О древнеславянском переводе хроники Георгия Амартола

Литература наша есть явление переводное, в самом обширном значении этого слова. С легкой руки Кирилла и Мефодия да благоверного князя Владимира переводы не только распространились, но и совершенно освоились у нас на Руси, до того освоились, что наконец сами переводчики потеряли ясное сознание о различии между переводом и оригинальным сочинением. На все обвинения в том, что их оригинальность чисто переводная, -- они, как Александр Дюма, очень бесцеремонно отвечают, что берут свое добро везде, где его находят,¹* и для большей убедительности скрепляют французское мнение латинской цитатой, важно произнося: homo sum et nihil humanum a me alienum puto... {Я -- человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.). -- Ред.} Оно, как видите, совершенно оригинально по-русски, т. е. не заключает в себе ничего собственно русского. Такое явление, с точки зрения европеистов наших, весьма утешительно, доказывая широту и всеобъемлемость русского духа, но зато оно возбуждает горький плач так называемых славянофилов, которые из всех сил хлопочут о том, чтобы русские были людьми не так, как все люди, а как-нибудь иначе, на свой особенный салтык. Оно и в самом деле немножко как-то странновато видеть, что вот все понимает и знает человек, какую угодно штуку повторит за вами, да еще лучше вас, пожалуй, а своего мнения ни о чем не скажет и порох выдумать оказывается решительно неспособным...

Как угодно -- а ведь это означает пассивную натуру.

Говорят, такая пассивность и в частных людях не от натуры происходит, а от разных обстоятельств, подавлявших развитие личности еще в раннем детстве. Может быть, да едва ли еще не с большим правом, то же самое можно отнести и к целому народу. И тогда, вероятно, окажется, что подражательность наша совсем и не стоит того, чтобы по поводу ее толковать о существе русского духа, а что она составляет явление чисто педагогическое.

Кто-то (из европеистов, конечно) сказал, что жизнь Руси до Петра представляет колыбель великого народа.²* Чтобы довершить это остроумное применение, можно заметить, что жизнь Руси после Петра составляет тот период младенчества, когда детей носят гулять, учат произносить "папа" и "мама" и "боженька" и даже по временам заставляют одних пробежать по комнате -- от стула до стула, маня их при этом какой-нибудь блестящей игрушкой.

Если бы даже случилось, что сравнение наше не совершенно подтвердилось бы фактами, то все-таки мы имеем на своей стороне логическую последовательность. А то какая же логика -- судите сами -- сказать, что 800 лет с лишком лежало дитя в колыбели, а тут вдруг в 150 лет выросло, возмужало, побежало, догнало и перегнало всех... Да ведь это фантастическое изобретение, совершенно под стать "мальчику с пальчик, -- сам с ноготок, борода с локоток",

К Иванушке-то подобная вещь очень идет, конечно; да не век же нам стараться походить на Иванушек... Правда, один красноречивый ученый, пользующийся ныне шумной известностью (впрочем, не разделяющий мнения, что Русь до Петра-колыбель), публично сравнивал русский народ с Ильей Муромцем и даже ставил означенного Илью в некотором роде идеалом для нас...³* Но если мы, из вежливости, и согласимся даже, что мы похожи на сидня Муромца, то преобразители-то наши, явившиеся с гниющего Запада, не имеют ни малейшего сходства с каликами перехожими, напоившими сидня пивом богатырства, -- и даже положительно недостойны того, чтобы через них совершилось какое-либо чудо... Для всякого беспристрастного судьи это должно быть чрезвычайно ясно... Но дело здесь, собственно, не о красноречивом ученом, а о переводах... т. е., если хотите, и этот красноречивый ученый -- тоже перевод, только вольный... Вообще, по нашему мнению, у нас вся литература -- перевод... Начиная с договоров Олега⁴* и кончая хоть последним романом Дружинина⁵* или ученым исследованием Кудрявцева,⁶* все перевод, только, разумеется, в разных степенях и с разными достоинствами. У нас, например, немало есть плохих, бестолковых переводов "Бориса Годунова" Пушкина; а "Борис" Пушкина есть поэтически-подстрочный перевод истории Карамзина; история Карамзина -- вольный, но верный перевод актов и летописей; акты и летописи -- перевод с греческих, норманских и других источников, -- иногда рабски-верный, если переводчик понимал, в чем дело, а иногда и довольно свободный, если переводивший не понимал подлинника... В самом деле, куда ни бросьтесь, в нашей истории везде вас преследует чуждое влияние, с самой половины IX века и особенно с конца X. Странно, как еще есть люди, утверждающие, что подражателями нас сделала собственно реформа Петра, что она разрушила какую-то русскую народность, подкопала основания русской народной жизни, и т. п. Как будто не та же самая история была у нас во все время нашей исторической жизни. В самом деле, чего вы хотите для доказательства? Религию? Она к нам пришла от греков, и пришла не потому, чтобы ее особенно искал русский дух, -- а так, случайно. Прочтите хоть простодушный рассказ Нестора о крещении Руси, чтобы убедиться в этом. Владимиру надоели славянские боги, потому что они ему были чужие. Варяжская кровь его еще находила некоторое соответствие Перуна с Оденом (не филологическое, конечно, как утверждал какой-то русский ученый, сопоставляя один и первый {См. ЖМНП, 1841, No 5.¹*}), но уже никак не могла понять ни мирного Радегаста, ни Волоса -- скотья бога... Он начал искать новой веры... Между тем ни из чего не видно, чтобы и подданные его тоже хотели переменить религию... Напротив -- они еще, кажется, только что выходили в то время из своей естественной непосредственности, -- только что начали задумываться над противоречиями многобожия -- с признанием одного высшего владыки мира, над обожанием физических размеров рядом с пробуждающимся чувством красоты более человечной, над отношениями явлений природы к явлениям жизни... У них видим начатки и живой мифологии, и поклонения силам природы, и антропоморфизма -- и все это только в начатках... Может быть, славяне готовились уже облечь свои инстинктивные впечатления в светлые образы, придать своим неуклюжим божествам пластически-величавые формы, стать с природою в самые рациональные отношения, повторить в себе, сознательно и независимо, светлый мир Греции, выработать свою собственную мысль, свою физиономию, без сомнения прекрасную, потому что она была бы своя, следовательно, была бы не тупа, не безлична, не двусмысленна, а полна энергии, сознания, выразительности, характера личности... Все это могло бы быть... Но славяне слишком поздно для этого явились на поприще истории... Они че могли остаться вдали от общего исторического движения и должны были неминуемо подпасть под влияние народов более развитых, с которыми пришлось им иметь дело. Влияние это могло бы, конечно, войти в славянскую народность и неприметно, мало-помалу, могло бы тесно слиться с национальным элементом, переработаться в народной жизни и сделаться своим. Но это возможно было только при других исторических обстоятельствах, которых у нас не было и не могло быть. Обращаясь собственно к русским, мы находим, что чужой элемент вошел к нам крутым переворотом и не слился внутренно с народной жизнью, а покорил ее себе внешним образом. Не убеждение, не чистое стремление к истине, не светлое понимание высоты религии руководило тем человеком, который отверг одну веру за то, что она запрещает вино пить, другую потому, что "отцы наши этого не приняли", а третью предпочел под влиянием страха пред картиною Страшного суда... Не дух христианства действовал и на послов князя, увлекшихся в Константинополе великолепием патриаршеского богослужения; не дух христианства одушевлял и народ киевский, крестившийся потому, что князь и бояре крестились. Скорее можно сказать, что все эти побуждения противны духу религии, проповедующей поклонение богу в духе и истине, внушающей братство и любовь, утверждающей, что в страхе несть любы и что бог смотрит не на лицо, не на внешность, а на сердце и совесть... Введенная приподобной обстановке -- как же могла эта, по превосходству духовная, религия проникнуть в дух этого, покоренного чувственностью, народа, который и до сих пор еще соединение перстов ставит выше братского единения душ, чистоту уст от скоромного кушанья -- выше чистоты сердца и совести, уважение к деревянному образу -- выше хранения в себе образа божия?.. Что мог этот народ произвести в области духовной литературы, в которой должно было выразиться его понимание религии? Поневоле стали переводить, переводить и до сих пор все переводят... Не говоря о книгах богослужебных, возьмите "Изборники",⁸⁹* поучения, послания, -- везде вы находите перевод -- непосредственный или посредственный, буквальный или измененный, -- но все-таки перевод, в смысле передачи своими словами чужих, а не своих мыслей...

кормчих¹⁰* и уставов -- не только церковных, но и гражданских, указал уже значительную долю перевода законов из Византии, не считая того, что принесли с собою варяги.

Летописи наши, не говоря о духе и тоне их, которым они, конечно, одолжены немало Византии, -- сколько представляют прямых переводов в самых частностях? Космография, исчисление племен, расселение славян, предание об апостоле Андрее, известия о болгарах, описание обычаев племен, упоминания о греческих императорах, и пр., и пр. -- откуда все это, какие из греческих источников? Даже самое начало обозначено царствованием греческого царя... Даже народные предания, записанные в летописи, например, о походе Олега, о смерти его, о мести Ольги -- оказываются не славянскими, а варяжскими...

И нет сомнения, что чем более будет исследований о русской древней литературе в сравнении с византийской и латинской, тем более найдется переводов и заимствований. Вспомним, что еще недавно только уяснены заимствования Нестора, указаны переводы Кирилла Туровского, найдены места, взятые у чужих, даже в таких произведениях, которые носят на себе как будто отпечаток народности. Кажется, можно бы писать самостоятельно о себе самом Даниилу Заточнику; можно бы руководиться только собственным одушевлением Вассиану в послании, возбужденном одним из важнейших, вековых явлений русской государственной жизни...¹¹* А между тем оба они заимствовали, почти буквально, места из "Пчел", переведенных с "Антологий" Максима и Антония...¹²* В XV--XVI веках входит в Россию светская литература, и это опять переводы, то с греческого, то, через Польшу, с различных западноевропейских языков. То же самое -- с мистериями XVII--XVIII веков...¹³ с одинаково холодным, мертвенным пафосом говоря о Константине и Владимире, об исходе евреев из Египта и об избавлении Руси от татар, о жертвоприношении Исаака и варяга в Киеве.¹⁴* Нет, напрасно хлопочут славянофилы о восстановлении допетровской Руси: плохо развивалась и тогда наша народность...

А уж после Петра -- тут, кажется, и говорить много нечего о том, как прижалась и спряталась наша народность. Начните хоть с сатир Кантемира на русское общество, переведенных из Горация, Ювенала и Буало, хоть с первой оды Ломоносова на русскую победу, взятой из Гюнтеровой оды на австрийскую победу,¹⁵* -- хоть с первой поэмы нашей, переведенной Тредьяковским с французской прозы,¹⁶* хоть с первых трагедий, в которых отец российского феатра заставляет своих Росславов и Ярополков выражаться тирадами, краденными из какой-нибудь Федры, Андромахи или Меропы...¹⁷ время и приобрело некоторый вид самостоятельности, так это разве сатира; да и ее самостоятельность, если сказать по правде, состоит в том, что она ближе подошла к обществу, т. е. вернее стала передразнивать его обезьянство... А есть люди, которые указывают в ней чужеземные влияния и в других отношениях. Например, один знаменитый критик наш нашел, что все описания русской природы в "Мертвых душах" написаны под непосредственным влиянием Италии.¹⁸* Видите, как далеко можно доводить нашу мысль. Но мы гораздо умереннее, -- мы думаем, что природа наша несколько отличается от итальянской и что она даже несколько выражается все-таки в самих переводах и подражательных трудах наших, -- так точно, как натура художника, копирующего чужую картину, отразится и в самой копии... Но все-таки картина не ему принадлежит... Все-таки наша публика в театрах потешается над русскими купцами в водевилях, переделанных на русские нравы с французского... Все-таки в хрестоматиях наших помещается образцовое описание северной страны, переведенное из французского описания совершенно другой страны, находящейся даже в другом полушарии.¹⁹* Все-таки являются старые и новые опыты о богатстве народном,²⁰* сочиненные русскими людьми -- совершенно так, как сочиняются подстрочные переводы... Все-таки у нас много ученых, пользующихся громкой славой благодаря уму и учености тех иностранных ученых, которые подвизаются на одном с ними поприще. Все-таки библиотеки людей, занимающихся русской историей и словесностью, заставлены сверху донизу иностранными книгами, -- наконец, все-таки сама "Русская беседа" не может обойтись без иностранного обозрения!..

Все это длинное и, может быть, на взгляд многих, неприятное и неуместное рассуждение ведет к тому, чтобы, по всем правилам классических вступлений, доказать и превознести важность предмета, к которому мы приступаем.

бы сказать любители высших взглядов и общих очерков... Чтобы зажать им рот, мы и постарались, со всевозможным красноречием и со всей игривостью своего соображения (сколько нашлось у нас), бросить высший взгляд на переводы и дать общий очерк нашей литературы, в котором с достаточной, кажется, ясностью имели удовольствие доказать, что вся русская литература есть не что иное, как перевод, и, следовательно, переводами пренебрегать мы никак не должны. Отсюда прямое заключение, что и перевод хроники Амартола вполне заслуживает нашего внимания и достоин самого тщательного рассмотрения... Доказавши сие, мы с спокойной совестью и с подобающей важностью приступаем теперь к самому предмету. 

В числе направлений нашего времени, столь обильного самыми разнородными направлениями, нельзя не отличать двух, особенно поражающих своей яркой противоположностью. Одно -- гордое, самоуверенное, стремящееся к общим взглядам, к великим результатам, к основным началам ведения, -- широко распускает свои крылья и парит высоко в прозрачных пространствах высших умозрений. Другое, осторожное, робкое, медленное, идет ощупью, роется в земле, собирает мелкие зернышки и из них составляет запас своего муравейника. Ничто не может быть привлекательнее для ума, особенно молодого, как первое из этих направлений; ничто не может быть неблагодарнее второго. Широк и пространен путь общих взглядов, и многие идут им, приобретая славу распространителей просвещения и установителей здравых понятий в обществе. Но, к сожалению, -- и здесь, как во всем на свете, при множестве прекрасных сторон есть также и свои неудобства. Многие пускаются в этот дальний путь, в это неведомое море -- без кормила и весла, и бродят в тумане общих мест и во мраке неведения. Как бы пугаясь сами застигшей их темноты, они вдруг начинают кричать и так остаются на всю жизнь бессознательными крикунами и пустозвонными фразерами... Тогда -- прощай любовь к науке, прощай просвещение!..

Есть крайности и в другом пути: на нем легко измельчать, человеку и сделаться сухим, мертвым педантом. Легко вообразить свой темный муравейник целым светом, а свои зернышки великими памятниками славных подвигов. Но опасность прийти к такому ложному понятию о своих трудах бывает тем более, чем менее сил у человека, следующего этим путем, и чем более склонен он к безжизненной схоластике. Для человека же юного, кипящего силами, готового на всякий труд, на всякий подвиг, как бы он ни был тяжел, -- для юноши,

перед которым жизни даль
²¹* --

для него гораздо опаснее пускаться в общие взгляды, нежели приниматься за скромное труженичество. Желание обобщить свои занятия никогда не оставит его и никогда не допустит привязаться к мертвой букве, без духа жизни, без жизни духа...²²* Напротив -- чем добросовестней труд, чем глубже и серьезнее изучение подробностей, тем вернее приводит оно к общим выводам. Между тем как люди с претензиями на философские умозрения -- летают за призраками, которых не могут поймать, убогий труженик науки дробит в осколки твердый камень,²³* уравнивая и прокладывая дорогу к виднеющейся вдали цели. Со временем пройдут по ней и эти Дедалы новейших времен, когда они упадут на землю из области воздушных мечтаний... но пройдут они, не сказавши спасибо тем, кто проложил дорогу, и даже, по всей вероятности, не вспомнят их... Нужды нет... всякому свое: одним честный труд, другим плоды чужой жатвы... В чем больше наслаждения и которое наслаждение чище -- может решить только каждый за себя.

Такие мысли навеял мне труд, которым я занимался долго и тщательно. Труд этот весьма скромен и не предъявляет никаких притязаний. Это -- просто разбор одного из древних памятников нашей письменности. Я не дошел ни до каких общих результатов, я ничего не сделал, что бы могло быть с пользою повторено другими; но тем не менее я не считаю труд свой потерянным. Он много раз избавлял меня от самонадеянных предположений, он постоянно сдерживал и сосредоточивал мою мысль на частностях, самых мелких, самых незначительных. И однако он не остановил меня на букве. Напротив -- чем долее я занимался, тем более расширялась сфера занятий. Сначала понадобилось сравнение с подлинником того перевода, которым я занимался, а с этим неизбежно соединилось изучение самого подлинника. Затем нужно было сличить и некоторые другие переводы с греческого, для того чтобы видеть приемы, обыкновенно употреблявшиеся переводчиками. Потом нужно было проследить законы словообразования и словоизменения в древнем языке -- церковнославянском и в древнем русском; нужно было обратить внимание на наречия болгарское и сербское, отметить особенности правописания в различных рукописях и пр. Далее -- представилось отношение рассматриваемого памятника к другим памятникам древней славянской письменности... Наконец, представился вопрос о значении его в целом ряде подобных литературных явлений. Тут представилась необходимою для сличений и выводов целая богатая литература -- византийская, так что задача оказалась даже превышающей мои силы и требующею нового, продолжительного и добросовестного приготовления... Так расширялась моя программа, так настойчиво вел меня скромный труд -- все к дальнейшему и дальнейшему изучению. Если бы не ограниченный предел времени, требующий, чтобы я положил конец занятиям, я бы и теперь еще не подумал об окончательных результатах: так много предварительной обработки требуют собранные материалы. Представляю немногое, сознаваясь заранее, что ничего не успел сделать кроме приготовительных работ. Вот план моего труда, как он исполнен много в настоящем виде.

исследованиями. Но об общем его значении, о сущности содержания и о характере его было говорено весьма мало. Еще менее занимались переводом Амартола собственно с филологическими целями. Имея в виду все это, я решился сначала представить общий обзор литературы предмета, т. е. перечислить все, что о нем было писано, и на основании собранных данных -- изложить литературную историю хроники, особенно с тех пор, как она сделалась известною в России.

Затем я счел нужным представить обозрение известных рукописей, в которых сохранился перевод Георгия Амартола. Подробное описание сделал я для тех рукописей, которыми сам пользовался и которые сличал между собою. Далее -- представил я несколько общих филологических соображений относительно языка перевода, с фонетической и грамматической стороны.

Наконец, я приложил ко всему этому выбор замечательных в словарном отношении вариантов из двух рукописей и выбор замечательных слов из перевода сравнительно с текстом греческого подлинника.

Все это -- не более как предварительная работа. Существенный смысл рассмотрения хроники Амартола в славянском переводе должен состоять в показании его значения в ряду письменных памятников древней Руси. Для этого необходимо, между прочим, и определение места, какое занимает временник

Амартола в ряду византийских хронографов. Этот труд еще впереди, и в нем уже предчувствуется для меня примирение мелочного, фактического изучения подробностей со стремлением к высшим соображениям и общим выводам.