Критика Белинскаго.
Прежде, чемъ приступимъ къ разсмотренiю того, какимъ образомъ Белинскiй разрешилъ выпавшую ему на долю задачу относительно общества, взглянемъ на внешнюю сторону его литературной деятельности.
Я уже показалъ, какiя причины обусловливали преобладанiе художественной формы надъ мыслiю въ литературе, современной Белинскому. Я показалъ также, каковы были условiя какъ внутреннiя, такъ и внешнiя, при которыхъ существовала эта литература. Безъ сомненiя те же условiя влiяли и на критику.
И действительно критика Белинскаго вполне художественна и представляетъ собою лучшiй образецъ эстетической критики. Никто ни изъ современниковъ его, ни изъ позднейшихъ писателей не обладалъ въ большей степени пониманiемъ художественнаго, никто не могъ такъ хорошо оценить и разобрать произведенiе съ эстетической точки зренiя. Его художественный тактъ и его нелицепрiятiе -- равно изумительны. Достаточно указать на его огромный разборъ произведенiй Пушкина, где онъ шагъ за шагомъ следитъ за литературной деятельностью поэта и проникаетъ въ самыя сокровенныя движенiя ея. Въ одномъ месте своихъ сочиненiй онъ подтруниваетъ надъ Батюшковымъ за его критическiя статьи: "Какъ хорошо это место! какой чудесный этотъ стихъ! какое живое описанiе представляетъ собою эта глава -- вотъ характеръ критики Батюшкова," говоритъ онъ. Но вотъ образецъ его собственной критики, вотъ что онъ самъ говоритъ по поводу известныхъ стиховъ Пушкина: Ночной зефиръ. "Что это такое?-- волшебная картина, фантастическое виденiе или музыкальный аккордъ, раздавшiйся съ вышины и пролетевшiй надъ утомленный негою и желанiемъ головою обольстительной испанки? Звуки серенады, раздававшiеся въ таинственномъ, прозрачномъ мраке роскошной, сладострастной ночи юга, звуки серенады, полной томленiя и страсти, которую лениво слушаетъ прекрасная испанка, небрежно опершись на балконъ и жадно впивая въ себя ароматическiй воздухъ упоительной ночи? Въ гармонической музыке этихъ дивныхъ стиховъ не слышно ли, какъ переливается эфиръ, струимый движенiемъ ветерка, какъ плещутъ серебряныя волны бегущаго (а не стоящаго?) Гвадалквивира?.. Что это -- поэзiя, живопись, музыка? Или то и другое и третье, слившееся въ одно, где картина горитъ звуками (!!!), звуки образуютъ картину, звучатъ гармонiею и выражаютъ разумную речь? Что такое первый куплетъ, повторяющiйся на середине пiесы и потомъ замыкающiй ее? Не есть ли это рулада -- голосъ безъ словъ (?), который сильнее всякихъ словъ?"
Вотъ образчикъ эстетической критики, нанизывающей звучныя слова и риторическiя обороты, въ которыхъ трудно отыскать какой нибудь смыслъ. Въ критике такого рода вся разница между Батюшковымъ и Белинскимъ ограничивается темъ, что первый критиковалъ писателей насажденной литературы, а Белинскiй имелъ дело съ настоящей русской литературой. Поэтому Батюшкову приходилось ограничивать свои восторги: восхищаясь удачнымъ расположенiемъ словъ: стонетъ, угасъ и умеръ въ стихахъ такого рода:
Иный, отъ сильнаго удара убегая,
Стремглавъ нанизъ слетеъ и стонетъ подъ конемъ.
Иный, пронзенъ, угасъ, противника сражая,
Иный врага повергъ и умеръ самъ на немъ.
Между темъ Белинскiй могъ доходить до величайшихъ эстетическихъ тонкостей, потому что стоялъ передъ Пушкинымъ, изобиловавшимъ несравненно большими красотами, чемъ предметъ восторговъ Батюшкова.
Художественность, где бы онъ ее ни встретилъ, находила въ немъ самаго жаркаго поклонника, и онъ съ радостью ломалъ за нее копья съ темными рыцарями Телескопа и Северной Пчелы. Безобразiю же въ эстетическомъ отношенiи онъ объявилъ непримиримую войну, и ничто не спасало автора, нарушившаго условiя искусства, отъ его преследованiя. Въ одномъ месте онъ прямо сказалъ, что "безъ всякаго сомненiя искусство должно быть прежде всего искусствомъ, а потомъ уже можетъ быть выраженiемъ духа и направленiя общества въ известную эпоху. Какими бы прекрасными мыслями", продолжаетъ онъ, "ни было наполнено стихотворенiе, какъ сильно ни отзывалось бы оно современными вопросами, ъ немъ не можетъ быть ни прекрасныхъ мыслей и никакихъ вопросовъ... Невозможно безнаказанно нарушать законы искусства.". Вотъ эти-то законы искусства и были суперъ-арбитромъ критики Белинскаго. Чтобы составить себе понятiе о нихъ; надо обратиться къ самому Белинскому. Онъ вамъ скажетъ, что искусство прежде всего должно быть искусствомъ и что "безъ искусства никакое направленiе гроша не стоить". Далее мы узнаемъ отъ него, что безъ искусства не можетъ ничего сделать даже ученый, потому что и историкъ не можетъ обойтись безъ фантазiи. Съ этимъ мненiемъ можно и не согласиться: ученый не только можетъ, но даже прекрасно сделаетъ если обойдется безъ фантазiи. Фантазiя есть неразвившiся умъ, и следовательно предпочтительнее такiе ученые, у которыхъ она не разъмгрывается. Это мненiе повидимому разделяетъ и Белинскiй; онъ неоднократно говорилъ, что мысль убиваетъ поэзiю или покрайней мере стесняетъ искусство. Такъ въ 8 томе (стрю 514) онъ говоритъ безъ обиняковъ, "что наша поэзiя не можетъ безъ ущерба для себя обратиться къ воспроизведенiю крестьянскаго быта." Это доказываетъ намъ, что поэзiей онъ считалъ преимущественно описанiе любви соловья къ розе, потому что даже не допускалъ возможности явленiя такой поэзiи, какова поэзiя Некрасова. Въ XI томе (стр. 357) онъ говоритъ, что нередко генiальные поэты, взявшись на решенiе общественныхъ вопросовъ, производятъ вещи, лишенныя художественнаго достоинства, а такъ какъ выше было сказано, что направленiе безъ искусства гроша не стоитъ, но и произведенiя, занимающiяся разрешенiемъ общественныхъ вопросовъ, также гроша не стоитъ. А это, разумеется, ничемъ другимъ объяснить нельзя, какъ темъ, что мысль пагубна для поэзiи, потому что развитiе ея убиваетъ источникъ поэзiи -- фантазiю. После такого результата уже не можетъ быть и речи о сравненiи "политико-эконома, доказывающаго человека" и "поэта, показывающаго образами и картинами". И какъ совершенно верно по Белинскому, что генiальные поэты рождены лишь
... Для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.
Въ 8 томе Белинскiй самъ развиваетъ передъ нами обязанности критики. Чтобъ произнести сужденiе о поэте, по его мненiю, надо совершить прежде великiй подвигъ. Надо забыть о самомъ себе и обо всемъ мiре, забыть даже объ изучаемомъ поэте -- только поле такого полнаго забвенiя, больше котораго, вероятно, не желалъ бы и самъ Манфредъ, "можно войдти въ мiръ творчества поэта". Войдя въ этотъ мiръ надо "проникнуть въ сокровенный духъ поэзiи его, уловить тайну его личности" и произвести много другихъ фокусовъ. После этого можно удалиться оттуда и снова вспомнить и себя, и поэта, и земную юдоль. Для совершенiя всего этого нельзя взять, да прочитать сочиненiя поэта: тогда это могъ бы всякiй сделать, а ведь известно, что оценка и уразуменiе поэтовъ составляютъ монополiю эстетической критики. Прочитать сочиненiя недостаточно, а надо "перечувствовать, пережить ихъ, переболеть всеми ихъ болезнями, перестрадать ихъ скорбями, переблаженствовать ихъ радостью, ихъ торжествомъ,ихъ надеждами". Чтобы изучить Байрона надо сперва сделаться на некоторое время "байронистомъ", -- Гете -- "гетистомъ", Шиллера -- "шиллеристомъ". После этого можетъ ли кто претендовать на пониманiе всехъ этихъ господъ? Ведь только эстетическiе критики могутъ совершать такой подвигъ, на который у обыкновеннаго человека не хватитъ и десяти жизней, ибо поэтовъ -- что песку на дне морскомъ.
Белинскiй въ свой критике является настоящимъ жрецомъ искусства. На алтарь художественной критики онъ приноситъ свои восторги надъ произведенiями разныхъ поэтовъ, и нельзя не удивляться иногда, до какихъ странностей доходятъ у него эти восторги.
Онъ во гробе лежалъ съ непокрытымъ лицемъ,
Съ непокрытымъ, съ открытымъ лицемъ.
"повторенiемъ одного и того же слова съ незначительнымъ грамматическимъ измененiемъ!" Онъ находитъ въ этихъ стихахъ "какой-то безпечно-знаменательный смыслъ!" Нельзя не вспомнить при при этомъ восторги Батюшкова; надъ разстановкой словъ: стонетъ, угасъ и умеръ, восторги, надъ которыми почему-то издевался Белинскiй. Точно также онъ восхищается стихотворенiемъ Пушкина "Для береговъ отчизны дальной" "въ нихъ заключена мелодiя души и сердца, непереводимая на человеческiй языкъ", какъ будто стихотворенiе это написано языкомъ не человеческимъ. Далее онъ выписываетъ изъ какой-то пiесы Жуковскаго два куплета, содержащiе обыкновенную сахарную водицу, которую этотъ пiитъ употреблялъ вместо чернилъ, и утверждаетъ, что видитъ въ нихъ "вопль страшно потрясенной души, голосъ растерзаннаго, истекающаго кровью сердца". При этомъ нельзя не заметить, что если эстетическая критика и представляетъ такъ много данныхъ для уразуменiя внешней красоты поэзiи, то не даетъ ничего для пониманiя самого поэта. Иначе Белинскiй никакъ не могъ бы заподозрить Жуковскаго въ издаванiи "воплей страшно потрясенной души и растерзаннаго, истекающаго кровью сердца". Душа пiиты была безмятежна, и далека отъ всякихъ воплей. Но Белинскiй въ качестве эстетическаго критика виделъ въ стихахъ не стихи, а нечто неизъяснимое, чего простые смертные понять не могутъ. Онъ говоритъ, напримеръ, что приписываетъ большую цену переводамъ Батюшкова двенадцати маленькихъ пiесокъ изъ греческой антологiи и прибавляетъ, что только эстетики могутъ понять, почему онъ приписываетъ имъ эту цену. Конечно, только эстетики могутъ понять или написать такую вещь, какъ и только эстетики могутъ восхищаться такою вещью. Въ Медномъ всаднике у одного господина утонула невеста во время петербургскаго наводненiя 1824 г. Господинъ этотъ, не зная на конъ сорвать горе, обращается съ упреками къ статуе Петра, но до того ужасается своей дерзости, что сходитъ съ ума и, обращаясь въ бегство, слышитъ за собой
Какъ будто грома грохотанiе,
По потрясенной мостовой.
Нельзя не оказать, что герой этой поэмы любилъ доискиваться до причины причинъ: невеста утонула въ наводненiи, наводненiе случилось отъ низменности места, на которомъ выстроенъ Петербургъ, место выбиралъ Петръ, -- следовательно главный виновникъ несчастiя онъ и есть. Неудивительно, что въ помешанномъ состоянiи человекъ разсуждаетъ такимъ образомъ, неудивительно даже, что поэтъ, принадлежащiй на этотъ разъ къ насажденной литературе, избралъ такой способъ для прославленiя насадителя, доставятъ ему торжество напугать своею статуей сумасшедшаго, -- но странно на первый взглядъ кажется то, что этимъ восхищается Белинскiй. Какъ будто, въ самомъ деле, можетъ кому нибудь придти въ голову мысль обвинять или оправдывать Петра за то, что онъ построилъ Петербургъ именно здесь, а не въ другомъ месте? Но Белинскiй не обвиняетъ и не оправдываетъ: онъ просто приноситъ дань эстетическихъ восторговъ на поэтическiй алтарь Пушкина. Тоже самое онъ делаетъ, когда говоритъ, что прiйдетъ время, когда творенiя Пушкина будутъ образовывать и развивая не только эстетическое, но и нравственное чувство русскаго люда. Вспомня, что въ другомъ месте Белинскiй говоритъ, что въ сочиненiяхъ Пушкина мало мысли, мы можемъ пожалуй удивиться, почему онъ думаетъ, что по немъ будетъ развиваться нравственное чувство. Но мы знаемъ, что называютъ эстетики нравственнымъ и пересталъ удивляться. Для техъ, которые не знаютъ ничего на счетъ эстетической нравственности, я приведу одно место изъ сочиненiй Белинскаго, где понятiе о ней выражено съ наибольшею откровенностiю и полнотой.
древне-греческомъ взгляде на любовь и находятъ, что онъ былъ выше восточнаго, потому что у грековъ любовь имела основанiемъ не половое влеченiе, а понятiе о красоте. "Грекъ", говоритъ онъ (VII), 154), "обожалъ въ женщине красоту, а красота уже порождала любовь и желанiе; следовательно любовь и желанiе были уже результатомъ красоты. Отсюда понятно, какъ у такого нравственно-эстетическаго освященная мифомъ Ганимеда, -- могла существовать не какъ крайнiй развратъ чувственности (единственное условiе подъ которымъ она могла бы являться въ ваше время), а какъ выраженiе жизни сердца".
Было бы не справедливо удивляться такимъ словамъ Белинскаго: онъ былъ не более, какъ последователенъ. Я уже сказалъ, что такъ какъ въ литературе преобладало одностороннее развитiе художественной стороны, то и критика должна была быть прежде всего эстетическою. Но дело въ томъ, что Белинскiй, какъ сильный и строгiй умъ, доходилъ во всемъ до последнихъ границъ развитiя, возможнаго въ то время; онъ не могъ, будучи эстетическимъ критикомъ, ограничиваться умиленiемъ надъ красотами слога въ Ночномъ зефире; будучи эстетикомъ, онъ былъ имъ вполне и доходилъ до Антэросовъ. Состоянiе тогдашней литературы, а еще более влiянiе Гегеля, котораго онъ зналъ только какъ эстетика, сделали его самого эстетикомъ, и онъ усвоилъ себе не внешнiе только прiемы эстетической критики, но вполне проникся самымъ принципомъ художественности и не останавливался уже ни передъ какими выводами. А что такое эстетическiй принципъ, какъ не раздражительная чувственность, какъ не irritatio spinalis, возведенное въ перлъ созданiя? Что это такое, какъ не стариковская похотливость, гаденькiй безсильный развратъ? Прежде, покрайней мере, во времена Нероновъ и Гелiогабаловъ, онъ имелъ более жизни, быть грандiозенъ и поражалъ своимъ чудовищнымъ безстыдствомъ. Вспомнимъ неистовыя оргiи императора-артиста, менявшаго престолъ на арену, скипетръ на лиру. Въ его публичныхъ бракахъ мы видимъ эстетическiй принципъ, выраженный съ наибольшею полнотою и последовательностью. Но жалкiе эстетики XIX века уже не могутъ возвыситься до такой грандiозности въ разврате; они тщедушны и лимфатичны и не имеютъ власти, которая бы позволяла имъ заставлять цепенеть отъ ужаса общественное мненiе. Большая частъ ихъ даже слишкомъ мелки для того, чтобы доводить до крайняго выраженiя свой принципъ, для того, чтобы прямо высказаться и объясниться.
на полдороге. Сильные умы именно темъ и отличаются, что доходятъ во всемъ до крайнихъ результатовъ, видятъ самые последнiе выводы какого нибудь принципа; поэтому они одни могутъ сделать что нибудь идя по прямой дороге; они же за то доходятъ и до абсурдовъ, сбившись съ пути. Разумется, г. Анненковъ, или всякiй другой не имелъ бы духу высказаться такъ решительно, объявивъ Ганимеда -- Но зато ни одинъ изъ этихъ господъ не могъ бы совершить въ другихъ отношенiяхъ того, что сделалъ Белинскiй, и къ разсмотренiю чего мы теперь обратимся.