰ "юного дарования" звучало как насмешка над "чистым искусством", к которому он причастен: сочетание "громкого" имени (у древних греков Аполлон -- светоносный бог, покровитель искусств) с фамилией, происходящей от "поэтичной", но мизерной капельки, рассчитано было на снижающий эффект. Едва ли случайным оказалось и совпадение имен "юного дарования" и Аполлона Майкова, который и как "чистый" лирик, и как автор официально-патриотических или либерально-оптимистических стихов не раз критиковался Добролюбовым.