Из "Свистка".
No 2

No 2

При самом первом, еще не твердом шаге своем на поприще общественной деятельности встреченный всеобщим негодованием серьезных деятелей науки и литературы, "Свисток" внезапно умолк, подобно робкому чижу, изображенному славным баснописцем Иваном Андреевичем Крыловым в басне его сочинения: "Чиж и еж". Отличаясь скромностию, неразлучною с истинным достоинством, "Свисток" безропотно покорился приговору строгих судей, признавших его недостойным настоящего времени, когда возбуждено так много общественных вопросов¹. И скромность его не осталась без возмездия: он имел удовольствие видеть, как отсутствие его при второй книжке "Современника" поразило грустию чувствительные сердца читателей; он имел редкое на земле наслаждение -- убедиться, что непоявление его и при третьем нумере журнала повергло публику в мрачное отчаяние. Но, проникнутый гуманностию современной эпохи, "Свисток" скоро сознал, что радость о людских огорчениях противна всем нравственным законам, и вследствие того решился доставить себе наслаждение более чистое и возвышенное и притом более сообразное с естественными наклонностями его натуры: он решился вновь явиться пред публикою, чтобы видеть ее непритворную радость при его появлении. Вся природа благоприятствует его намерению и, кажется, с нежною улыбкой благословляет его на деятельность. "Шествует весна", по выражению поэта; "берега расторгают лед", по выражению другого поэта; хотя "еще в полях белеет снег", по замечанию третьего поэта². Все творение оживает и наполняется звуками; скоро прилетят птички, будут благоухать цветы, просвещение быстрым потоком разольется по необъятной России... Кто может молчать при виде таких отрадных событий! "Свисток" ли? -- Нет!.. 

(Отдавая дань природе, мы даем первое место благородной и исполненной смелых идей поэме г. Лилиеншвагера: "Четыре времени года". Этот поэт-мыслитель замечателен особенно тем, что природа со всеми своими красами для него, собственно говоря, не существует сама по себе, а лишь служит поводом к искусным приноровлениям и соображениям, почерпнутым из высшей жизни духа. В новейшее время лучшими нашими критиками признано, что природа лишь настолько интересует нас, насколько она служит отражением разумной, духовной жизни¹. С этой точки зрения должен быть признан огромный талант в г. Лилиеншвагере, который, как сам признается, "всем явлениям природы придает смысл живой", никогда не пускаясь в простое, бесплодное поэтизированье неразумных явлений мира. Поэзия его должна составить новую эпоху в нашей литературе: нельзя без особенного чувства читать стихотворения, в которых поэт при виде весны размышляет об английском судопроизводстве или, отморозивши себе нос, с отрадою предается историческим воспоминаниям о двенадцатом годе. До сих пор только г. Розенгейм приближался несколько к такой высоте, да еще разве гг. Майков и Бенедиктов в некоторых стихотворениях давали слабые намеки на подобную гражданскую поэзию²"Библиотеке для чтения" 1859 года, No 1) о г. Майкове: "он сумел проложить себе дорогу и в мире высоких помыслов доискаться того лиризма, которым натура его не была богата".)

ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ГОДА¹

1

ВЕСНА

Боже! Солнце засияло,
Воды быстро потекли,
Время теплое настало,
И цветочки расцвели!

Жизнью, светом всюду веет,
Мысль о смерти далека,
И в душе идея зреет,
Поэтично высока!

Так законов изученье
Свет и жар нам в сердце льет
И свободное теченье
Нашей мысли придает.

Так в разумном вертограде
Правых английских судов⁴
Расцветает, пользы ради,
Много нравственных цветов!..

Всем явлениям природы
Придавая смысл живой,

Возношусь я так весной!

2

ЛЕТО⁵

Иду по ниве я, смотрю на спелый колос,
Смотрю на дальний лес и слышу звонкий голос
Веселых поселян, занявшихся жнитвом
И живописно так склоненных над серпом...

Иду и думаю: так навственности зерна,
Так мысли семена пусть вырастут проворно
На ниве нравственной России молодой
И просвещения дадут нам плод благой.

Пускай увидим мы, пока еще мы вживе,
На невещественной, духовной нашей ниве
Духовный хлеб любви, и правды, и добра,
И радостно тогда воскликнем все: "ура!"...

НАШ ДЕМОН

(Будущее стихотворение)

В те дни, когда нам было ново
Значенье правды и добра
И обличительное слово
Лилось из каждого пера;

Внимала звукам Щедрина¹
И рассуждала с увлеченьем.
Цолезна палка иль вредна;²
Когда возгласы раздавались,
Чтоб за людей считать жидов³,
И мужики освобождались⁴,
И вред был сознан откупов;⁵
Когда Громека с силой адской
Все о полиции писал;⁶
Когда в газетах Вышнеградский
Нас бескорыстьем восхищал;⁷
Когда мы гласностью карали
Злодеев, скрыв их имена⁸,
И гордо миру возвещали,
Что мы восстали ото сна;⁹
Когда для Руси в школе Сэя
Открылся счастья идеал¹⁰
И лишь издатель "Атенея"
Искусства светоч возжигал;¹¹


Злой дух какой-то нам предстал
И новым именем трюизма
Святыню нашу запятнал.
Не знал он ничего святого:
Громекой не был увлечен,
Не оценил комедий Львова,¹²
Не верил Кокореву он¹³.
Не верил он экономистам,
Проценты ростом называл
И мефистофелевским свистом
Статьи Вернадского встречал¹⁴.
Не верил он, что нужен гений,
Чтобы разумный дать ответ,
Среди серьезных наших прений --
Нужна ли грамотность иль нет...¹⁵
Он хохотал, как мы решали,
¹⁶.
И как гуманно утверждали,
Что жид есть тоже человек.
Сонм благородных протестантов
Он умиленно не почтил
И даже братьев Милеантов
Своей насмешкой оскорбил¹⁷.
Не оценил он Розенгейма,
Растопчину он осмеял¹⁸,
На все возвышенное клейма
Какой-то пошлости он клал.
Весь наш прогресс, всю нашу гласность.
Гром обличительных статей,
И публицистов наших страстность,
И даже самый "Атеней" --
Все жертвой грубого глумленья
Соделал желчный этот бес,
Бес отрицанья, бес сомненья¹⁹,
Бес, отвергающий прогресс.

Конрад Лилиеншвагер 

Так спрашиваю я себя с некоторого времени чуть не каждый день -- и вот по какому случаю.

С каждой почтой получаю я из столиц (преимущественно из Москвы) газеты и журналы, и в каждом их нумере меня поражает какой-то таинственный голос, рассказывающий какую-нибудь из мелких житейских неприятностей и с видимым удовольствием прибавляющий, что "пришла наконец благодатная, радостная, желанная и т. д. пора, когда подобные неприятности можно рассказывать во всеуслышание". Под рассказом обыкновенно подписан какой-нибудь зет или икс, а чаще и ничего не подписано; местность не обозначена; к кому голос относится, неизвестно. Я долго ломал себе голову, чтобы узнать, о чем хлопочут восторженные рассказчики, и наконец остановился на предположении, которое на первый раз может вам показаться странным, но которое не лишено своей доли правдоподобия. Я полагаю, что все безыменные известия в ваших газетах сочиняет один какой-нибудь шалун, желающий подурачить вас, господ редакторов. Вы все ведь, разумеется,-- народ кабинетный; вы насквозь пропитаны идеальными понятиями о жизни; вам все в мире представляется необыкновенно связным, разумным, чистым и пр. В своем умозрительстве вы по неведению действительной жизни решительно уподобляетесь тому профессору, который у Гейне "затыкает своим колпаком все прорехи мироздания"¹. Вы еще недавно стали соглашаться, что жизнь имеет некоторые права, что литератор тоже есть до некоторой степени смертный, что толпа достойна отчасти вашего внимания и пр. Мы, разумеется, тотчас же приметили начало вашего обращения и дружно рукоплескали благому начинанию. Но для вашей же пользы позвольте нам иногда сообщать свои замечания о некоторых странностях, нередко проявляющихся в ваших суждениях о действительной жизни, с которою вы начинаете знакомиться. На этот раз я намерен сообщить вам несколько практических замечаний о тех голосах, которые теперь так часто раздаются в журналах и газетах. Имея о русской жизни и русском обществе понятие, как видно, самое неопределенное, вы постоянно приходите в изумление, поднимаете шум и начинаете горячиться из-за таких вещей, к которым мы все давно уже привыкли и которые вообще не принадлежат к числу явлений чрезвычайных. Вам, например, скажут, что кто-то и где-то взятку взял; вы сейчас думаете: "ужасное, чудовищное, сверхъестественное событие! надо о нем объявить во всеобщее сведение!" -- и немедленно печатаете, что вот, дескать, какое событие произошло: один чиновник с одного просителя взятку взял! -- Услышите вы где-нибудь, что цыган лошадь украл; поднимается шум, пишутся грозные обличения на неизвестного цыгана, укравшего лошадь. Пришлет вам кто-нибудь известие о том, что один сапожник плохо сапоги шьет; вы сейчас же и тиснете известие о сапожнике с видимым удовольствием, что можете сообщить такую новость. Вы, конечно, предполагаете, что чиновник, взявший взятку, цыган-конокрад и плохой сапожник -- такие редкие исключения в России, что на них будут все сбегаться смотреть, как на г-жу Пастрану². Но смею вас уверить, что вы ошибаетесь, просвещенные литераторы и журналисты! Я, конечно, не могу еще назваться человеком старым, не могу похвалиться и тем, чтобы я видал слишком много; но все же я, должно быть, опытнее вас, и потому вы мне можете поверить. И я вам скажу, что у нас, собственно говоря,-- что ни цыган, то и конокрад; что ни сапожная вывеска, то и плохой сапожник; что ни присутственное место, то и чиновников такая толпа, в которой никого не распознаешь по тому признаку, что один берет взятки, а другой нет... Это верно; спросите кого хотите, если мне не верите. Мы, читатели, даже удивляемся все, как вы этого до сих пор не знаете! Конечно, вы жизнь по книжкам изучали; да неужели же нет таких книжек, в которых бы это было рассказано как следует? Знаете что: нам кажется иногда, что вы и книжки-то плохо читали; вы как будто читаете только текущую литературу, то есть свои журналы. Этим только и можно объяснить азарт, с которым вы кидаетесь на всякое известие о взятке, грубости, несправедливости и всякой другой дряни. Тут у вас в журналах действительно было время, когда ни о чем подобном не писалось; но "не писалось" не значит, что и не расходилось в публике. Вы ничего не писали, а взятки и кражи учинялись по-прежнему, и мы о них знали очень хорошо, так что для нас они вовсе не были новостью, когда вы внезапно закричали о них в своих журналах. А вот вы-то сами как будто и действительно новость узнали: так вы погружены были в свои журналы, так пропитались их розовым запахом и так отвлеклись от всего живого!.. Мы вас и не винили в начале-то, думая, что вы, как люди умные, тотчас же оглядитесь вокруг себя, смекнете, в чем дело, да потом еще и нас поучите, куда нам идти и что делать. Но, видно, знание жизни дается не так легко, как изучение какого-нибудь немецкого курса эстетики! Вы как стали на одной точке, так и не двигаетесь с нее... А все оттого, что жизни не знаете! Три года тому назад вы стали печатать обличительные повести; в некоторых из них был талант, в других просто рассказывались любопытные факты. И те и другие были приняты публикою благосклонно. Почему? Очевидно, потому, что публика признала действительность фактов, сообщаемых в повестях, и читала их не как вымышленные повести, а как рассказы об истинных происшествиях. Но и тогда уже публика поправляла недомолвку литературы, называя истинными именами тех, которые скрывались под псевдонимами в повестях. И нужно признаться, что первые ваши обличительные повести давали читателю возможность отыскивать обличаемых. У г. Щедрина описан, например, Порфирий Петрович: я знал двоих Порфирьев Петровичей, и весь город у нас знал их; есть у него городничий Фейер: и Фейеров видал я несколько...³ Разумеется, еще чаще видали мы Чичиковых, Хлестаковых, Сквозников-Дмухановских, Держиморд и пр. Но об этом я уж и не говорю. У Гоголя такая уж сила таланта была, что до сих пор, куда ни обернешься, так все и кажется, что перед тобой стоит или Чичиков, или Хлестаков, а если ни тот, ни другой, то, уж наверное, Земляника... В этом отношении, я должен признаться, большая часть щедринских рассказов составляет шаг назад от Гоголя. Но все-таки они не так далеко от него убежали, как нынешние рассказы, беспрерывно печатаемые в газетах. По рассказу Щедрина я еще мог узнавать обличаемых, хотя не в той степени, как по рассказу Гоголя; но теперешние повести (которые вы почему-то называете гласностью!) совершенно лишают меня этой возможности. Ну, скажите на милость, куда мне годится, например, такое обличение:

Одному моему знакомому случилось заказать себе сапоги из петербургского товара здешнему цеховому сапожнику. Что же оказалось? Он, желая выдать поставленный им товар за петербургский, сам вывел клеймо фабриканта на коже чернилами, и довольно искусно, так что с первого раза трудно догадаться о подделке. Но сапоги недели через две фальш оказался несомненным, тем очевиднее, что на петербургской коже клеймо фабриканта печатное (см. "Русский дневник", 1859, No 22)⁴.

Известие это прислано в "Русский дневник" из Нижнего Новгорода, с подписью: "Корреспондент". Я сам, как вам известно, обитатель Нижнего и потому легче другого мог бы сообразить, кто тут обличается; но хоть убейте меня, я до сих пор никак не могу указать вам гнусного сапожника, о котором извещает Если бы он подписал хоть свою собственную фамилию, то до сапожника уж мы бы добрались как-нибудь: узнали бы, кто у Корреспондента знакомые, потом справились бы, какие сапожники шьют на них сапоги, и таким образом понемножку добились бы сведений, по крайней мере вероятных, если не совершенно непогрешимых. Но обличитель скрыл даже и свою фамилию и тем лишил нас всякой возможности напасть хоть на след негодного сапожника. Если бы он представил типические особенности сапожника, как делалось прежде, в щедринских рассказах, тогда была бы польза: можно бы узнать по указанным признакам почти всякого надувалу-сапожника. Но Корреспондент говорит просто: "одному цеховому сапожнику" -- как тут искать его? И какую пользу для общества может принести сведение, что один сапожник дурной товар на сапоги ставит? Если вы полагаете, что есть люди, которые не знают о существовании таких сапожников, то вы очень ошибаетесь. Всякий из читателей подивится только, каким образом вы могли этого не знать. Разве не оттого ли ваше незнание, что вы постоянно надеваете и не имеете понятия о сапогах? Но ведь мы все думали, что вы в котурне-то являетесь перед нами только печатным образом; а как же вы по улицам-то ходите? Разве тоже в котурне? Впрочем, действительно в котурне, нечего и спрашивать: это по сочинениям вашим видно. Ну в чем же иначе может ходить, например, г. Жемчужников, напечатавший в 1 No "Московских ведомостей" нынешнего года статейку "Еще придирка"⁵. Статейка написана горячо, благородно, остроумно; а по какому поводу? Читайте.

Некто (кто?) приезжает в (какой?) город и отправляется в гостиницу (какую?), куда приказывает и своему слуге (как его зовут?) явиться с чемоданами. Слуга нанимает извозчика (имя? нумер?) и едет... С ним встречаются блюстители порядка и общественной безопасности -- все равно: казаки ли они или какие-либо другие полицейские служители (далеко не все равно для гласности!). Едущий слуга почему-то им кажется человеком подозрительным. Они его останавливают и спрашивают: кто он и куда едет? Он отвечает им, что он такой-то, и называет гостиницу, куда ему приказано ехать. Блюстители замечают, что он едет не в ту сторону, где находится гостиница, и еще более утнерждаются в своем мнении, что он человек подозрительный; вследствие чего они его задерживают и представляют в полицию. Слуга ехал действительно не в ту сторону, где гостиница; извозчик, вероятно, не знал дороги или не понял, куда везти. Что же делает полиция с задержанным человеком? Она (кто же, однако, эта она?) спрашивает его; кто он и куда ехал? Он отвечает, что он такой-то; называет гостиницу, куда приказано ему ехать; объясняет, что сам он дороги не знает, будучи в городе в первый раз; немедленно предъявляет свой вид; называет лицо, у которого находится в услужении, и просит проводника для сопровождения его в гостиницу и для удостоверения в истине своего показания. Но полицейский чиновник (как его имя?) не соглашается на это предложение и принимает следующую мору, чтобы убедиться в достоверности слов слуги и в подлинности предъявленного им вида: он открывает чемоданы и осматривает находящиеся в них вещи. Обревизовав таким образом и белье, и платье, и все, что было там спрятано и заперто именно с тою целию, чтобы никто не смел ни до чего касаться без разрешения или приказания хозяина, и продержав слугу в полиции два часа, чиновник наконец соглашается на его первоначальную просьбу и отправляет его в гостиницу с проводником.

Случай самый обыкновенный, самый невинный,-- сошлюсь на всех русских читателей! Из-за чего же тут горячиться, от чего приходить в негодование, и -- главное -- зачем все это рассказывать нам с такими подробностями? Может быть, это особенный род остроумия, потешающийся над несбывшимися ожиданиями; но такое остроумие, имея целию одурачить человека, не совсем удобно в отношениях автора с читателями. Я, помню, читал где-то, как один шутник отделался от навязчивого господина, который все расспращивал его, таскают ли волки коров в лес. "Бывает",-- отвечал шутник и затем рассказал длиннейшую историю о том, как у него однажды корова домой не пришла, как он искал ее по лесу и как она оказалась возле забора его дома, совершенно в добром здоровье. "Ну, а волк?" -- спросил слушатель. "Волка не было",-- лаконически отвечал рассказчик... Г-н Жемчужников поступает с нами отчасти в этом роде: мы ожидаем какой-нибудь ужасной истории, чего-нибудь необычайного, чтобы дыханье захватило, а тут вдруг "отправился благополучно домой". Да помилуйте, что вы нас морочите-то? Неужели вы и в самом деле не понимаете, что об этаких вещах объявлять -- все равно что объявить: "Один квартальный надзиратель недавно пообедал!" Об этом говорить нечего: мы не такие виды видали... Я, например, мог бы рассказать, как у одного проезжего купца было отнято близ одного города разбойниками 50000 рублей и как через месяц потом у частного пристава умер дядюшка в Сибири и оставил ему 50 000 наследи ства. Я мог бы сообщить, как в одном провинциальном городе один домовладелец дал во время пожара 3000 целковых полиции, чтобы только она не подступалась к его дому. Я мог бы передать историю, как одну немку из Виртемберга, захотевшую приписаться в России, приписали было в крепостные к казенным заводам за то, что она, не зная порядков, никому ничего не платила... Да мало ли что можно бы рассказать, если бы была охота! Слава богу -- Русь-то наша не клином сошлась! А то -- побеспокоили человека, чемоданы посмотрели: великая важность! Известное дело -- a la guerre comme a la guerre... {На войне как на войне (фр.). -- Ред.}

"Я не счел нужным обозначить место, где случилось рассказанное мною происшествие. Предположите, пожалуй, что оно вымышлено: оно от этого не потеряет своего характера возможности и вероятия". Следовательно, вместо гласности опять выступает на сцену мифология! Хорошо! Где же нравоучение? Их два -- одно теоретическое, другое практическое. Первое таково:

У нас есть еще (скоро не будет, конечно!) люди, считающие насилие и произвол мерами общественного порядка и гражданского благоустройства.

Практические выводы имеют такой вид:

закону с постыдным и раболепным самоуничтожением перед всяким произволом. Избегая исполнения наших обязанностей, мы не заботимся о защите наших прав и не умеем протестовать против оскорбления нашей гражданской чести, и человеческого достоинства, когда это оскорбление наносится нам без всякого повода и причины, а просто под предлогом исполнения служебных обязанностей ("Московские ведомости", No 1).

Итак, вот вам мораль: "исполняйте свои обязанности, защищайте свои права и протестуйте против оскорблений". Великая истина -- жаль только, что не совсем новая. Это еще звери у Крылова предлагали. Помните, как они, защищая овец от волков, решили, что ежели волк нападет на овцу,

То волка тут властна овца,

Схватить за шиворот и тотчас в суд представить
В ближайший лес иль бор...⁶

Но мне кажется, что это рассуждение истинно зверское, хотя оно г. Жемчужникову и нравится. Я говорю: нравится, "Нельзя, однако нее, отказаться от надежды, что во всех сферах нашей жизни человеческий разум одержит наконец верх над животными инстинктами! Будем ожидать терпеливо наступления этого вожделенного времени". Видите: мы должны отстаивать свои права и ожидать терпеливо, когда человеческий разум и пр. ... Ясно, хватайте волков за шиворот, отстаивая свои права, и ожидайте, пока их разумно рассудят с вами в ближайшем лесу! Стоило такой шум подымать для того, чтобы напомнить нам о терпении! Терпенью-то уж нас, провинциалов, не учите, пожалуйста: сами горазды!

"Московских ведомостей", вслед за статейкой г. Жемчужникова, было напечатано вот какое письмо к редактору!

М. г.

Позвольте мне сообщить вам факт, сильно поразивший меня, когда я услыхал о нём. Вероятно, многим не часто приходилось слышать такого рода случаи.

N., оставив в Москве жену с тремя дочерьми без всяких средств к существованию, пошел в казаки и был послан на Амур. Бедная женщина кое-как пристроилась к месту и своими трудами содержала себя и свое семейство. Спустя несколько лет взгрустнулось мужу по жене: он почувствовал снова склонность к семейной жизни и, боясь не найти сочувствия в жене к своему предложению, послал ей чрез кого следует приглашение прийти повидаться с ним в Сибирь. В одно прекрасное утро ей было объявлено, что она должна чрез две недели по этапу с колодниками отправиться на Амур для свидания с мужем. Вы можете себе представить ужас несчастной жертвы этой любви. Для сохранения жертвовалось всем: здоровьем, спокойствием, привязанностию к родине, к семейству; вменялось в обязанность нравственной женщине, единственной опоре семейства, отправиться зимой, по этапу, с колодниками, за несколько тысяч верст, на свидание с человеком, который пустил ее и семью по миру. Ни слезы, ни мольбы несчастной не могли поправить дело: она должна будет отправиться в путь, бросив все, что было ей дорого и мило в Москве, ее родине. Стоит немного остановить внимание на этом факте, чтоб увидеть всю массу последствий, которые может повлечь за собою подобное внушение высоконравственного чувства.

Примите и пр.

Мы читали письмо г. Д. З--ского о жене г. N. и терялись в догадках, зачем оно напечатано. Что муж, по существующим законам, имеет право вытребовать к себе жену, это мы все знали; что жене это требование всегда бывает неприятно -- тоже всякому известно. Чего же хотел г. З--ский, говоря о жене г. N.? Возбудить к ней участие? Но как же это участие могло выразиться, когда ее имя не было названо? Задумались мы и только покачали головой при мысли о непрактичности писателей и редакторов. И, должно быть, не нам одним приходили в голову такие мысли. Недели через две в 15 No "Московских ведомостей" появилось письмо к редактору такого содержания. "Не иначе, говорит, как в видах христианской любви вы сообщили известие о жене, требуемой мужем по этапу. Действительно, о ней жалеют и хотят помочь ей; но кто она и где она? Как добрый человек и христианин, примите, говорит, на себя труд указать место ее жительства". В ответе на это письмо редактор оказался человеком чувствительным: он назвал письмо трогательным нужным присовокупить: "Мы слышали, что, по распоряжению начальства, эта несчастная женщина снабжена тем, что может облегчить ей предстоящее путешествие. Говорят, ей даны тулуп и лошадь"⁷. Заметьте, что со времени первого объявления до этого письма и редакторской приписки прошло две недели, в продолжение которых благодетельные москвичи рвались всеми силами души своей помочь несчастной, но не знали, где она, не знали даже, не миф ли она вместе с г. Д. З--ским!.. Что мешало в первом же извещении объявить ее имя? Неужели и тут были какие-нибудь помехи, не зависящие от редакции? Нет-с, быть не может: тут во всем виновата единственно ваша привычка к отвлеченности и совершенное отчуждение от жизни. Вы очень чувствительны; услышавши о несправедливости, вы начинаете громко кричать; узнав о несчастии, горько плачете. Но вы как-то умеете возмущаться против несправедливости вообще, несчастию в отвлеченном смысле, а не человеку, которого постигло несчастье... Оттого все ваши рассуждения и отличаются таким умом, благородством, красноречием и -- непрактичностью в высшей степени. Вы до сих пор разыгрываете в вашей литературе (скажу не как Хлестаков⁸⁹ как будто исполнены энтузиазма и силы, как будто что-то делаете, а в сущности все только себя тешите и -- виноват -- срамите перед нами, простыми провинциальными жителями.

Я надеюсь, что вы моими жесткими выражениями не обидитесь, как и я не обиделся вашим замечанием о моем первом письме -- относительно "Литературного протеста"¹⁰. Бог с вами: бранитесь сколько хотите -- только представьте и мое мнение на суд публики. Она рассудит... Что касается до гласности, которой вы хвалитесь, то я о ней еще поговорю с вами. О ней можно много говорить, а я еще только начал. Тороплюсь послать письмо на почту: мне хочется, чтобы вы в апреле напечатали его. Но не могу с вами расстаться, не сделав следующего предложения: издавайте ежедневно газету! Я готов вам поставлять каждый день в течение десяти лет по двадцати одному истинному анекдоту вроде тех, которых десятка два, под именем гласности, наша велика и обильна, а порядка в ней нет...¹¹

Нижний Новгород

25 марта 1859 года

Примечания

1859;, No 4 Все материалы номера были написаны Добролюбовым. 

¹ Постоянная формула Добролюбова, пародировавшая фразеологию либерального оптимизма "эпохи великих реформ". Впервые употреблена критиком в рецензии на пьесы "Уголовное дело" и "Бедный чиновник" К. С. Дьяконова (см. наст. изд., т. 1, с. 749). Чернышевский, выписав в статье "Капитал и труд" (Совр., "Начала политической экономии" (т. 1, СПб., 1859): "В настоящее время в России поднято много важных вопросов...",-- отмечал, что "этими самыми словами начинает нынче решительно каждый, что бы ни начинал писать..." (Чернышевский, VII, 6, 8).

² Шествует весна, берега расторгают лед -- измененные строки из стихотворений "Весна! Выставляется первая рама..." (1858) А. Н. Майкова и "Весенние мысли" (1848) А. А. Фета. Еще в полях белеет снег -- первая строка стихотворения Ф. И. Тютчева "Весенние воды" (1830). 

¹ Так, В. П. Боткин в статье "Стихотворения А. А. Фета" (Совр., 1857, No 1) писал: "В лирическом стихотворении, если оно имеет предметом изображение природы, главное заключается не в самой картине природы, а в том поэтическом ощущении, которое пробуждено в нас природою, так что здесь природа является только поводом, средством для выражения поэтического ощущения" (Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М., 1984, с. 219).

² Осмеяние как официально-патриотической, так и либеральной гражданственности -- постоянный мотив критики Добролюбова -- содержится, в частности, и в его рецензиях на сочинения названных поэтов: "Новые стихотворения В. Бенедиктова" (1858), "Стихотворения Михаила Розенгейма" (1858; см. наст. изд., т. 1).

³ "Свистке", здесь высмеиваются образчики либеральной риторики по поводу "благодетельных перемен", принесенных новым царствованием.

⁴ См. примеч. 6 к предыдущему выпуску "Мотивов..." (с. 776).

⁵ Как указал позднее сам Добролюбов (Свисток, No 4, Предуведомление), стихотворение является пародией на стихотворение А. Н. Майкова "Нива", о котором критик писал (в рецензии на "Сборник избранных мест из произведений современных русских писателей", где оно было напечатано): "Неужели не вредно для развития эстетического вкуса чтение плохо сделанного, дидактического стихотворения г. Майкова "Нива"? Взгляд на работы поселян на ниве пробуждает в авторе мысль о том, чтобы созрела у нас жатва просвещения... И это поэзия!.." (IV, 355). Ранее, в 1858 г. это, как и ряд других стихотворений Майкова, пародировалось Добролюбовым в стихотворении "Жизнь мировую понять я старался" (VII, 523--524). 

Как и зачин статьи "Литературные мелочи прошлого года" (первая часть которой была напечатана в предыдущем номере журнала), стихотворение иронически воспроизводит, в форме перепева пушкинского "Демона", упреки и обвинения, посылаемые "Современнику". Будучи интересно уже как своего рода реестр тех тем и вопросов, по которым партия "Современника" обнаружила свое противостояние умонастроениям либеральных кругов, оно несет в себе и более общий смысл: идею полного, по всем пунктам, размежевания революционной демократии с прогрессизмом и гражданственностью либерального толка.

¹ "обличительной литературы", хлынувшей на страницы русской печати вслед за "Губернскими очерками" (1856--1857) М. Е. Салтыкова-Щедрина (об отношении к ним критика см. в примеч. к его статье "Губернские очерки" -- наст. изд., т. 1).

² Отношение Добролюбова к этому вопросу и к полемике вокруг него выражено в статьях "Литературные мелочи прошлого года" (вторая часть которой, где об этом шла речь, печаталась в том же номере "Современника") и "Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами".

³ Так, в обширной статье "Об образовании евреев" Е. Карнович высказывался за то, чтобы "сделать просвещение общим достоянием без родовых различий", а также за "предоставление... евреям, кончившим курс в средних учебных заведениях, хотя некоторых служебных прав" (Русский педагогический вестник, 1857, т. 2, с. 30), имея в виду право поступления на государственную службу. Годом позже в "Современнике" тот же Карнович писал: "Мы твердо верим, что при разумном понимании прав каждого человека... личность еврея займет непременно среди гражданских обществ ту ступень, которая назначена каждому разумному существу..." (1858, No 6, с. 256). В том же 1858 г. Иван Кретович в заметке "Кое-что о евреях" предлагал "дозволить... евреям свободное переселение в пространстве всей России и дать им право свободной торговли наравне с русским купечеством", хотя и оговаривался, что о гражданских же их правах пока говорить неуместно" (Экономический указатель, 1858, No 103, вып. 51, с. 1183, 1184).

⁴ С 1857 г. началась работа Главного комитета по крестьянскому делу -- подготовка к отмене крепостного права.

⁵ В "Литературных мелочах прошлого года", затрагивая этот вопрос, Добролюбов ссылался на статью Л. Панкратьева (Н. Г. Чернышевского) "Откупная система" 1858, No 10), где отмечалось, что "с половины нынешнего лета" откупа подверглись "тому же самому эпидемическому нападению, как взятки" (Чернышевский, V, 318--319). Такое единодушие Добролюбов объяснял тем, что самим правительством "в начале прошлого год" уже решено было падение нынешней откупной системы" (Наст. изд., т. 2, с. 91),

⁶ С. С. Громека поместил в "Русском вестнике" (1857, июнь, кн. 1; 1858, май, кн. 1; июль, кн. 1; октябрь, кн. 2; 1859, апрель, кн. 2) цикл темпераментно написанных статей о полиции, выдержанных в либерально-критическом духе.

⁷ В фельетоне "Русские в доблестях своих" (Свисток, No 1) было перепечатано как не нуждающееся в комментариях объявление Н. А. Вышнеградского, где, в частности, говорилось: "Начальник училищ для приходящих девиц в Санкт-Петербурге, безуспешно испытав неоднократные устные убеждения относительно бесполезности и беззаконности разного рода приношений, которые делаются просителями мест при училищах, родителями и попечителями детей как начальнику училищ, так и лицам женского пола, при них состоящим, прибегает, наконец, к печатному объявлению покорнейшей своей просьбы -- ни в каком случае и ни под каким видом не обращаться ни к начальнику, ии к надзирательницам ни с какими вещественными знаками так называемой благодарности" (СПб Вед, профессора педагогики Главного педагогического института Вышнеградский снискал активную неприязнь Добролюбова-студента. Негативные отзывы о нем и об издаваемом им журнале "Русский педагогический вестник" неоднократно встречаются в дневнике, письмах и статьях Добролюбова.

⁸ См. фельетон "Письмо из провинции" в том же номере "Свистка".

⁹ Одна из типичных формул тогдашнего либерального оптимизма. Например, первый номер "Русской беседы" за 1858 г. открывался стихотворением И. С. Аксакова "На 1858 год", где были такие строки:

С сонных вежд стряхнув дремоту,
Бодрой свежести полна.

Пробужденная страна.

Почти в тех же выражениях славил "пробуждение" М. П. Розенгейм:

Благотворной теплотою
Обогретая страна

Пробудилася от сна.

("Весна" -- в его сб. "Стихотворения", ч. 1. СПб., 1864, с. 191.)

¹⁰ Французский экономист первой четверти XIX в. Ж. -Б. Сей (Сай) представлял буржуазное общество как гармоническое взаимодействие труда, капитала и природы, отрицал неизбежность экономических кризисов и эксплуатации рабочих при капитализме, выступал за свободу торговли, чем и было обусловлено возрождение интереса к нему в предреформенной России, когда и экономической науке сложилось сильное буржуазно-либеральное направление (И. К. Бабст, В. П. Безобразов, И. В. Вернадский), представители которого не раз критиковались Добролюбовым (напр., в рецензии на "От Москвы до Лейпцига" И. Бабста -- наст. изд., т. 2) и Чернышевским за идеализацию буржуазного прогресса. Главный труд Сея дважды (под разными заглавиями) издавался к этому времени в России: "Начальные основания политической экономии" (СПб., 1828) и "Катехизис политической экономии" (СПб., 1833).

¹¹ "Атеней" -- еженедельный (в 1859 г. -- двухнедельный) "журнал критики, современной истории и литературы"; издавался: в Москве в 1858--1859 гг. под редакцией Е. Ф. Корша. Хотя в журнале была помещена статья Чернышевского "Русский человек на rendezvous" (1858, No 5), в целом он носил умеренно-либеральный характер, порой, например в статье Е. Корша "Взгляд на задачи современной критики" (1858, No 1), отдавал дань теории "чистого искусства". Критическое отношение Добролюбова к "Атенею" выразилось, в частности, в фельетоне "Атенейные стихотворения" (Искра, 1859, No 6, 6 февраля).

¹² "Предубеждение" Н. М. Львова (наст. изд., т. 1). Отрицательными были и отзывы И. И. Панаева в связи с постановками комедий Львова на сцене (см.: Совр., 1857, No 12, с. 269; 1858, No 6, с. 222).

¹³ Нажившийся на откупах крупный промышленник В. А. Кокорев с 50-х гг. выступавший как либеральный публицист, неоднократно подвергался сатирической критике в "Свистке" (см. памфлет "Опыт отучения людей от пищи").

¹⁴ В полемике со статьями проф. И. В. Вернадского, помещенными в издаваемом им журнале "Экономический указатель" (1857, No 22, 25, 27, 29), Чернышевский 1857, No 9, 11; 1858, No 3) критиковал разделяемый автором тезис буржуазной политэкономии о преимуществе частной собственности на землю перед общинным землевладением. Острой критике подвергались в "Современнике" и некоторые другие буржуазно-апологетические выступления И. В. Вернадского.

¹⁵ В "Письме к издателю А. И. Кошелеву" (РБ, 1856, т. 3) и последующих статьях (ОЗ, 1857, No 2; 1857, No 245, 10 ноября) В. И. Даль высказывал сомнение в пользе и своевременности грамотности для крестьян. Статьи эти вызвали многочисленные полемические отклики, в том числе в "Современнике":, Карнович Е. П. Нужно ли распространять грамотность в русском народе? (1857, No 10); его же: Ответ г. Далю на заметку "О грамотности"... (1857, No 12). Отклики Добролюбова на эту дискуссию -- в "Современном обозрении" (Совр., 1858, No 1), где дана библиографическая справка об основных выступлениях по данному вопросу, а затем в статье "Литературные мелочи прошлого года", где критик иронизирует над либеральной публицистикой, упивающейся "повторением новой, с таким трудом, с бою взятой истины, что от образования крестьян нельзя ждать большого вреда" (наст. изд., т. 2, с. 108).

¹⁶ См. примеч. 2. "Вопрос о телесном наказании... решился как-то странно. <...> Дело шло ни больше ни меньше, как о том, кому сечь -- помещику или сельскому управлению" ("Литературные мелочи прошлого года" -- наст. изд., т. 2. с. 108). Такое предложение высказывал, в частности, К. Л. Рощаковский (Журнал землевладельцев, 1858, No б, с. 53).

¹⁷ "Письме из провинции" (Свисток, No 1) Добролюбов критически отнесся к протестам большой группы литераторов (РВ, 1858, No 21, 22; СПб Вед, 1858, No 258, 25 ноября), подписанным, наряду с видными деятелями культуры (П. В. Анненковым, К. Д. Кавелиным, Н. И. Костомаровым, Л. И. Майковым, М. П. Погодиным, И. С. Тургеневым, Н. Г. Чернышевским, Т. Г. Шевченко, М. С. Щепкиным и др.), многими малоизвестными лицами, в том числе В. и Е. Милеантами. Суть дела состояла в следующем. В редактировавшемся В. Р. Зотовым еженедельнике "Иллюстрация" (1858, No 35, 4 сентября), под рубрикой "Дневник знакомого человека" (как установлено Б. Ф. Егоровым, ее вел П. М. Шпилевский -- см.: Ученые записки Тартуского университета, No 78, 1959, с. 120), появилась статья "Западно-русские жиды и их современное положение (Ответ "Русскому инвалиду")". С протестом против яро-антисемитского характера статьи выступили: Чацкин И. А. "Иллюстрация" и вопрос о расширении гражданских прав евреев (РВ, "Иллюстрации" (Атеней, 1858, No 42). В ответ "Иллюстрации" в статье (по-видимому, В. Р. Зотова) "Русский вестник" и вопрос о приличном тоне в журнальных отзывах" (1858, No 42, 23 октября) пыталась защищать свою линию, продолжала ее в "Западнорусских очерках" того же Шпилевского (No 43, 44, 46, 49), а в очередных выпусках "Дневника знакомого человека", повторяя, в усиленном виде, юдофобские выпады, объявила И. А. Чацкина и М. И. Горвица "агентами знаменитого жида N, который не жалеет золота для славы своего имени" (1858, No 43, 30 октября; см. также No 44, 6 ноября). Вышеупомянутые коллективные протесты осуждали это заявление как клеветническое и превращающее печать "из органа мысли и гласности" в "презренное орудие личных оскорблений" (СПб Вед, No 258). Перед лицом всеобщего осуждения В. Р. Зотову пришлось лавировать и оправдываться: см. его "Письмо к редактору "Московских ведомостей" (Иллюстрация, 1858, No 47, 27 ноября), "Ответ на литературный протест" (СПб Вед, 1858, No 262, 29 ноября) и "Последнее слово "Русскому вестнику" о евреях" (Иллюстрация, 1858, No 49, 11 декабря). Особая позиция Добролюбова в данном вопросе определялась, во-первых, тем, что, разделяя возмущение поведением "Иллюстрации", он, однако, полагал, что "неловко и совестно" с азартом рассуждать "о негуманности людоедства или о нечестности клеветы. Одно из двух: или сам рассуждающий находится еще на такой степени нравственного развития, которая допускает возможность рассуждений и споров о подобных предметах, или он вас считает так мало развитыми, что полагает нужным внушить вам истинные понятия о людоедстве и клевете" (VII, 326). Во-вторых, его, неуклонно проводившего идею четкого политического размежевания даже внутри оппозиционного лагеря, не могло не отвращать "общее дело", базирующееся на понятиях, в принятии которых "сходятся люди всех партий и направлений: г. Кавелин с... С. Шевыревым.... г. Чернышевский с Ф. Булгариным... и пр. и пр." (VII, 333).

¹⁸ "Обличительные" мотивы ряда произведений М. П. Розенгейма и Е. П. Ростопчиной давали повод многим читателям видеть в них акты гражданской смелости. В критическом фельетоне "Стихотворения Михаила Розенгейма" (наст. изд., т. 1) Добролюбов показал сугубо "благонамеренный" смысл подобного обличительства, произрастающего "под сенью могучего трона". Салонный, светский характер творчества Ростопчиной подчеркивался в рецензиях Чернышевского на два тома ее "Стихотворений" (Совр., 1856, No 3, 10) и Добролюбова на ее роман "У пристани" (Совр, 1857, No 10).

¹⁹ "Дух отрицанья, дух сомненья" из стихотворения Пушкина "Ангел" (1827). 

"Письмо" - характерный пример упорной борьбы, которую вел Добролюбов за то, чтобы, вместо прекраснодушных восторгов по поводу вдруг открывшейся гласности, русская журналистика давала, с одной стороны, конкретный разоблачительный материал, а с другой -- художественные обобщения гоголевской и щедринской силы.

¹ Неточная цитата из стихотворения Г. Гейне "Фрагментарность вселенной мне что-то не нравится" (из цикла "Опять на родине", 1826).

² Юлия Пастрана "бородатая женщина", мексиканка, гастролировавшая в России в 1850-х гг.

³ Персонажи "Губернских очерков" М. Е. Салтыкова-Щедрина ("Порфирий Петрович", "Второй рассказ подьячего").

⁴ Выдержка из газеты "Русский дневник" (1859, No 22, 28 января) приведена с незначительными изменениями.

⁵ Алексей Жемчужников. Еще придирка (МВед,

⁶ Вольно процитированные строки из басни "Волки и овцы" (1833).

⁷ "Письмо к редактору" за подписью "Русский" и упомянутый ответ на него были помещены в "Московских ведомостях" 17 января 1859 г. (No 15). Итог описанной истории подводила редакционная "Заметка" (МВед, 1859, No 24, 28 января), извещавшая, что "данная сему делу гласность если не могла изменить законной развязки, то по крайней мере облегчила участь женщины. Мы слышали, что перед выходом из Москвы она получила от разных лиц 103 руб. на дорогу и полушубки для своих детей" (с. 184).

⁸ -- слова из письма Хлестакова Тряпичкину ("Ревизор" Н. В. Гоголя, д. 5, явл. VIII).

⁹ Эраст -- герой повести Н. М. Карамзина "Бедная Лиза" (1792).

¹⁰ В "Проекте протеста против "Московских ведомостей", следовавшем в No 1 "Свистка" за первым "Письмом из провинции" "Д. Свиристелева" (о содержании письма см. выше примеч. 17 к стихотворению "Наш демон"), оно было названо "дерзким и нимало не остроумным". Оба фельетона принадлежали Добролюбову.

¹¹