Страхов Н. Н.: Н. А. Добролюбов (старая орфография)

Добролюбовъ умеръ. Могила, какъ говорили въ былое время, напоминаетъ о вечности; но въ сущности она напоминаетъ о вечности и теперь. Мысль невольно расширяется и углубляется, а следовательно и делается спокойнее. Частныя, случайныя, временныя обстоятельства теряютъ ту важность, которую они можетъ-быть имели для насъ; жизнь переходитъ въ исторiю, человекъ становится законченнымъ фактомъ, требующимъ отъ насъ пониманiя своего полнаго смысла.

Тàкъ мы желали бы говорить о Добролюбове, хотя такой голосъ можетъ-быть не попадетъ въ тонъ другихъ голосовъ. Надъ могилою Добролюбова въ настоящее время происходятъ такiя странныя вспышки страстей, какъ это редко случается. Его поклонники и друзья до того страстны и скоры въ своихъ превознесенiяхъ, что невольно вызвали отпоръ, -- вызвали насмешки и глумленiя, которыхъ безъ этого, безъ сомненiя, не заслужилъ бы покойникъ. Поэтому наше желанiе говорить о Добролюбове спокойно и прямо, можетъ показаться страннымъ. Да и вообще во времена увлеченiй разсужденiя кажутся лишними и ненужными. Зачемъ разсуждать, когда достаточно чувствовать? Зачемъ ценить и взвешивать, когда нужна только симпатiя? Да и чтó вы хотите делать? скажутъ намъ. Вы хотите писать критику на сочиненiя критика, хотите анализъ подвергать анализу, сажать мысль на мысль? Кчему намъ эти тонкости и ухищренiя? Мы хотимъ чего-нибудь более простого, прямее идущаго къ делу.

По счастiю мысль имеетъ свои неотъемлемыя права. Какъ бы ни велика была сумятица мненiй, какъ бы ни были сильны порывы увлеченiй, никто не решится идти противъ мысли до конца. Много людей слепыхъ и ослепленныхъ, но нетъ такихъ, которые бы сознательно проповедывали слепоту, которые находили бы, что лучшее средство не сбиться съ пути состоитъ въ томъ, чтобы закрыть глаза. Наконецъ истина непобедима. Кто разъ открылъ глаза и увиделъ ее, тотъ уже напрасно будетъ потомъ закрывать ихъ, чтобы непомнить того, что они видели.

Если же такъ, если мысль имеетъ такую всемогущую и неизбежно-покоряющую силу, то вместо того чтобы избегать ее, мы скорее должны на нее надеяться. Если мы дорожимъ нашими чувствами, если даемъ имъ глубокое значенiе, то мы скорее должны быть уверены, что они не противоречатъ истине, что истина рано или поздно оправдаетъ ихъ. Кто крепко веритъ сердцу, тотъ не можетъ малодушествовать и следовательно долженъ верить заранее, что умъ подтвердитъ его сердце. Мысль и чувство не отрицаютъ другъ друга, а напротивъ, взаимно и тесно связаны между собою. Только пустыя мысли безсердечны, только пустыя чувства безсмысленны.

Нельзя хорошо говорить о литературе, не питая любви къ литературе; а следовательно наоборотъ, всякое верное сужденiе о литературе свидетельствуетъ объ известной симпатiи къ ней. Страхъ передъ истиною во всякомъ случае есть чувство ложное.

Итакъ начнемъ же. Какъ скоро дело идетъ о литературномъ произведенiи или литературномъ деятеле, невольно припоминается общiй взглядъ на нашу литературу, который давно уже утвердился и отъ котораго отказаться едвали еще возможно. Этотъ взглядъ состоитъ въ томъ, что наша литература, какъ и все другiя стороны нашей жизни, представляетъ более печальныхъ, чемъ отрадныхъ явленiй. Известно, что наша жизнь умственная, поэтическая и всякая другая есть бедная и жалкая жизнь. Наше развитiе совершается до сихъ поръ поразительно болезненно. Въ самомъ деле, перебирая одно за другимъ все его явленiя, мы не можемъ не видеть, что все они какъ-будто поражены недугомъ, раскрываются слабо и уродливо. Всемъ знакомо замечанiе, что наши деятели обыкновенно рано умираютъ. Какъ сломано ихъ физическое здоровье, такъ же точно ихъ таланты бываютъ болезненно искажены. Величайшiя дарованiя часто неизбегаютъ уродливости. Вообще же наши таланты быстро гаснутъ; наши умы часто блестящи и глубоки, но обыкновенно безплодны.

свежесть и мощь русской души. Но такъ смотримъ только мы, русскiе; да притомъ тутъ же еще и подсмеемся надъ собою за подобные взгляды. Другiе же народы смотрятъ на насъ съ величайшимъ высокомерiемъ, и мы чувствуемъ всю справедливость этого высокомерiя. Наша почва какъ-будто неспособна производить широкiя и крепкiя деревья; она раждаетъ только недорастающiя и скоро гибнущiя растенiя. Въ нашей жизни недостаетъ простора для деятельности, нетъ возможности счастливаго развитiя, правильнаго, широкаго раскрытiя силъ. Отсюда понятно, почему мы такъ страстно любимъ напримеръ Пушкина, явленiе почти совершенно исключительное. Пушкинъ -- это дерево, которое выросло среди палящей и безводной пустыни, цветокъ, который распустился въ трещине безплодной и безжизненной скалы. Чувствуя эту пустыню, ясно сознавая бедность окружающей насъ жизни, мы любимъ его какъ почти единственное зрелое явленiе, какъ человека столь богатаго и крепкаго своими особенными силами, что наша атмосфера не могла задержать его развитiя. Безобразiе нашей жизни его сгубило; онъ погибъ, какъ многое у насъ погибаетъ; но это былъ единственный цветокъ, который прежде гибели распустился въ полномъ своемъ великолепiи.

Итакъ не будетъ ничего страннаго, особеннаго или необыкновеннаго, если мы и Добролюбова отнесемъ къ недорастающимъ и болезненнымъ явленiямъ нашей жизни. Таково ведь громадное большинство нашихъ литературныхъ явленiй. Мы не скажемъ ничего исключительнаго, если найдемъ, что Добролюбовъ есть также сила, развившаяся ненормально, въ сторону, безобразно.

Мы скажемъ это о Добролюбове даже прямее и определеннее, чемъ о какомъ-нибудь другомъ явленiи, потомучто признаки ненормальности здесь бросаются въ глаза более чемъ где-нибудь. Въ самомъ деле, мы легко можемъ смотреть на Добролюбова свысока"Свистка" и т. п. Мы сумели бы понять достоинства его деятельности, несмотря на ея форму; мы знаемъ какую важность и какую цену могутъ иметь легкiя шуточки и всякаго рода свистопляска. Но въ настоящемъ случае насъ отталкиваетъ не форма, а содержанiе дела. Мы чувствуемъ желанiе взглянуть свысока на Добролюбова потому, что находимъ у него очевидные недостатки, -- промахи всякаго рода, мысли неточныя, недодуманныя, мелкiя, фальшивыя, вопiющiя противоречiя и плоскости; концы, вовсе неидущiе къ началу, начала недоведенныя до конца и т. д. Этихъ ошибокъ, этихъ примеровъ всякаго рода путаницы и безсвязицы можно было бы набрать въ сочиненiяхъ Добролюбова столько, сколько угодно.

На это должны обратить вниманiе защитники и приверженцы Добролюбова. Они должны принять въ соображенiе, что мы люди образованные, а пожалуй и ученые. Мы просвещены западомъ; остороумiе, глубокомыслiе, ученость и всякаго рода умственныя достоинства знакомы намъ не по слухамъ или именамъ, а на самомъ деле, по лучшимъ образцамъ запада, этой "страны святыхъ чудесъ", какъ сказалъ поэтъ. Мы вкусили отъ великолепныхъ плодовъ западной жизни и вполне умеемъ наслаждаться ими. И потому, еслибы намъ предложили вопросъ: принадлежимъ ли мы къ поклонникамъ Добролюбова? -- мы могли бы обидеться, какъ Гамлетъ щигровскаго уезда и отвечать: "помилуйте! за кого вы меня принимаете? Я Гегеля изучалъ, милостивый государь, я Гёте знаю наизустъ. Какъ же я могу быть поклонникомъ Добролюбова!"

Такое отношенiе нетолько къ Добролюбову, но и къ явленiямъ несравненно более сильнымъ и блестящимъ, есть не выдумка и не предположенiе, а действительный, очень распространенный фактъ. На него стоитъ обратить вниманiе. Это не простая ошибка, не неуменье ценить, проистекающее отъ воображаемаго, мечтательнаго величiя маштабовъ. Случается, что наши доморощенные немцы презрительно отзываются о русской литературе. "Зачемъ я стану читать -- говоритъ иной -- Пушкина или Гоголя? Если я захочу почитать, я возьму Гёте, Шиллера." И между темъ на самомъ деле онъ и не читаетъ и не понимаетъ ни Гёте, ни Шиллера. Не о подобныхъ сужденiяхъ мы говоримъ. Нетъ, мы действительно такъ развиты, такъ изощрили свои способности, такъ привыкли къ глубине взглядовъ, къ мастерству изложенiя, что имеемъ право ценить явленiя по этимъ маштабамъ, находящимся въ нашемъ полномъ обладанiи.

Въ этомъ случае взглядъ нашъ часто бываетъ шире и светлее, чемъ у любого европейца. Это замечанiе также давно сделано и представляетъ действительный фактъ. Европейцу, даже глубоко образованному, можетъ многое нравиться, чтó намъ справедливо кажется мелкимъ и плоскимъ. Французское остроумiе намъ кажется детскимъ, немецкiя глубокомысленности -- слишкомъ наивными; англiйскiй юморъ -- черезчуръ сантиментальнымъ и узкимъ. Мы способны стать выше всего этого съ нашею шириною и глубиною взгляда; мы часто подшучиваемъ надъ узкими и закрепшими понятiями Европы...

Темъ легче мы возвышаемся надъ нашею собственною литературой. Ея бедность, слабость, молодость -- стали у насъ избитымъ общимъ местомъ. На наши журналы, на наши стихи, повести, критики мы смотримъ часто свысока и имеемъ на это повидимому все права, какiя нужно: мы легко находимъ ихъ недостатки и знакомы съ явленiями несравненно лучшими.

"Мы Гегеля изучали, мы Гёте знаемъ наизустъ!" Спрашивается однакоже, действительно ли это явленiя вполне отрадныя? Нетрудно увидеть и оборотную сторону медали. Въ самомъ деле, какой плодъ всего этого умничанья и высокомерiя? Повидимому оно представляетъ прекрасный знакъ и подаетъ блестящiя надежды. Если у насъ такъ много умныхъ людей съ широкимъ и светлымъ взглядомъ, если мы такъ тонко и верно умеемъ ценить наши литературныя произведенiя и находить ихъ недостатки, то должно думать, что печальное состоянiе литературы скоро прекратится и заменится самымъ блистательнымъ. Если люди такого всесторонняго и трезваго ума возьмутся за дело, то оно должно оказать необыкновенные успехи. Но чтоже бываетъ на самомъ деле? Увы! Эти простые и естественные расчеты никогда не исполняются какъ следуетъ. Эти люди, столь верно умеющiе ценить действiя и произведенiя другихъ, сами никогда не берутся за дело, не умеютъ за него взяться, а если берутся, не умеютъ его делать. Они -- отличные умники на то, чтобы замечать нелепости и промахи, они страшно сильны отрицательною стороною; но вполне ценить положительное, а еще более -- производить его они оказываются совершенно неспособными.

Вотъ въ чемъ наша беда, вотъ горе, которое мы терпимъ. Будучи необыкновенно умными людьми, мы поражены недугомъ безплодiя, лишены всякой производительности. Мы лишены способности производить и действовать именно потому, что такъ хорошо понимаемъ все односторонности и неправильности, въ которыя можетъ впасть человекъ производящiй и действующiй. Слишкомъ широкое сознанiе убиваетъ въ насъ деятельную силу. У насъ недостаетъ того простодушiя, той уверенности въ себе, того сосредоточенiя мыслей на немногихъ предметахъ и задачахъ, при которомъ только и возможны деятели.

Итакъ осуждая нашихъ деятелей, какiе у насъ есть, мы не должны забывать распространять наше осужденiе такъ-сказать и на зрителей и судей ихъ деятельности. Добролюбовъ былъ однимъ изъ такихъ деятелей. Признанiе того, что онъ представляетъ явленiе слабое и искажонное, вовсе не есть униженiе Добролюбова, а наше собственное униженiе, наше собственное горе, которое нетъ нужды скрывать, а скорее нужно громко высказать. Еслибы наше развитiе было правильно и богато, то мы могли бы конечно съ гордостью и чувствомъ собственнаго достоинства отказать Добролюбову отъ важнаго места въ этомъ развитiи. Но теперь, осуждая Добролюбова, мы вместе осуждаемъ и все наше развитiе вообще. Следовательно тутъ нетъ места никакой заносчивости и гордости. Отъ такого осужденiя намъ ничуть не легче; дело не проясняется и не улаживается, а только больше и больше запутывается. Человеку богатому ничуть не тяжело заметить, что на его платье явились пятна или что оно разорвалось; ему нетрудно и прихотничать въ этомъ случае, быть очень взыскательнымъ къ своей одежде, потомучто онъ всегда можетъ заменить ее чистою и лучшею. Но каково и пересчитывать пятна и дыры на своемъ армяке тому, кто твердо знаетъ, что этотъ армякъ у него единственный и что на новую одежду денегъ нетъ, а есть только надежды?

Наше сознанiе есть вместе и наше наказанiе; оно ясно, но безплодно и потому мучительно.

Намъ нужно однако же еще доказать, что Добролюбовъ былъ действительно нашимъ деятелемъ. Потомучто безъ сомненiя у насъ найдется множество людей, которые будутъ смотреть на него съ темъ высокомерiемъ, о которомъ мы говорили. Многiе конечно увидятъ въ немъ только главнаго рыцаря, полководца свистопляски; многiе почтутъ его явленiемъ эфемернымъ, побочнымъ, несущественнымъ и всю его деятельность сравнятъ съ шумомъ пустой бочки, которую везутъ по тряской мостовой. Попробуемъ доказать всю несправедливость такихъ мненiй.

"Современникъ" тотчасъ после смерти Добролюбова объявилъ, что последнiе четыре года своей жизни, следовательно отъ 1858 до 1861 года включительно, Добролюбовъ стоялъ во главе русской литературы. Если признать это вернымъ въ буквальномъ смысле, то въ важномъ значенiи Добролюбова нельзя будетъ и усомниться. Если же изъ словъ "Современника" выводить самое акуратное и точное следствiе, то изъ нихъ следуетъ покрайней-мере, что Добролюбовъ последнiе четыре года стоялъ во главе "Современника". И это очень много. Если наконецъ вовсе не верить "Современнику" и уменьшить значенiе Добролюбова на половину, то все-таки будетъ очень достаточно.

"Современникомъ" шутить невозможно. Впродолженiи этихъ четырехъ летъ, когда въ немъ участвовалъ Добролюбовъ, онъ былъ самымъ любимымъ русскимъ журналомъ. Успехъ и успехъ постоянный есть во всякомъ случае важное явленiе, котораго причины стоятъ полнаго вниманiя. Конечно неправы те, кто видятъ въ успехе прямое и несомненное доказательство превосходства; но неправъ будетъ и тотъ, кто необратитъ на успехъ никакого вниманiя. Значенiе успеха въ особенности важно, если мы станемъ разсматривать дело не отвлеченно, а именно съ его жизненной стороны, въ отношенiи къ действительности. Мы имеемъ въ нашей литературе несколько примеровъ большого успеха. Попробуемъ сравнить ихъ съ "Современникомъ". "Сынъ Отечества" въ настоящую минуту есть самая распространенная изъ нашихъ газетъ. Причины его успеха очень ясны. Онъ общедоступенъ, онъ стоитъ въ уровень съ понятiями массы. Онъ съ замечательною ловкостью умеетъ служить вкусамъ этой массы; онъ не брезгуетъ ничемъ, чтó можетъ привлекать ея любопытство. Его популярность произошла не случайно, а вытекаетъ естественно изъ самого его характера. Немало было и есть газетъ, которыя принимались соперничать съ "Сыномъ Отечества"; ни одна не имела большого успеха и причина этому ясна: все оне брали слишкомъ высоко, все были брезгливы и односторонни. Мало того, -- вследствiе своей исключительности и желанья держать высокiй тонъ, оне становились сухи, скучны, вялы, теряли жизнь и разнообразiе. Съ другой стороны, чемъ значительнее недостатки "Сына Отечества", темъ хуже для насъ. Въ самомъ деле, несмотря на многочисленныя попытки, очевидно повести дело лучше.

Нельзя не заметить, что у "Современника" есть общая черта съ "Сыномъ Отечества"; кстати -- тотъ же "Сынъ Отечества" постоянно указываетъ на эту черту. Они состоятъ въ общедоступности, въ общезанимательности всехъ статей журнала. Легкость, съ которою оне читаются, свидетельствуетъ о легкости, съ которою оне пишутся, о томъ живомъ желанiи беседовать съ читателями, которое конечно никакъ не можетъ быть поставлено въ упрекъ журналу. Но "Современникъ" разумеется имеетъ еще другiя, более важныя достоинства.

"Современникъ" съ "Библiотекою для чтенiя" временъ О. И. Сенковскаго, которая также имела успехъ до техъ поръ неслыханный на Руси. Сравненiе это очень верно, но при немъ необходимо принимать въ расчетъ огромное различiе, зависящее отъ характера времени. Это различiе все въ пользу "Современника" и представляетъ отрадное явленiе нашего прогреса. На чемъ основывался успехъ Сенковскаго? На томъ же отрицанiи, которымъ такъ силенъ "Современникъ". Неистощимыя шутки Барона Брамбеуса нравились массе именно потому, что рушили всякаго рода авторитеты и следовательно хоть на минуту давали вздохнуть свободно людямъ, до техъ поръ безмолвно гнувшимся подъ ихъ тяжестью. Весело было засмеяться отъ души среди всеобщей, большею частью безсмысленной серьозности. Но на чемъ опиралось отрицанiе Сенковскаго? Опорою ему служили голый матерьялизмъ и скептицизмъ, доходившiй до последнихъ граней, до ярой насмешки надъ самимъ собою, почти до трагическаго сознанiя пустоты, которое заметно напримеръ въ "Превращенiи головъ въ книги и книгъ въ головы". Сенковскiй смеялся надо всемъ, надъ философiею и политикою столько же, сколько надъ русскою литературою.

Съ техъ поръ дела много подвинулись впередъ. Отрицанiе "Современника" несравненно выше отрицанiя "Библiотеки для чтенiя" именно потому, что имеетъ более положительныхъ основъ. "Современникъ" не смеется надъ философiею; онъ объявилъ себя последователемъ последняго философа, которымъ завершается исторiя философiи. Въ критике онъ не держится, какъ Брамбеусъ, принципа личнаго вкуса, которому законъ не писанъ, но признаетъ весьма твердыя, хотя и очень общiя правила. Въ политике онъ умеетъ видеть прогресъ и держится известныхъ убежденiй. Однимъ словомъ, если мы сравнимъ "Современникъ" съ "Библiотекою" Сенковскаго, то найдемъ огромный шагъ впередъ, и этотъ шагъ состоитъ въ большомъ развитiи положительныхъ началъ. "Современникъ" несравненно больше веритъ, несравненно больше признаетъ, чемъ некогда верила и признавала "Библiотека". Вместе съ темъ отрицанiе, получивъ больше опоры, прiобрело больше силы, глубины и теплоты.

"Библiотека для чтенiя" съ перваго же разу оттолкнула отъ себя многихъ деятелей тогдашней литературы. Ея легкомыслiе и безвкусiе вооружили противъ нея тогдашнихъ поэтовъ и ученыхъ. Известно, что къ числу недовольныхъ журналомъ Сенковскаго принадлежали люди, которые по своимъ достоинствамъ занимали тогда первое место въ нашемъ умственномъ мiре. Въ "Библiотеке" участвовали Тимофеевъ и Кукольникъ, но Пушкинъ и Гоголь не принимали никакого участiя. Такимъ образомъ мы можемъ сказать, что "Библiотека", несмотря на весь ея успехъ, стояла ниже уровня, до котораго подымалась въ ея время литература, что угождая массе, она нисколько неудовлетворяла высшихъ представителей литературы.

Совершенно не то съ "Современникомъ". Въ эти годы, когда Добролюбовъ "стоялъ во главе его", "Современникъ" былъ положительно выше всехъ журналовъ по сочувствiю къ нему литературы. Въ немъ постоянно являлись наши лучшiя имена -- Тургеневъ, Островскiй; въ немъ деятельно участвовали весьма уважаемые и самые популярные изъ нашихъ ученыхъ, напримеръ Кавелинъ, Костомаровъ. Следовательно "Современникъ" никакимъ образомъ небылъ журналомъ второй руки, но постоянно стоялъ въ первомъ ряду.

И вотъ въ этомъ-то первостепенномъ журнале, имевшемъ наиболее блестящiй успехъ, Добролюбовъ былъ постояннымъ критикомъ, или, говоря общее, занималъ такое место, что могъ быть названъ главою журнала. Изъ всего этого кажется несомненно видно, что литература въ той или другой степени, но сама признавала его важнымъ деятелемъ, и следовательно напрасно трудятся те, которые думаютъ его Отрицать Добролюбова, какъ явленiе совершенно эфемерное и побочное, значитъ въ известной степени отрицать литературу, какъ явленiе эфемерное и побочное.

Мы увидимъ это еще яснее, если ближе всмотримся въ деятельность Добролюбова. Онъ вступилъ въ литературу когда еще былъ очень молодъ, когда еще сиделъ на школьной скамейке. Эта молодость, которая конечно отразилась и на его статьяхъ, для многихъ служитъ соблазномъ къ высокомерному взгляду на Добролюбова. А между темъ она должна служить напротивъ хорошимъ признакомъ для его деятельности. Белинскiй тоже выступилъ на литературное поприще нетолько до окончанiя курса, но даже вовсе не кончивъ курса. Известно, какъ часто его попрекали этимъ, какъ недоученость недоученые люди постоянно играютъ у насъ такую важную роль въ литературе. Это также живая черта нашего умственнаго развитiя. Какъ кажется, нужно быть именно недоученымъ, для того чтобы втянуться въ наше литературное движенiе. Стоитъ только позаботиться несколько летъ о развитiи своего ума и сердца, стоитъ только прiобрести ту мудрость, которой недоставало Белинскому и Добролюбову, -- и дело уже окажется невозможнымъ. Охота къ литературе, къ беседе съ читателями погаснетъ и не можетъ быть подогрета никакими искуственными средствами. Въ отношенiи къ литературе является взглядъ свысока, а въ самомъ взирателе свысока является упорное Происходятъ люди высокомернейшiе и всепонимающiе; но въ тоже время совершенно неспособные что-нибудь сделать. Эти явленiя у насъ очень обыкновенны и представляютъ часто весьма различныя формы. Одни стараются всячески преодолеть свое бездействiе и вымучиваютъ изъ себя разбитыя фразы, отрывочныя произведенiя, на каждой строке которыхъ отзывается величайшее усилiе. Другiе довольствуются какою-нибудь единственною статейкою и затемъ всю свою деятельность сосредоточиваютъ въ саркастической улыбке, которую носятъ летъ двадцать или тридцать сряду. Третьи впадаютъ въ самое пошлое озлобленiе на литературу, въ которой не могутъ принять участiя, и отводятъ себе душу непрерывною и весьма плодовитою бранью. Есть такiе, которые готовы писать о чемъ угодно, но никакъ не о литературе; къ ней они равнодушны и заняться ею серьозно они совершенно не въ силахъ. Есть наконецъ и такiе, которые зорко следя за литературою и принимая въ ней живое участiе, делаютъ безпрестанныя, но безпрестанно неудачныя попытки вмешаться въ ея движенiе.

Вотъ къ чему приводитъ насъ глубина образованности. Для литературы остаются поэтому только молодые и недоученые люди. Они занимаются этими пустяками, которые мы почитаемъ ниже себя. Они обладаютъ тою странною охотою писать, темъ желанiемъ изливать и объяснять свои мысли, которое у насъ уже укротилось или вовсе пропало. Они становятся деятелями, а мы созерцателями. И вотъ почему все мы, то-есть Гамлеты всякаго рода и вида, мы, которые "Гегеля изучали и Гёте знаемъ наизустъ", должны иметь некоторое смиренiе передъ жизнью; заслышавъ свежiй и крепкiй голосъ этихъ недоучившихся юношей, мы должны подобно Гамлету щигровскаго уезда умолкнуть и сказать: "тс! тише! эти люди имеютъ право говорить: они люди оригинальные и мы не въ праве мешать имъ жить!"

Что касается до Добролюбова, то здесь не можетъ быть никакого сомненiя. Стоитъ только вслушаться въ его речь, чтобы признать за нимъ право говорить. Это не жованыя фразы, не искуственно составленныя и подготовленныя речи: нетъ, ихъ широкое, обильное, живое теченiе сразу даетъ чувствовать ихъ естественность, ихъ правильное происхожденiе. Много ли времени писалъ Добролюбовъ, а сколько онъ написалъ! Онъ плодовитъ необыкновенно; онъ свободно принимаетъ всевозможныя формы, отъ серьозной критической статьи до шуточныхъ стихотворенiй, до шаловливой болтовни, которая тянется на несколько листовъ. Такая кипучая и свободная деятельность должна же иметь какой-нибудь источникъ. Что-нибудь одно изъ двухъ: или въ Добролюбове билась действительно живая струя, и тогда нельзя не признать за нимъ важнаго значенiя; или же все что онъ писалъ, было однимъ пустословiемъ, и тогда его деятельность, чемъ она была шире, темъ большее представляетъ безобразiе. Те, которые пишутъ мало и неохотно, но зато темъ больше и охотнее пересуживаютъ и осуждаютъ многопишущихъ, должны скорее сознаться въ своемъ собственномъ безсилiи, чемъ стараться какъ-нибудь понизить значенiе Добролюбова. Его деятельность должна быть для насъ поученiемъ, насколько она правильно и естественно вытекала изъ состоянiя общества и литературы. Этого не должно забывать, какъ бы неправильны ни были другiя стороны этой деятельности.

Говорятъ, не въ этомъ дело: сущность заключается въ техъ общихъ взглядахъ, на основанiи которыхъ онъ судитъ, въ техъ страницахъ, где критикъ отступаетъ на заднiй планъ и где остается на сцене одинъ публицистъ. И однакоже весьма замечательное и характеристическое обстоятельство заключается въ томъ, что публицистъ-Добролюбовъ являлся въ виде критика Добролюбова. Для чего ему было почти постоянно носить эту маску, постоянно являться какбы въ чужой форме? Въ то самое время, когда онъ писалъ свои критики, публицизмъ въ прямой своей форме уже давно господствовалъ, напримеръ въ "Русскомъ Вестнике", где зато почти вовсе не было критики. Следовательно со стороны Добролюбова не была ли это чистая ошибка, неправильное и ненужное искаженiе дела?

Намъ кажется, что нетъ, что критики Добролюбова были въ отношенiи къ нему самому деломъ совершенно естественнымъ и соответствовали правильнымъ потребностямъ читателей. Публицизмъ въ форме критики уже сильно действовалъ у насъ въ статьяхъ Белинскаго. Въ этомъ случае Добролюбовъ былъ его прямымъ и непосредственнымъ продолжателемъ. Почему эта форма публицизма получила у насъ такое развитiе -- это зависитъ отъ значенiя литературы вообще и отъ значенiя для общества нашей литературы въ особенности. Какова бы ни была наша литература, но если она есть, -- она, какъ и везде, предствляетъ самое широкое, наиболее всемъ доступное, такъ-сказать самое явственное явленiе духовной жизни народа. Никакое другое явленiе не имеетъ такой силы для развитiя массы, для вызова наружу и полнаго раскрытiя ея симпатiй и стремленiй. Следовательно кто говоритъ о литературе, тотъ говоритъ о предмете живомъ и глубоко занимательномъ, и потому можетъ надеяться, что его будутъ слушать. Въ особенности у насъ, где другiя сферы умственной деятельности развиваются слабо, где на литературу можно смотреть какъ на единственное явно живое и органическое явленiе, речи о литературе до сихъ поръ суть речи о предмете действительно-существующемъ, более или менее для всехъ любезномъ, тогда какъ самая хитрая публицистская статья часто похожа на мечтанiя, на отвлеченныя соображенiя о предметахъ, никому незнакомыхъ въ действительности. Книги мы читаемъ и пишемъ въ действительности, настоящимъ образомъ, точно такъ какъ ихъ пишутъ и читаютъ европейскiе народы. Если же речь идетъ объ англiйскомъ парламенте, о суде присяжныхъ, объ аристократiи или демократiи, то мы сейчасъ чувствуемъ, что перенесены въ какой-то чуждый, отвлеченный мiръ, съ которымъ у насъ въ жизни нетъ ничего общаго.

Отсюда видно, что публицизмъ въ форме критики до сихъ поръ былъ у насъ правильное, естественное, а не уродливое и фальшивое явленiе. Въ сущности комедiя Львова или стихи Розенгейма составляли для публики более живой, более широкiй и интересный фактъ, чемъ напримеръ известная форма суда, никогда небывалая и неслыханная на Руси. Стихи у насъ есть, тогда какъ проявленiй жизни другого рода почти нетъ. Поэтому те, которые глядя свысока на литературу, вовсе не занимаются ею, делаютъ жестокiй промахъ въ отношенiи къ своей публике. Напротивъ "Современникъ", имевши богатый критическiй отделъ, конечно немало былъ обязанъ ему своимъ успехомъ и поступалъ въ этомъ случае съ большимъ тактомъ. Такъ или иначе, только во времена Добролюбова "Современникъ" былъ единственнымъ журналомъ, котораго критическiя статьи имели весъ и который вместе постоянно и ревностно следилъ за литературными явленiями.

Что касается до самого Добролюбова, то критическiя статьи, судя по самымъ этимъ статьямъ, были для него прямымъ и естественнымъ деломъ, а не простою маскою для прикрытiя другой деятельности. Какъ видно изъ всего, Добролюбовъ усердно изучалъ произведенiя нашей литературы, постоянно читалъ все что у насъ пишется, неразъ, какъ онъ самъ говоритъ, перечитывалъ то, что ему нравилось; однимъ словомъ онъ делалъ все, что требуется отъ настоящаго критика, съ любовью занимающагося своимъ деломъ. Онъ зналъ нашу литературу такъ, какъ ее немногiе знаютъ между нашими пишущими людьми, очень обыкновенно заражонными ходячимъ презренiемъ къ родимой словесности. Если же такъ, то какое право мы имеемъ сказать, что Добролюбовъ былъ собственно не критикомъ, а публицистомъ? Что до него самого, то онъ хотя былъ и публицистомъ, но хотелъ быть также настоящимъ критикомъ. Онъ писалъ большiя, серьозныя статьи о многихъ замечательныхъ явленiяхъ изящной словесности, явившихся въ его время. Скорее нужно отдать ему справедливость и сказать, что онъ имелъ силу какъ публицистъ особенно потому, что былъ критикъ.

Конечно критическая деятельность Добролюбова имела многiе характеристическiе недостатки, но они происходили вовсе не отъ того, что онъ былъ публицистомъ. Онъ не могъ какъ следуетъ ценить главнейшiй ходъ литературныхъ явленiй, не умелъ точно определять место каждаго изъ нихъ и видеть ихъ настоящую связь и отношенiе; но все это задачи трудныя, и изъ того, что онъ ихъ не выполнялъ, не следуетъ, что онъ пренебрегалъ ими или не стремился разрешить. Особенно заметный недостатокъ Добролюбова состоитъ въ томъ, что онъ явленiя, которыя по силе таланта непременно должны были остановить на себе вниманiе критика, вполне способнаго ценить важность литературныхъ произведенiй. Къ числу ихъ относятся напримеръ те явленiя, которыя какъ известно нашимъ читателямъ, были разбираемы во "Времени" подъ особымъ заглавiемъ "Явленiй, пропущенныхъ нашею критикою". Такимъ образомъ общаго взгляда на литературу, который бы обнималъ все ея произведенiя, у Добролюбова не было.

Другая характеристическая черта его критики состояла въ томъ, что пропуская важныя явленiя, онъ часто пускался въ многословнейшiя толкованiя о самыхъ неважныхъ, даже о вполне ничтожныхъ. Въ этомъ отношенiи можно бы составить любопытный списокъ подъ заглавiемъ: "Явленiя, пропущенныя читателями, но замеченныя Добролюбовымъ." Въ самомъ деле множество книгъ, неимеющихъ никакихъ достоинствъ или отличающихся только своимъ безобразiемъ, книгъ, о которыхъ что-называется совестно говорить, были разобраны Добролюбовымъ или покрайней-мере пространно осыпаны его шутками. Этотъ порядокъ, какъ известно, ведется у насъ и до сихъ поръ. Чемъ нелепее и безобразнее книга, темъ вернее можно расчитывать на появленiе рецензiй на нее. Дельная же вещь всего более рискуетъ быть пропущенною; "Современникъ" даже нашолъ, что статья о драме Мея во "Времени" есть дурной признакъ для журнала.

ниже собственнаго достоинства заниматься пустыми книгами. Добролюбову была незнакома подобная щепетильность. Можно заметить пожалуй, что писать рецензiи на безобразныя явленiя очень легко; но чтоже это доказываетъ? Чтó делается легко, то делается естественно; хранителямъ же собственнаго достоинства можно заметить, что если они не унижаются до разбора ничтожныхъ книгъ, то они вместе нимало не вознаграждаютъ этой воздержности разборомъ книгъ замечательныхъ. Что касается до насъ, то въ томъ вниманiи, которое обращалъ Добролюбовъ на книги посредственныя или положительно безобразныя, мы видимъ черту живой деятельности, замечательной именно со стороны публицизма. Книга нередко есть дело обманчивое. Человекъ не высказывается въ ней на распашку; онъ является передъ публикой и следовательно постарается напередъ умыться, причесаться и застегнуться. Въ большей или меньшей степени, но въ своей книге всякiй остороженъ, боится проговориться, а иногда даже надеваетъ маску несравненно красивее, чемъ его собственное лицо. Поэтому для того, кто изучаетъ нравы и действительныя мненiя толпы, гораздо интереснее бываютъ не приличныя книги, а те, въ которыхъ случайно и простодушно авторъ является во всемъ безобразiи своихъ помысловъ. На этихъ образчикахъ, впрочемъ очень обильныхъ въ русской литературе, духъ массы, образъ ея понятiй изучается несравненно лучше, чемъ на сочиненiяхъ, вполне искусно обработанныхъ по иностраннымъ образцамъ. Не забудемъ здесь еще важной черты въ Добролюбове: онъ особенно распространялся о техъ сочиненiяхъ, которыя въ проповедыванiи гуманныхъ началъ; въ такихъ случаяхъ нельзя не отдать ему справедливости. Для чуткаго уха диссонансъ нестерпимъ и хуже всякой пошлой гармонiи, если эта гармонiя верно исполняется.

Итакъ деятельность Добролюбова имеетъ важное значенiе и стоитъ полнаго вниманiя. Онъ не авторъ не;сколькихъ рецензiймикроскопическое явленiе, какъ говорятъ другiе, а одинъ изъ главныхъ руководителей журнала, который имелъ огромный кругъ читателей и пользовался сочувствiемъ публики дотого, что имелъ право воображать себя самымъ лучшимъ и главнымъ журналомъ въ нашей литературе, состоящей почти изъ однихъ журналовъ. Вообще Добролюбовъ не юноша, подававшiй надежды, а литераторъ, имевшiй влiянiе, какое достается не всякому талантливому человеку, а еще менее всякому человеку, только плодовитому на писанье.

действительнымъ. При взгляде на литературу они невольно проводятъ резкую черту между явленiями, по ихъ мненiю совершенно пустыми и нестоющими вниманiя, и теми, которыя действительно заслуживаютъ имени литературы. Какъ бы произвольно они ни проводили эту широкую черту, мы готовы бы были согласиться съ ними, еслибы не видели вполне ясно, что явленiя, стоящiя у нихъ выше черты, большею частью такъ бледны, вялы и безжизненны, что сами по себе не заслуживаютъ особенныхъ хлопотъ. Нужно быть последовательнымъ, и следовательно смотря свысока на Добролюбова, нужно смотреть свысока уже и на всю литературу.

Мы увидимъ яснее значенiе Добролюбова, если намъ удастся определить ту живую струю, которая пробивалась въ его произведенiяхъ, давала имъ смыслъ и воодушевленiе и привлекала къ нимъ читателей. Эта главная черта, исходная точка всей деятельности, состоитъ по нашему мненiю въ , въ стремленiи теоретически разсматривать предметы. Известно, что Добролюбовъ и другiе люди того же направленiя уже давно были поэтому у насъ названы теоретиками. "Современникъ" служитъ главнымъ проявленiемъ ихъ деятельности, но они очень многочисленны и вне "Современника" и составляютъ одно изъ громадныхъ явленiй современной умственной жизни. Умеръ Добролюбовъ, но это направленiе мыслей съ нимъ не умерло, и оно не умретъ, хотя бы нынешнiе жрецы его потеряли свой авторитетъ или подверглись какимъ-нибудь другимъ бедамъ. Другой вопросъ -- сохранитъ ли оно тоже значенiе и будетъ ли въ такой степени возбуждать сочувствiе публики?

Чтоже такое Что такое отвлеченная мысль? Теорiя противополагается жизни, отвлеченная мысль -- мысли конкретной. Характеризовать эти два рода мысли совершенно точно, наглядно отличить одну мысль отъ другой -- очень трудно, по той простой причине, что почти никому не приходитъ въ голову находить какое-нибудь различiе между мыслями. Обыкновенно мы не замечаемъ того, какъ мы мыслимъ; каждый думаетъ, что онъ вполне обладаетъ искуствомъ мыслить и что все мысли по сущности одинаковы, что оне разнятся только по предмету, но не сами по себе.

къ предмету, другая отъ предмета. Мысль отвлеченная есть именно та, которая идетъ отъ предмета, которая удаляется отъ него, разрываетъ съ нимъ связь и доверяется себе самой. Это будетъ мысль лишонная живой опоры и потому бледная и сухая, движущаяся одною голою логическою связью. Можетъ-быть впоследствiи, при разборе частныхъ случаевъ намъ удастся вполне ясно представить это понятiе. Теперь ограничимся общими замечанiями, по сущности дела менее ясными.

Отвлеченная мысль узка, одностороння, но зато ясна. Ея сила заключается въ томъ самомъ, что она не нуждается ни въ какой опоре и не ищетъ ея ни въ чемъ постороннемъ. Ея слабость въ томъ, что она не имеетъ регулятора, не имеетъ поверки и поддержки и потому безпрерывно заблуждается.

Отвлеченiе состоитъ въ томъ, что оно образуетъ и веритъ въ нее какъ въ действительность. Поэтому оно приписываетъ полное равенство всемъ предметамъ, подходящимъ подъ эту формулу. Поэтому отвлеченная мысль есть всегда мысль равняющая, сглаживающая различiя и обезцвечивающая явленiя.

Возьмите напримеръ понятiе человекъ. Въ сущности этой общей формуле нельзя приписать никакой действительности. Новорожденный и взрослый, идiотъ и генiй, древнiй римлянинъ и современный парижанинъ, -- все это будетъ человекъ. Следовательно въ действительныхъ людяхъ общаго отыскать нельзя. Общее существуетъ какъ , а не какъ действительность. Отвлеченное мышленiе этого не знаетъ и разсуждаетъ о людяхъ такъ, какъ-будтобы все они подходили подъ общую формулу -- человека. Понятно какiя следствiя могутъ отсюда произойти. Читатели можетъ-быть помнятъ, что еще недавно г. Чернышевскiй на этомъ основанiи усомнился въ упадке нравственныхъ силъ въ эпоху паденiя Рима. "Перестаньте говорить вздоръ, -- говорилъ онъ: -- ведь и тогда люди раждались съ желудкомъ, съ головой, съ мозгами; следовательно какой же въ нихъ могъ быть упадокъ? Чемъ они были хуже другихъ людей?"

Отвлеченная мысль -- это та мысль, которая всюду гонится за результатами, подо всемъ любитъ подводить итоги; какъ бы нибылъ широкъ и глубокъ предметъ, она, вместо того чтобы углубляться въ него и следовательно самой становиться шире и шире, стремится напротивъ сузиться, старается стянуть самый предметъ въ тесный кружокъ какой-нибудь голой формулы. Передъ художественнымъ произведенiемъ теоретикъ, вместо того чтобы вникать въ творческое созданiе, задаетъ вопросъ: что изъ этого следуетъ? что это доказываетъ? Ему нужна одна въ несколькихъ словахъ! И онъ никакъ не можетъ поверить, что могутъ быть книги, которыхъ содержанiе требуетъ почти столько же словъ, сколько ихъ есть въ книге. Теоретикъ для ясности перелагаетъ стихотворенiе въ прозу, никакъ не воображая, что содержанiе поэтическаго стихотворенiя всего яснее и точнее выражается именно стихомъ. Однимъ словомъ мысль теоретика не тяготеетъ къ предмету, а напротивъ отвращается отъ него и уходитъ въ голую отвлеченность.

Принимать неполную мысль за полную действительность -- вотъ корень всехъ заблужденiй человека; поэтому до техъ поръ, пока человекъ признаетъ свою мысль за неполную, то-есть пока мысль еще идетъ къ предмету, а не отъ предмета, заблужденiе не можетъ иметь большой крепости. Но какъ скоро мысль признаетъ себя полною, законченною, она представляетъ непоколебимое заблужденiе, которое разумеется темъ больше, чемъ меньше полноты и законченности имеетъ она на самомъ деле. Мысль отвлеченная стремится къ завершенiю, къ законченности и следовательно представляетъ заблужденiе на всехъ своихъ ступеняхъ кроме последней, то-есть когда она действительно завершена и закончена.

Читатель извинитъ насъ за темноту этихъ немногихъ фразъ; сейчасъ мы будемъ яснее, потомучто подойдемъ ближе къ предмету.

самостоятельно, стремленiе къ мысли, которая бы опиралась сама на себя и не требовала бы никакой посторонней подставки. Отвлеченная мысль во всякомъ случае есть мысль независимая, довольствующаяся сама собою. Такимъ образомъ время Добролюбова есть время независимой мысли, мысли отвергающей всякiе авторитеты и признающей полную автономiю. Глубоки ли причины этой самостоятельности, далеко ли она шла и какiе плоды принесла, -- это другой вопросъ; но что главная привлекательность и главное побужденiе статей Добролюбова состояло въ чувстве этой независимости и самостоятельности, -- это намъ кажется несомненнымъ.

и авторитетовъ. Онъ первый твердымъ, горячимъ голосомъ проповедывалъ свободу мысли и успелъ возбудить движенiе въ дремлющихъ и покорныхъ умахъ. Прилежно работая надъ нашею литературою, онъ научилъ насъ отдавать самимъ себе отчетъ въ ея явленiяхъ и ничему не верить на слово. Но подъ конецъ своей деятельности, утомленный и озлобленный, онъ уже началъ впадать въ резкости отвлеченiя. Непрочно ничто, чтò растетъ на русской земле! Нашъ великiй критикъ, столь цепко державшiйся за проявленiя жизни въ нашей литературе, кончилъ темъ, что оторвался отъ жизни; подъ конецъ своей отравленной жизни онъ уже былъ недоволенъ своимъ призванiемъ критика!

Всемъ памятно, чтó было потомъ, какой мракъ и какая тишина воцарились въ литературе. Неслышно было даже самаго имени Белинскаго. Темъ сильнее была реакцiя, когда настало ея время. Признанiю какихъ бы то нибыло авторитетовъ въ литературе уже не было никакого места. Да и вообще никакой ясной путеводящей нити, никакой твердой дороги впередъ не было видно. Те, которые явились въ это время, могли начинать съ чего хотели, были вполне предоставлены самимъ себе. Одинъ изъ такихъ людей былъ Добролюбовъ.

Въ "Современнике" было положительно высказано, что Добролюбовъ былъ лучше приготовленъ къ своему поприщу, чемъ Белинскiй, что онъ былъ образованнее Белинскаго. Такимъ образомъ после многихъ летъ въ томъ журнале, которому основанiе и первое сильное движенiе далъ самъ Белинскiй, было поставлено знаменитому критику въ упрекъ то самое, чтó такъ долго и съ такимъ озлобленiемъ повторяли его враги. Белинскiй -- недоучившiйся студентъ. Если взять этотъ отзывъ въ совершенно-точномъ смысле, то онъ сводится на то, что Белинскiй не зналъ иностранныхъ языковъ, а Добролюбовъ зналъ и пофранцузски, и понемецки. Какое великое преимущество! Но если мы разсмотримъ дело пошире, если взглянемъ на сферу, изъ которой вышли тотъ и другой, на почву, на которой развились ихъ умы, то совершенно ясно будетъ, что преимущество вовсе не на стороне Добролюбова. Обучался онъ больше чемъ Белинскiй, но меньше, потомучто вокругъ него не было источниковъ воспитательнаго влiянiя.

Мы знаемъ откуда вышелъ Белинскiй; мы знаемъ имена его друзей, которые потомъ стояли и до сихъ поръ действительно стоятъ во главе нашей литературы и нашего умственнаго движенiя. Кружокъ Станкевича и другiе кружки, съ которыми онъ соприкасался, были лучшими всходами, какiе явились на почве возделываемой московскимъ университетомъ. Эти люди составляли ту чистую, здоровую и плодотворную атмосферу, въ которой духовная жизнь Белинскаго получила свое первое развитiе. Отсюда онъ вынесъ несравненно больше, чемъ можно вынести изъ любого, самаго обширнаго и ученаго курса.

"матерiаловъ для его бiографiи", похожа на все другiя семинарiи, и потомъ въ покойномъ педагогическомъ институте, который сильно отличался отъ другихъ светскихъ высшихъ заведенiй, потомучто былъ хуже всехъ другихъ. Насколько Белинскiй крепко былъ связанъ со всемъ лучшимъ, чтó расло на русской земле въ его эпоху, настолько Добролюбовъ былъ оторванъ отъ всякихъ живыхъ влiянiй.

Мы придаемъ важность тому, что Добролюбовъ былъ семинаристъ. По этому поводу необходимо войти въ некоторыя объясненiя. Названiе семинариста въ настоящее время уже не можетъ быть дурнымъ признакомъ для литературнаго деятеля. Скорее же напротивъ, оно составляетъ хорошiй знакъ. Семинаристы проявили въ литературе такую энергiю деятельности, прiобрели такой весъ и значенiе, что все это даетъ благопрiятное понятiе о богатстве духовныхъ силъ, скрывающемся въ семинарiяхъ.

Темъ неменее нельзя закрывать глаза на особенности, съ которыми обнаруживаются эти силы. Ихъ глухое и подавленное развитiе лишаетъ ихъ возможности принять вполне правильныя формы. Если есть существо, оторванное отъ всякой почвы, какую только можно назвать почвою, то это существо именно семинаристъ. Изъ родительскихъ домовъ, въ которыхъ обыкновенно все изломано и обезображено тяжолою рукою жизни, восьмилетнiе мальчики собираются въ губернскомъ городе. Здесь ихъ встречаетъ съ одной стороны -- бедная, едва переносимая жизнь, съ другой стороны семинарiя, святилище наукъ и всякой мудрости. Семинарiя поглощаетъ собою всю жизнь семинаристовъ, потомучто только тутъ есть что-то светлое, -- товарищество, наука, движенiе. Для нихъ несуществуетъ никакихъ другихъ интересовъ, имъ нечего любить, кроме того мерцающаго света, который является имъ въ училище. А этотъ светъ есть нечто далекое и чуждое; онъ переноситъ ихъ въ какiя-то неведомыя страны, къ неведомой жизни, которая называется всемiрною исторiею; онъ озаряетъ передъ ними входъ ко всей роскоши человеческой мудрости. И вотъ начинается деятельность на томъ поприще, которое одно доступно, одно имеетъ въ себе привлекательность. Тутъ одна награда, одна цель въ жизни -- быть умнее другихъ; одна мерка для измеренiя человеческаго достоинства -- умъ; одна главная страсть -- самолюбiе.

Интереса, более исключительно господствующаго, какъ интересъ науки, въ семинарiи и представить себе невозможно. Известно однако, чемъ оканчивается это усиленное возбужденiе: большею частiю оно гаснетъ подчиняясь формамъ ленивой, неразвитой, невежественной жизни. Умнейшiе и способнейшiе люди обыкновенно ровно ничего не делаютъ. Гораздо счастливее бываютъ те, въ комъ является реакцiя противъ всехъ началъ, власть которыхъ они признавали прежде безъ собственнаго изследованiя. Тогда все зданiе, уродливо построенное на этихъ началахъ, рушится до самыхъ основанiй и истребляется темъ безпощаднее, чемъ тяжелее оно прежде давило молодыя плечи.

Все разметается прахомъ. Но чтоже остается? Остаются крепкiя силы и такая пустота, такая оторванность отъ жизненныхъ корней, какая редко встречается въ другихъ случаяхъ, при другомъ порядке делъ.

Петербургъ. Какова была новая среда, въ которую онъ попалъ въ Петербурге, мы почти незнаемъ. Можно наверное сказать только, что педагогическiй институтъ самъ по себе скорее могъ способствовать отрицательному взгляду на жизнь, чемъ положительному. Во всякомъ случае то обстоятельство, что Добролюбовъ кончилъ полный курсъ наукъ въ педагогическомъ институте, само по себе еще ничего не доказываетъ и не даетъ никакого права ставить кого бы то нибыло ниже Добролюбова.

Говоря о томъ, что Добролюбовъ и другiе деятели современной литературы вышли изъ семинарiи и что на ихъ деятельности отражается ихъ воспитанiе, мы вовсе не хотели сказать, что этотъ элементъ какъ-нибудь насильственно вторгся въ литературу, что онъ составляетъ чуждую для нея примесь. Нисколько; мы вполне уверены, что онъ получилъ особенную силу вследствiе того, что требовался, что удовлетворялъ потребностямъ другихъ слоевъ общества. Пришла нужда въ такомъ элементе, и вотъ онъ всплылъ на поверхность, развернулся тамъ, где было для него место. Въ нашемъ умственномъ развитiи явилось требованiе отрицанiя: понятно, что этому требованiю никто не могъ удовлетворить лучше семинаристовъ.

Для того чтобы видеть, какъ резко отразились на деятельности Белинскаго и Добролюбова обстоятельства, среди которыхъ они развились, стоитъ припомнить хотя немногiя черты, которыми различается деятельность того и другого. Белинскiй, этотъ недоучившiйся студентъ, былъ постоянно устремленъ душою къ . Сознаваясь печатно, что онъ не знаетъ понемецки, онъ однакоже безпрерывно твердилъ о Гёте, Шиллере, Гегеле и пр. Онъ настаивалъ на необходимости образованiя, жолчно упрекалъ нашихъ писателей въ невежестве и въ конце концовъ всегда ссылался на философiю, на науку. Его противники и соперники, Булгаринъ, Сенковскiй постоянно смеялись надъ нимъ за то, что онъ пишетъ непонятно, употребляетъ такiя слова какъ пафосъ, объективность, что онъ заражонъ немецкою философiею, которую при этомъ случае выставляли какъ бредъ разстроеннаго мозга и совершенную нелепость.

Понятно откуда проистекало подобное настроенiе Белинскаго. Надъ нимъ тяготела атмосфера западнаго образованiя, онъ вышелъ изъ среды, напитанной лучшими влiянiями европейской умственной жизни. Этому духу онъ оставался всегда веренъ.

Добролюбовъ зналъ и пофранцузски, и понемецки, но ни въ чемъ небыло видно, чтобы кто-нибудь изъ властителей думъ человечества властвовалъ и надъ его думами. Онъ писалъ яснее, легче, понятнее, чемъ все его противники и соперники, и не употреблялъ никакихъ хитрыхъ словъ. Онъ редко ссылался на высшiе авторитеты науки, философiи и т. п., да и въ этихъ ссылкахъ небыло ничего важнаго. Главное же дело Добролюбова состояло въ такихъ разсужденiяхъ, при которыхъ все авторитеты оказывались лишними и ненужными. Онъ соблазнялъ читателей тою легкостью и ясностью, съ которою разрешалъ вопросы, и они переставали верить, что нужно чему-нибудь учиться или долго вдумываться, чтобы понимать важные предметы.

Поэтому Добролюбову делали упрекъ не въ туманности или преданности философскимъ бреднямъ; ему неразъ замечали, что онъ

Странно было бы обвинять въ этомъ случае Добролюбова. Соблазняемые имъ были ведь не дети и следовательно должны отвечать сами за себя. Не велика должна быть сила мышленiя, если она такъ легко отучается действовать! Какъ бы то нибыло, фактъ неподверженъ сомненiю. Какъ Белинскiй постоянно поднималъ наше образованiе и вызывалъ наши мыслящiя силы, такъ Добролюбовъ постоянно, хотя невольно, давалъ чувствовать ненужность образованiя и давая мысли большую крепость, недавалъ толчка ея движенiю.

Такъ это впрочемъ и должно было быть. Освобожденiе мысли необходимо влечетъ за собою хотя частный упадокъ образованiя. Образованiе ведь нужно и важно тому, кто ищетъ въ немъ себе опоры, кто на себя не полагается, а старается воспользоваться темъ, чтó сделано другими. Но кто признаетъ себя самостоятельнымъ, кто не нуждается въ опоре для своей мысли, потомучто считаетъ достаточнымъ опираться на самаго себя, тотъ не можетъ находить той же важности въ образованiи. Образованiе есть въ известномъ смысле авторитетъ; ищутъ авторитетовъ и подчиняются имъ только люди еще слабые, ненадеющiеся на свои силы; тотъ же, кто почувствовалъ себя самостоятельнымъ, свергаетъ съ себя этотъ авторитетъ какъ тяжолую цепь. Если же кто-нибудь въ одно прекрасное утро оказался совершенно довольнымъ своимъ уменьемъ думать и судить о вещахъ, то какъ бы дурно онъ въ самомъ деле ни умелъ мыслить, разумеется онъ уже не сделаетъ ни одного шагу впередъ въ этомъ уменьи.

Темъ неменее, какъ скоро мысль освободилась, какъ скоро она стала доверяться самой себе, она должна необходимо стать вопервыхъ твердою, неподвижно-крепкою; вовторыхъ должна отрицать все что подъ нее не подходитъ; втретьихъ должна явиться своеобразною, то-есть представлять прямо и открыто свои частныя особенности.

трудно сомневаться, что есть своеобразность, то-есть черты народнаго духа въ ихъ деятельности.

Мысль теоретиковъ была сама по себе прекрасная мысль; они говорили объ общемъ благе и твердили о переменахъ къ лучшему. Въ одно время съ ними и у всехъ другихъ на языке было общее благо; перемены къ лучшему нетолько служили предметомъ желанiй и ожиданiй, но и действительно совершались. Но между темъ какъ одни обращались къ частнымъ интересамъ, другiе же мирились и вступали въ сделки съ действительностью, теоретиковъ безостановочно руководила отвлеченная мысль о всеобщемъ благоденствiи; эта мысль дала ихъ деятельности незыблемую опору и, несмотря ни на что, спасла ихъ и до сихъ удержала на поверхности потока. Кто хочетъ изучить силу отвлеченной мысли, тотъ можетъ полюбоваться ею на этомъ примере. Онъ увидитъ какъ легко можетъ быть отбрасываемо все самое тяжолое, чтó не подходитъ подъ мысль вполне отвлеченную и следовательно необыкновенно узко понимаемую.

Добролюбовъ напримеръ принадлежитъ къ числу замечательныхъ отрицателей. Онъ такъ легко отрешается отъ всякой живой связи съ предметомъ, такъ свободно становится къ предмету въ скептическое отношенiе, какъ это редко случается. Нужды нетъ, что отвлеченно онъ признаетъ множество истинъ, которыхъ самъ не проверялъ, не связывалъ и не подвергалъ своему сомненiю; темъ неменее, въ отношенiи къ явленiямъ онъ никогда не затруднится взглянуть на нихъ какъ человекъ совершенно чужой этимъ явленiямъ и ничемъ нестесненный въ своемъ строгомъ анализе. Онъ не мирится ни съ чемъ, онъ не признаетъ ничего частнаго, потомучто сейчасъ же видитъ, что оно не подходитъ подъ формулу, составленную имъ для общаго.

отдаваться чему-нибудь до конца, которое такъ глубоко входитъ въ нашъ народный характеръ. Мы, какъ это давно уже проповедано просвещенными путешественниками просвещенной Европы, мы -- народъ скептическiй и насмешливый. Мы ничего преснаго не любимъ, надъ всемъ трунимъ и надъ собою самими больше всего. Всякiй энтузiазмъ, хотя нередко вспыхиваетъ очень быстро, еще быстрее и легче принимаетъ въ нашихъ глазахъ видъ смешного и приторнаго. Мы легче переносимъ всякаго рода цинизмъ и тривiальность, чемъ высокiй слогъ и восторженные возгласы.

Все это можетъ-быть вовсе недурной признакъ; все это можетъ быть только даетъ задатки такого простого и глубокаго энтузiазма, который недоступенъ никакой иронiи и котораго неведаютъ другiе народы земного шара. Какъ бы то нибыло, только потребность самоосужденiя у насъ очень сильна и Добролюбовъ былъ однимъ изъ выразителей этой потребности.

Отрицанiе, совершаемое имъ и другими теоретиками, было широко и смело; мы можемъ назвать его чисто-русскимъ, хотя бы уже потому, что, какъ неразъ замечали наши Гамлеты всякаго рода и вида (шекспировскiй Гамлетъ тоже учился въ немецкомъ университете), подобнаго размаха не было видано заграницею. Никакiя обольщенiя идеализма, никакiя красоты поэзiи, никакiя глубины науки не могли соблазнить Добролюбова, не могли заслонить передъ нимъ цель, къ которой была устремлена его мысль. Философiя, поэзiя, наука казались ему чемъ-то все-таки аристократическимъ, барскимъ, слишкомъ роскошнымъ и сладкимъ для того, чтобы ставить ихъ главнымъ деломъ. Такой суровый, трезвый взглядъ, по своей силе и сосредоточенности, и даже по своему характеру, напоминаетъ взглядъ отшельниковъ и аскетовъ. Въ самомъ деле такой взглядъ разве неподобенъ тому настроенiю духа, при которомъ все мiрское величiе есть прахъ и суета, и для каждаго человека только ..

Въ чемъ полагались эти требованiя, чтò оставалось после горькаго отреченiя отъ мiра и его благъ, -- это не такъ важно, какъ можно бы думать съ перваго разу. Сила Добролюбова, какъ и другихъ теоретиковъ, состоитъ нестолько въ томъ, что они признавали, сколько въ самомъ отрицанiи. Вотъ почему въ этомъ общемъ очерке читатели не встретили какого-нибудь определенiя философскихъ, эстетическихъ или политическихъ мненiй Добролюбова. Мы разсмотримъ и ихъ впоследствiи, теперь же не говорили объ нихъ потому, что главная сущность дела никакъ не въ нихъ.

Въ самомъ деле взглядъ теоретиковъ не имелъ и не могъ иметь положительнаго влiянiя на литературу. Еще недавно "Современникъ" назвалъ литературу . Такъ можетъ говорить "Современникъ", но само собою понятно, что сама литература не можетъ питать такой саморазрушительной и самоснедающей мысли. Литература не можетъ признавать себя бездельемъ, не можетъ опираться на мысли о своемъ ничтожестве. Какъ всякая сила, литература есть прежде всего сила положительная, и потому отрицанiе не можетъ служить ей главнымъ руководящимъ началомъ. Такъ это и было. Статьи Добролюбова имели очень большое значенiе для читателей, но весьма малое для писателей. Литература развивалась помимо этой критики и не находила въ ней отзыва и поддержки своимъ симпатiямъ, своимъ думамъ и стремленiямъ. Помимо этой критики являлись таланты, безъ ея ведома и участiя развивались и приобретали значенiе. Какими-то странными загадками являлись иногда ихъ произведенiя на страницахъ "Современника"; они намекали на какой-то другой мiръ, на какiе-то вопросы, давно уже низвергнутые и сглаженные въ критическомъ отделе журнала. Въ нихъ были слышны зачатки положительныхъ стремленiй, откликалась какая-то жизнь неведомая и непонятная теоретикамъ.

Творческая деятельность въ то время, когда писалъ Добролюбовъ, была нетолько не меньше, но даже гораздо значительнее прежняго. Но авторы этой праздной болтовни охотнее искали себе отзыва и поясненiя не въ статьяхъ Добролюбова, а въ другихъ голосахъ, хотя менее слышныхъ, но более симпатическихъ, хотя менее ясныхъ и отчетливыхъ, но зато владевшихъ тайною словъ, которыхъ

Темно иль ничтожно,
Но имъ безъ волненья
Внимать невозможно.

Такимъ образомъ рядомъ съ громкимъ и всемъ заметнымъ потокомъ критики Добролюбова существовало другое русло, положимъ заглохшее и занесенное тиной, но все-таки не безъ живыхъ ключей, бившихъ изъ таинственной глубины. Тамъ совершался глухой и неясный, но все-таки правильный прогресъ идей, и результаты его рано или поздно должны выясниться и войти въ полную силу.

на народъ и на произведенiя народнаго творчества. Значенiе Пушкина въ нашихъ глазахъ поднялось въ ущербъ Гоголю и Лермонтову. Идеи, которыя некогда были такъ узки и исключительны, такъ-называемыя славянофильскiя идеи -- расширились, развернулись, и потерявъ свою резкость, темъ неменее заметно вошли въ общее сознанiе. Однимъ словомъ вместо отвращенiя отъ всякихъ идей и идеаловъ, съ которыми такъ усердно сражались теоретики, мы чувствуемъ жажду идеаловъ сильнее чемъ когда-нибудь; мы более чемъ когда-нибудь приготовлены встретить новыя проявленiя народнаго духа...

Добролюбовъ умеръ рано. Онъ былъ человекъ очень даровитый и очевидно способный къ далекому развитiю. Его последняя статья указываетъ на какое-то колебанiе, на какой-то поворотъ въ убежденiяхъ. Мы разберемъ это впоследствiи. Еслибы онъ остался живъ, мы многое бы отъ него услышали.

И къ нему применяется тоже печальное замечанiе: непрочно ничто, чтò растетъ на русской земле...

Мы непременно представимъ современемъ подробный и отчетливый разборъ сочиненiй Добролюбова.