ПРОВОЗВЕСТНИК
Перечитывая труды Н. А. Добролюбова сегодня, в наши дни, в эпоху космических полетов, атомной энергии и возникновения целого содружества социалистических государств, вдумываясь в его статьи, в его размышления и надежды, заглядывая в его мир -- тихих проселков и керосиновых ламп, первых паровозов, но и старой сохи; крепостного бесправия и первых подземных ударов, предвестия той бури, какая пошатнет все классовое общество, внезапно ощущаешь, что встретился с современником, мыслящим сильно и ясно, идущим по дорогам истории рядом с нами. Исчезает более чем столетнее расстояние, разделяющее нас, сегодняшних людей, с талантливым критиком прошлого века, и мы убеждаемся, что его творческая мысль обгоняет время. Недаром он сказал некогда: "Люди, идущие в уровень с жизнью и умеющие наблюдать и понимать ее движение, всегда забегают несколько вперед..." (IV, 57).
Мысли Н. А. Добролюбова о литературе неотделимы от его думы о судьбах народных. Отсюда глубина и основательность в решении им таких животрепещущих проблем, как правда жизни и мастерство писателя, истинность таланта, место литературы в жизни общества и задачи художника.
На первый план в работах Н. А. Добролюбова выдвигается концепция активной творческой личности, то есть писателя, убежденно участвующего в жизни родного народа, познающего действительность своей ищущей мыслью. Подлинным талантом, утверждает Н. А. Добролюбов, можно признать лишь художника, в произведениях которого "находим мы полный пересказ наблюдений над целым строем жизни и, кроме того, понимание ее сокровенных тенденций и принципов, нигде и никем не высказанных, но постоянно проявляющихся на деле" (VI, 55). Подобное понимание "целого строя жизни", а не случайных ее черт; "понимание сущности дела, а не одной его внешности" и особенно выявление "сокровенных тенденций" жизненных процессов, а значит, умение разглядеть, куда направляется их развитие, понять настоящее, чтобы заглянуть в будущее,-- все это и считает Н. А. Добролюбов решающим для подлинного художника, тем, что определяет силу его таланта.
и противоречивых. Писателю нельзя "довольствоваться фразами и дивить публику изяществом слога". Его роль в ином -- это активная роль передовика в движении современной мысли. "Литература становится элементом общественного развития,-- говорил Н. А. Добролюбов,-- от нее требуют, чтобы она была не только языком, но очами и ушами общественного организма. В ней должны отражаться, группироваться и представляться в стройной совокупности все явления жизни" (V, 552). И критик особо подчеркивал: "Именно с жизнью, с делом, с фактом должен иметь прямое отношение каждый, кто хочет выступить ныне в публику в качестве литератора..." (V, 552).
Во многих своих работах Н. А. Добролюбов ставит вопрос о самой природе художественного дарования.
Сильный талант, считает критик, в том и проявляется, что способен предвосхитить новое направление общественной мысли, положить ему начало; более слабый, "дарование дюжинное" может лишь "увлечься общим течением", пойти по следу более самобытных дарований. Но главное, что определяет силу таланта,-- это глубинное постижение художником процессов действительного мира -- "полное сознание высшего, общего смысла во всяком, самом частном и случайном факте жизни..." (V, 24). И отсутствие этого дара у писателя не восполнить ни красотами стиля, ни новаторством формы.
Придавая творческим поискам художников, их мастерству большое значение, Н. А. Добролюбов все же предостерегает неизменно -- "красивенькие описания", словесные и звуковые "эффекты" не смогут скрыть слабости и просчетов в отражении действительной жизни. "Вот почему,-- говорит критик,-- как только литература перестает быть праздною забавою, вопросы о красотах слога, о трудных рифмах, о звукоподражательных фразах и т. п. -- становятся на второй план: общее внимание привлекается содержанием того, что пишется, а не внешнею формою". Словно предвидя бурный натиск разного рода "новаторов" и формалистов, рыцарей "чистого искусства", ринувшихся (уже в наше время) отстаивать самодовлеющее значение художественной формы, Н. А. Добролюбов еще в середине прошлого века насмешливо замечал: "Искусство говорить слова для слов всегда возбуждало великое восхищение в людях, которым нечего делать" (V, 313).
Нет, литература для него не была "праздною забавою", но высоким служением народу, подлинно общественным деянием.
исследуя саму основу их успехов или просчетов, стремясь выявить и слабости, но и сильные стороны каждого из них, наметить пути роста этих художников. И здесь требование активного мировосприятия, четкого определения своей идейной позиции критик ставит во главу угла,-- ведь именно от этого и зависит мастерство писателя.
Размышляя над современной ему лирикой, Н. А. Добролюбов отмечал, что творения многих поэтов страдают "разбросанностью, неопределенностью, нерешительностью". А отсюда и снижение мастерства: "стихи наших новейших стихотворцев -- деланные". Так сказывается пассивность их творческой позиции,-- ведь "ничто особенно не западает им в душу". Среди них нет художника, которого бы "известное впечатление или мысль поразили так, что не могут из сердца выйти..." (VI, 219). Критик видит здесь опасность измельчания и самой творческой личности. Он напоминает: "Десять стихов Лермонтова скажут вам о его характере, взгляде, направлении гораздо больше, нежели о каком-нибудь новейшем пиите десятки стихотворений, в которых он, кажется, и мыслит и чувствует..." В чем же тут дело? Да, именно в том, утверждает Н. А. Добролюбов, что в творчестве Лермонтова выразилась его личность, его взгляд на жизнь, убеждения. В стихах его "вы видите самостоятельное, живое, личное воззрение поэта" (VI, 219).
Изучая творчество своих современников, именно с этих позиций критик стремился, не снижая и не завышая оценок, уловить, обозначить, поддержать все новое и плодотворное в литературе. Не закрывал глаза Н. А. Добролюбов на слабости тех или иных художников, даже близких ему по духу, и указывал на удачи тех, кто был ему далек. Разговор всегда шел без скидок, а уровень требований свидетельствовал об уважении критика к своему собеседнику, о вере в его творческие возможности.
Высоко оценив достоинства переводов Л. Мея, "представляющих замечательное разнообразие" и вместе с тем обладающих неким "внутренним единством" (II, 160), Н. А. Добролюбов задумывается о главном -- что нового внес поэт в литературу. И здесь критик бескомпромиссен: "собственные произведения г. Мея,-- говорит он,-- относятся более к разряду альбомных..." (II, 162). Но замечает у него и другое -- "стихотворения, написанные на манер русских песен, народным размером",-- в них и проявилась самобытность поэта. Да, большинство этих стихов повествует "о драмах любви", однако прорываются и иные мотивы. Критик выделяет подобное стихотворение "в другом роде" -- "Запевку":
Ох, пора тебе на волю, песня русская,
Погородная, посельная, попольная,
Непогодою-невагодою повитая,
Во крови, в слезах крещенная, омытая!
Ох, пора тебе на волю, песня русская!
(II
Несомненно, автор выразил здесь сокровенные свои мысли, глубокое внутреннее переживание. Но ведь художник и должен следовать своей "натуре", в этом "первое условие художественного достоинства поэзии",-- подчеркивает Н. А. Добролюбов, а также напоминает: надо еще и верно понимать собственную натуру -- потому-то стих Мея так раздольно звучит, "когда в поэте говорит истинное чувство" (II, 164).
Столь же бескомпромиссно анализируя творчество другого современника, критик отмечает, что дарование г. Бенедиктова "внутренней силы не имеет", а потому и не получило истинного развития. Поэт "не только не ставит новых вопросов, не изыскивает новых предметов" для изображения, но, обратившись к "предметам давно уже вызванным на божий свет" вниманием литературы, в них "не отыскивает новых сторон..." (II, 193). Пассивность художественная порождена у Бенедиктова пассивностью мысли, неопределенностью жизненной, мировоззренческой позиции, убежденно доказывает критик. И все же находит у поэта и положительные тенденции -- еще только наметившиеся, требующие развития, укрепления. Н. А. Добролюбов считает важным их поддержать и потому подробно рассматривает "военные", а точнее, "антивоенные" стихи поэта, вызванные событиями недавно отгремевшей Крымской кампании.
Не сразу Бенедиктов пришел к новым стихам, он отдал дань воцарившейся сперва "бранной поэзии", воспевавшей воинские подвиги на полях сражений: "... и мог ли г. Бенедиктов противиться общему направлению?" (II, 195) -- спрашивает критик. Но вот в общественной жизни наступил перелом,-- когда "гуманные идеи созрели, когда война всеми признается тяжким злом, которое становится все менее и менее неизбежным в человечестве" (II, 195--196). И поэт, верно уловив новые веяния, дает волю своему "истинному чувству". Так, с горьким сарказмом повествует Бенедиктов о безумии войн:
Брошены в прах все идеи, в почете гремушки;
А наблюдая "опьянелые в оргии дикой народы", заканчивает "грустным восклицанием: "Жаль мне тебя, человечество, бедное стадо!"" (II, 196). Добролюбов подчеркивает "главное достоинство" "антивоенного цикла", состоящее в ясно выраженном неприятии поэтом "безумства" взаимного истребления народов. Этот мотив, говорит критик, "им развивается с особенной любовью в нескольких стихотворениях. Это -- мысль о благе мира и о противоестественности войны". Именно обратившись к антивоенной лирике, поэт и смог создать ряд вещей, которые Добролюбов назвал "решительно лучшими из современных стихотворений г. Бенедиктова" (II, 194).
Горячий интерес Н. А. Добролюбова вызвала лирика А. Кольцова -- песенной звучностью стиха, силой чувств, выразительностью художественных образов. И дело было не в том, что "поэт-простолюдин", выходец из народной среды своими произведениями стал вровень со значительными поэтами того времени. Не социальная "уникальность" этого литературного явления привлекала критика, а идейно-художественная его закономерность.
Мог или не мог "поэт-самоучка" подняться на такую высоту в своем творчестве? Подобную постановку вопроса Н. А. Добролюбов сразу отвергает. Остро и беспощадно осмеивает он тех, кто высокий интеллектуальный уровень, творческую одаренность человека считал привилегией лишь высших классов. "Что простолюдины вообще менее образованны,-- иронически говорит критик,-- это зависит от того, что у них весьма мало средств получить образование". Но сама жизнь свидетельствует, что при сколько-нибудь "благоприятных обстоятельствах" человек из народа "нередко образуется и развивается с удивительною быстротою" (I, 397), тогда как из "такого семейства и вообще в том классе общества", где с детства каждому предоставлены "все средства приобрести необходимые познания, развить свои умственные способности и сделаться людьми дельными и полезными", как раз порой и выходят "пустые и ничтожные молодые люди" (I, 396).
Позиция Н. А. Добролюбова была ясной: народ таит в себе огромные творческие силы, которые лишь скованы тяжким и порочным социальным укладом. Но когда в силу "исключительных обстоятельств" людям из народа открывался путь к созидательной деятельности, результаты всегда были впечатляющими. "Если мы обратимся к истории,-- писал критик,-- то найдем, что из простолюдинов наших очень нередко выходили люди, отличавшиеся и силой души, и светлым умом, и чистым благородством своих стремлений, в самых трудных положениях, на самых высоких степенях государственных, в самых разнообразных отраслях наук и искусств" (I, 397).
"нехватка" необходимых "благоприятных обстоятельств" для расцвета народных дарований и тем более для использования обществом тех неисчерпаемых творческих сил, какие таятся в недрах народных. Остроиронически, как то присуще стилю критика, говорит он в статье о "Губернских очерках" Салтыкова-Щедрина, что давно уже замечено: "на свете нет... неспособных людей, а есть только неуместные)), то есть люди не на своем месте, к нему непригодные. И поясняет свою мысль многозначащим образным примером, социально-смысловой подтекст которого совершенно очевиден: "плохой извозчик и вываленный им из саней плохой чиновник, выгнанный из службы за неспособность,-- оба, быть может, не были бы плохими,-- насмешливо подчеркивает Н. А. Добролюбов,-- если бы поменялись своими местами: чиновник, может быть, имеет от природы склонность к управлению лошадьми, а извозчик в состоянии отлично рассуждать о судебных делах..." И критик столь же иронично, даже озорно, завершает свои размышления: "Все горе происходит от их неуместности, в которой опять не виноваты ни чиновник, ни извозчик, а виновата их судьба, эта "глупая индейка", по залихватскому русскому выражению" (II, 126). "Судьба" разных людей определяется жесткими сословными рамками, социальными отношениями классового общества,-- вот о чем говорит критик.
Полемическая заостренность высказываний Н. А. Добролюбова о месте, о роли народных масс в жизни, а значит, и культуре современного общества, отнюдь не случайна. Вокруг этих проблем все жарче разгорались страстные споры в связи с развитием в России крепнущего, набирающего сил революционного движения. И споры эти стали позднее еще более острыми, непримиримыми, особенно в канун Октября 1917 года и в первые послереволюционные годы, когда некоторая часть интеллигенции отстаивала взгляд на народные массы как темную стихийную силу, способную лишь к слепому бунту, к разрушению, а не созиданию. В ноябре 1919 года Иван Бунин горько писал: "... в идеале это, кажется, чудесная вещь -- все эти прямые, равные, тайные, явные и вообще "народовластие", но будучи не робкого десятка, говорю совершенно открыто, без всякой боязни: убежден... что из русского "народовластия" выйдет опять... кровавейшая чепуха... Буду первый счастлив, если жизнь уменьшит мой пессимизм" {Бунин Иван. "Заметки". -- "Южное слово", 1919, 12 (25) ноября, с. 1.}.
Задолго до наших дней Н. А. Добролюбов предвидел опасность подобного рода воззрений. Он твердо отстаивал в разных своих статьях трезвое, отнюдь не идиллическое, но неизменно глубоко уважительное отношение к людям из народной среды. Он неколебимо верил в их творческую силу.
"поэта-самоучки", выходца из низов, но создания подлинного таланта, искал ответа на главный вопрос: в чем самобытность поэта, что принес он в родную литературу. Указывая на тяготение А. Кольцова к народной песенной традиции, критик пояснял, что дело здесь не в пассивном следовании, а в творческом развитии этой традиции.
В литературе тех лет уже рос интерес к народной песне: выходили фольклорные сборники, а также множились стилизованные под народность поэтические творения: "В этом роде много писали у нас... -- замечает критик,-- появились и идиллии, и элегии, и песни, взятые из народного быта, но страшно украшенного, то есть искаженного". По определению Н. А. Добролюбова, поэты-подражатели "постарались откинуть все, что напоминает о действительной жизни", а значит, и "откинуть всякую поэзию" (I, 404). Именно потому "от всех этих песенок песни Кольцова отличаются, как небо от земли" (I, 406). Его стихи противостояли литературному потоку своей подлинностью, правдой народной жизни: ведь художник хорошо ее знал, в народной среде он и формировался как творческая личность. А. Кольцов ввел в литературу лирического героя -- реального трудового человека, с его взглядом на окружающий мир, с его чувствами и переживаниями,-- ведь поэту именно "обстоятельства жизни" дали "возможность узнать истинные нужды народа и проникнуться его духом" (I, 407).
Какие же творческие задачи выдвигал Н. А. Добролюбов перед писателями? Важнейшей из них он считал активное воздействие мыслей, образов художника на процессы самой жизни. Литература "поставляет вопросы,-- писал критик,-- со всех сторон их рассматривает, сообщает факты, возбуждает мысль и чувство в человеке..." Именно с этих позиций он внимательно исследует явления текущей литературы, определяет, какие жизненные пласты в них затронуты, что писателями раскрыто и объяснено или хотя бы намечено, какие подняты проблемы. Читателю его критических работ открывается широкая панорама не только литературного, но также исторического процесса того времени.
Остро, иронично осмеивает Н. А. Добролюбов две крайности -- когда отсутствие "личного воззрения" писатели пытаются прикрыть либо "обличительной" направленностью своих произведений, либо лирической идеализацией, "псевдонародностью". Но отсутствие прочной идейной основы, продуманных убеждений, ясного взгляда на жизненные процессы и порождает расхождение художника с "реальной правдой", литература оказывается неспособной "идти в лад с живой, человеческой действительностью" (VI, 215).
Обратившись к рассмотрению произведений "обличительной литературы последнего времени", критик замечает, что те, кто пустился в эту сторону, решив -- "будь только в повести негодяй, больше уж ничего не нужно: повесть выйдет отличная" (II, 470), как раз и доказали, что дело-то значительно сложнее. Появились произведения о шулерах, взяточниках, этаких ловких "прожектерах", мошенниках, умело составляющих себе состояние нечистым путем. Что ж, в жизни они, несомненно, имелись, их уже осуждали, но беда в том, что у авторов обличительных произведений не было трезвого реалистического взгляда на замеченное обществом явление. Мошенников, насмешливо говорит Н. А. Добролюбов, взялись описывать "такие люди, которые не потрудились даже сами определить себе ясного различия между плутом и честным человеком". И потому, но наблюдениям критика, возникла в литературе довольно "странная и неуместная тенденция" к уравниванию "надувающих и надуваемых" (II, 470), как бы даже к философскому оправданию плутов -- "прожектеров".
"все на земле непрочно и скоропреходяще" -(II, 470). Иной раз, как показывает критик, крен обстоятельств обозначался даже не в пользу "пострадавших", которые, оказывается, испытывают "жадность ко всему тленному и земному", а потому и "трудятся, бьются, приобретают...". А "что же касается до самих мошенников", насмешливо замечает Н. А. Добролюбов, то они, как видно, и "вовсе не трудятся, чтобы нажить себе состояние; они просто хотят весело пожить..." (II, 472). Здесь все перепутано, смещено, даже на понятие труда накладывается тень, потому что писатели не в силах дать реального раскрытия пороков общества.
"сферы пребывания". Произошло это и в рапповские времена, в теориях "живого человека" -- того, в ком идет извечная борьба "Добра" и "Зла"; героя "с плотью и кровью, с грузом тысячелетних страданий, сомнениями и муками..." {Ермилов В. За живого человека в литературе. М., 1928, с. 30.}, стремящегося к познанию правды бытия, но самого-то по себе "со всяческой требушинкой", неизменно остающегося несовершенным. А также и в наши дни, в произведениях писателей, взыскующих "вечных истин", обращаясь в своих исканиях к притчам, к мифам, к философии и образности древних преданий. Уже в середине прошлого века Н. А. Добролюбов наблюдал подобные устремления: "Вошла в моду мифология: пошли литературные толки о классических и славянских божествах, пошли статейки о значеньи кочерги и истории ухвата". И критик предостерегал: нет, недостаточно отвлеченно рассуждать о "вечных категориях", важно не забывать, что обладают они социально-исторической характерностью, и отрывать их от реальной почвы, от жизненных процессов конкретной эпохи нельзя, не нарушая правды истории и правды искусства.
Такое же смещение понятий, то же отсутствие "личного воззрения" художника на процессы, происходящие в окружающей его жизни, Н. А. Добролюбов обнаруживает и у авторов, идеализирующих действительность. Прослеживая развитие современной ему "простонародной повести", критик отмечает, что так же, как и в лирике, тут наличествует стремление показать внутренний мир "простолюдина", вне социальных условий его реального бытия, стилизовать, "облагородить" его образ. Подвергая сомнению правомерность изображения героев с позиций отвлеченно-"общечеловеческих", Н. А. Добролюбов пишет: "Житейская сторона обыкновенно пренебрегалась тогда повествователями, а бралось, без дальних справок, сердце человеческое, и так как для него ни чинов, ни богатств не существует, то изображалась его чувствительность у крестьян и крестьянок". В подобных случаях герои и героини представали как бы "ряжеными". Они "сгорали от пламенной любви, мучились сомнениями, разочаровывались" совершенно так же, как люди других слоев общества. "Разница вся состояла в том, что вместо: "Я тебя страстно люблю; в это мгновение я рад отдать за тебя жизнь мою", они говорили: "Я тея страх как люблю; я таперича за тея жисть готов отдать" (VI, 51).
Н. Добролюбов резко отвергает подобную псевдонародность, "пряничные и кукольные фигуры мниморусских людей", произведения, в которых читатель мог лишь "весьма в редких случаях" уловить саму реальность жизни,-- то, "как мужик со своей деревней связан, кем управляется, какие повинности несет, чей он и как с барином, с управляющим, с окружным или исправником ведается..." (VI, 51).
Критик указывает, что в литературе о народной жизни к середине XIX века все же произошел перелом, когда "крестьянский вопрос заставил всех обратить внимание на отношения помещиков и крестьян" (VI, 52), на отношения не выдуманные, а реальные, во всей сложности их исторического и социального значения. "Взгляд общества на народ стал серьезнее",-- говорит критик, а внимание к жизни крестьян "и существующим условиям быта их", стремление отразить это в художественных образах "стало уже не игрушкой, не литературной прихотью, а настоятельною потребностью времени" (VI, 52).
И размышления свои Н. А. Добролюбов завершает словами, ясно определяющими его позицию по отношению к "простому человеку": новые идеи, новые художественные образы в основе своей имеют "предчувствие той деятельной роли, которая готовится народу в весьма недалеком будущем" (VI, 52). Таков был прозорливый взгляд критика, предвидевшего на полстолетия вперед грядущие события, которые и вывели "простых людей" на передовые рубежи Истории.
Русская литература XIX века, говорит Добролюбов, сумела чутко отозваться на "боль человека" задавленного, истерзанного несправедливыми, уродливыми социальными отношениями, где многим и многим приходится "признать себя не в силах или наконец даже не вправе быть человеком, настоящим, полным, самостоятельным человеком, самим по себе" (VII, 242). Эту боль критик ощущает у разных современников, у Островского и Салтыкова-Щедрина, Достоевского и других. Именно у сильных талантов и возникали мучительные раздумья над решающими для народной жизни проблемами. "Что за причина такого перерождения, такой аномалии в человеческих отношениях? Как это происходит? какими существенными чертами отличаются подобные явления? к каким результатам ведут они? Вот вопросы,-- замечает Н. А. Добролюбов,-- на которые естественным и необходимым образом наводят читателя произведения г. Достоевского" (VII, 243).
Эти же вопросы встают и на страницах книг С. Аксакова, по определению критика, отличающихся "простодушно-правдивым характером, где картины старого помещичьего быта "изображаются в своей фактической верности". Именно в обыденной, повседневной жизни семьи Багровых, как раскрывает критик, отчетливо проступило все уродство, вся несправедливость социальных отношений, царящих в обществе, вся их гибельность и для народных масс и для отдельного человека.
Законы этого мира, указывает Н. А. Добролюбов, действуют разрушительно на человеческую личность, делая пассивными, задавленными, прибитыми тех, кто принадлежит к низшим, наиболее обездоленным слоям общества, а в слоях высших, среди самих крепостников, порождая жестокие нравы.
Критик анализирует образ "доброго помещика" из семейной хроники С. Т. Аксакова -- старого Багрова, который был умен, правдив и даже "благодетельствовал крестьянам в голодные годы" (II, 302). Однако обладать лишь некоей природной тягой к добру -- этого еще мало для формирования полноценной личности. Нужны ясные и прочные воззрения, убежден критик, нужно сознательное, а главное, деятельное неприятие зла в любых его формах. Приняв крепостные отношения как норму, герой Аксакова и себя морально обобрал. "Его понятия о чести, добре и правде перепутаны, -- говорит критик,-- его стремления мелки, круг зрения узок, страсти никогда не сдерживаются рассудком, внутренняя сила, не находя себе правильного естественного исхода", приводит к "диким вспышкам", к произволу и над крепостными, и внутри собственной семьи. В основе подобного разрушения личности причины отчетливо социальные -- "полное безответственное обладание людьми, безгласными против его воли" (II, 302). Завершает критик свою мысль идущими из глубины сердца словами: "Грустно становится, когда раздумаешься об этих временах..." (11,325).
"Темное царство", представшее в пьесах драматурга,-- это не только "явления русского быта". Писатель вскрывает сущность нового собственнического класса, окрепшего, сильного, обнажает основу "самодурного быта" купечества, основанного на "отношениях по имуществу", на противостоянии "богатых и бедных, своевольных и " (V, 30). Эти отношения столь же разлагающе, как у крепостников, влияют и на тех, кто, имея в руках хорошую деньгу, "буйно и безотчетно владычествует" (V, 31) над окружающими, и на тех, кто влачит полунищее подневольное существование. Среди последних, говорит Н. А. Добролюбов, "честные люди мельчают и истомляются", в рабской подавленности своей скатываются до полной обезличенности (V, 64), а более "устойчивые", оборотистые "наружную покорность" соединяют с "гнуснейшим обманом, бессовестнейшим вероломством" (V, 33). И "цель их не та, чтобы уничтожить самодурство, от которого они так страдают, а та, чтобы только как-нибудь повалить самодура и самим занять его место" (V, 64).
Таковы законы "темного царства", царства собственничества, где властвует принцип "чистогана" и наживы, и потому, говорит Н. А. Добролюбов в своей статье, "мы ограничимся представлением того нравственного растления, тех бессовестно-неестественных людских отношений, которые мы находим в комедиях Островского, как прямое следствие тяготеющего над всеми самодурства" (V, 34).
Критик отнюдь не ждет от писателей ни "обличительства", ни "идеализации" действительности, он требует серьезного, честного исследования процессов, происходящих в народной жизни, и на этой основе определения своей творческой позиции. Появление истинного -- "мощного таланта" Н. А. Добролюбов видит в способности художника охватить "весь строй нашей жизни" и поставить свое творчество "в уровень с живой действительностью".
Но это достижимо лишь для того писателя, какой глубоко вдумывается во все пережитое, увиденное, изученное и стремится выработать собственный взгляд на происходящее вокруг, привести разнообразные свои впечатления, а также рожденные ими художественные образы в истинное соответствие с "живой действительностью". Нет, не стихийное, эмоциональное отражение реальности, не бессознательный творческий процесс, а работа активной исследовательской мысли,-- такова основа истинного таланта. Тут художник как бы сближается с ученым. Что ж, говорит Добролюбов: а надо ли опасаться такой близости? Ведь "оба они почерпают свой взгляд на мир из фактов, успевших дойти до их сознания". Да, у художника "восприимчивость гораздо живее и сильнее". Но при этом всегда и "величие философствующего ума и величие поэтического гения равно состоят в том, чтобы при взгляде на предмет тотчас уметь отличить его существенные черты от случайных..." (V, 22). Вот эту способность истинного таланта и выявляет Н. А. Добролюбов в своих критических исследованиях, говоря о художниках, сумевших раскрыть и явление "обломовщины", и гнетущие законы "темного царства", и "удушливый" быт помещичьих усадеб, и многие другие уродства классового общественного устройства.
Н. А. Добролюбов убедительно показывает всю сложность подобной задачи для литературы. Когда ростки нового лишь возникают, еще трудно пробиваются в жизни общества, нелегко выявить и обрисовать образ человека нового, подлинного "современного героя". Здесь опять-таки легко впасть или в "идеализацию", или "обличительство", согрешить односторонностью изображения.
В ряде своих статей критик иронически очерчивает образ "благородных юношей", которыми "так долго и усердно занималась наша литература"; людей высокого порыва, духовных исканий, тех героев, что "представляются гораздо выше остальной толпы". Их воспевали в литературе, сочувствовали проявленному ими "желанию идти прямо, свободно и сознательно к цели полезной и доброй" (VI, 201), понимали остроту их противостояния окружающей среде: то сожалели, то обличали их за бессилие в борьбе с ложью, несправедливостью. Однако, как указывает Н. А. Добролюбов, писатели не вскрывали ни социального своеобразия этого образа, ни реальных корней пассивной жизненной позиции "современного героя", зыбкости его идеалов: "Да и можно ли назвать истинным пониманием и убеждением то смутное, робкое полузнание, которым отличаются доблестные представители лучших стремлений в нашей литературе?" (VI, 202) -- восклицал Н. А. Добролюбов, разумея современных "Мефистофелей средней руки", "уездных Гамлетов", "провинциальных Печориных".
Нет в этих героях главного -- твердых убеждений, ясного понимания, куда движется развитие истории, а потому и внутренней силы, чтобы "не изменить своим добрым влечениям и не впасть в апатию, фразерство..." Более того, иронически замечает критик, им "лень добиваться чего-нибудь трудом, понемножку: все сразу хотелось бы...".
Остро и бескомпромиссно осмысляя подобный тип литературного героя, даже иронически его характеризуя, Н. А. Добролюбов отнюдь не "обличает", но решает задачу поважнее: он стремится рассмотреть и определить те реальные общественные процессы, какие нашли в судьбах подобных персонажей свое художественное воплощение. Ведь "не все,-- говорит он,-- может быть, размышляли о сущности этого типа и о значении его в нашем обществе" (II, 125).
"благородные юноши", "талантливые натуры" неизменно противостоят иному общественному типу -- "апатическим безличностям", которые, по определению Н. А. Добролюбова, смотрят "на жизнь с практической стороны" (II, 125), все бездумно приемлют и высоко не заносятся, "зная, что без крыльев опасно подниматься на воздух..." (II, 128). Но сами-то "талантливые натуры" при всех своих "высоких порывах", "пылких стремлениях" не становятся, однако, в уровень со временем, даже не пытаются осуществить лелеемые ими идеалы не на словах, а на деле и "употребляют свои способности только на пересыпанье из пустого в порожнее", а "это уже досадно и горько" (II, 128).
Критик не примиряется с обозначившейся здесь новой формой распада талантливой человеческой личности и не соглашается признать ответственность за это лишь "окружающей среды". "Благородные юноши" и "одаренные натуры" как раз-то имеют искомые "благоприятные условия". Они могут и обязаны противостоять "внешним влияниям" (II, 128), но мешает этому их внутренняя духовная пассивность, отсутствие прочных убеждений, а также неумение претворить слова в реальное дело. Вот почему герои эти "падают пред силою обстоятельств", "опускаются до злобного фразерства и цинической лени -- с досады, что ничего великого сделать нельзя..." (II, 127).
Подобная жизненная позиция была решительно неприемлема для Н. А. Добролюбова. Борьба за идеалы, отстаивание "возвышенных целей", считает критик, и в жизни, и в литературе должно быть делом, и делом осознанным.
Все возможно отстоять, осуществить, утверждает он, "если вдруг и дружно приняться да определить ясно и твердо,-- чего хочешь и к чему идешь... Только одно условие, один девиз: "Меньше слов, больше дела!" Нас ведь только то и губит теперь --
Принять мы рады за дела..." (V, 551).
Литература верно разглядела и воплотила на своих страницах этот новый тип современника, говорит критик. Но имеет ли право художник, обличив и отвергнув подобного героя, на этом остановиться? Нет, убежден Добролюбов, ведь неотъемлемое свойство сильного таланта -- зоркость к тому новому, что рождается в самой жизни.
Подлинным героем времени Н. А. Добролюбов видел активную личность. Размышляя о поэзии А, Плещеева, он говорил: "Нет, при всей враждебности обстоятельств, человек найдет, чем наполнить свое существование, если в душе его есть не только крепость характера, но и сила убеждений" (III, 366). Писатели, стремившиеся заглянуть в завтрашний день, упорно искали этого нового героя. Искал его, предугадывал и Н. А. Добролюбов -- прежде всего в народной среде. Вместе с передовыми художниками -- так у Щедрина Добролюбов отмечал "сочувствие к неиспорченному, простому классу народа, как и ко всему свежему, здоровому в России" (II, 145) -- великий критик главные свои надежды возлагал на трудовых людей, на их созидательные силы. "... Эта живая, свежая масса,-- писал он,--... не любит много говорить, не щеголяет своими страданиями и печалями и часто даже сама их не понимает хорошенько. Но уж зато, если поймет что-нибудь этот "мир", толковый и дельный, если скажет свое простое, из жизни вышедшее слово, то крепко будет его слово, и сделает он, что обещал. На него можно надеяться" (II, 146).
"мыслящей России" именно как "писатель, страстно ненавидевший произвол и страстно ждавший народного восстания" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 370.} против самодержавия. Освободить трудовых людей от гнета несправедливого, античеловеческого социального уклада -- об этом думал и мечтал Н. А. Добролюбов. "Что же нужно, чтобы в этом обществе могла водвориться разумность",-- спрашивал он и твердо определял: -- "Ответ будет простой: нужно изменение общественных отношений" (V, 377).
Н. А. Добролюбов страстно верил: на решающие рубежи истории выйдет герой -- человек труда, созидатель. "На него можно надеяться",-- восклицал он, вглядываясь в очертания века грядущего.
Что ж, с гордостью скажем, народные массы оправдали надежды замечательного русского мыслителя и революционера. Прошло лишь несколько десятилетий после того, как прозвучали его вдохновенные слова, выразившие страстную веру в народ, и трудовые люди свершили коренной поворот в истории человечества, создав на земле социалистическое общество. Вот к чему звал, чего жаждал наш замечательный предшественник. И острозлободневны сегодня его слова: "нужно, чтобы значение человека в обществе определялось его личными достоинствами и чтобы материальные блага приобретались каждым в строгой соразмерности с количеством и достоинством его труда" (V, 378). То, о чем мечтал критик, стало законом нашей жизни. Да, человеческая личность -- это теперь уже великая ценность нового мира. И потому народы стран, освобожденных от классового гнета, решительно противостоят безумию истребительных войн, еще затеваемых в разных концах земли "темным царством" современной реакции.
Свершилось то, чего страстно ждал, что предвидел Н. А. Добролюбов. Вспомним же его завет художникам слова: "главное, следите за непрерывным, стройным, могучим, ничем несдерживаемым течением жизни, и будьте живы..." (VII, 274).
прошлого века: Добролюбов молод, он рядом с нами, здесь, на рубеже XXI века, он -- наш современник.