МЕТОД КРИТИКА
Литературное наследие Добролюбова составляет девять больших томов сочинений. Сам объем созданного молодым критиком (он умер в 25 лет) поражает даже на фоне титанической деятельности Белинского и других подвижников отечественной литературы, которым судьба также предоставила слишком короткие жизненные сроки.
Но, понятно, дело не в объеме, хотя и здесь один из уроков великих предшественников, который надлежит всегда помнить и усваивать людям, признавшим деяние главной формой своего существования. Дело, разумеется, в сути и качестве сотворенного Добролюбовым.
И суть и качество эти заключены в самом критическом методе Добролюбова. Его объяснил Ленин, сказав: "Две его статьи -- одна о романе Гончарова "Обломов", другая о романе Тургенева "Накануне" -- ударили как молния... Из разбора "Обломова" он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа "Накануне" настоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается. Вот как нужно писать!" {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 650.}
Может ли быть более высокой оценка критической мысли? Добролюбовский метод заслужил ее в полной мере. Он не являлся исключением в литературно-критическом опыте революционных шестидесятников. Но, опираясь на литературную практику единомышленников -- Чернышевского и Некрасова, добролюбовская мысль стала одной из ее публицистических кульминаций. Отсюда черты неповторимости добролюбовского творчества.
Удивительно и другое: политические цели статей Добролюбова не вытесняли собственно аналитические задачи критика. Достоевский не очень жаловал Добролюбова, но находил в его критических методах о произведениях большую проницательность, нежели ее имели авторы последних. "Может быть,-- говорил он,-- Островскому и действительно не приходило в ум всей идеи насчет Темного царства, но Добролюбов подсказал хорошо и попал на хорошую почву" {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 29, кн. 1. Л., 1986, с. 36.}. Запомним эту мысль автора "Преступления и наказания" -- он указывает еще на один урок добролюбовского опыта.
Да и что, говоря словами Ленина, "по сей день не забывается" в статьях Добролюбова или не должно быть забыто? Ответ не сведется к перечислению лишь отдельных мыслей -- речь будет идти о наследии в целом. Культура и духовная жизнь вообще, области гуманитарных знаний, особенно, конечно, литературных, могут быть объяснены и -- более того -- обогатиться с помощью наших великих предшественников. Время не уменьшает, а усиливает потребность в ней. Недавно всю страну всколыхнули проблемы школьного образования и воспитания. Стали вспоминаться исторические примеры. И оказалось, что в России в прошлом было много прекрасных людей, чье святое дело воспитания юных может служить почти образцом и в конце двадцатого века. Выяснилось также, что педагогические идеи Добролюбова нужны современной школе.
Они свидетельствуют: выпускник петербургского педагогического института Добролюбов был готов к блестящей деятельности на ниве народного образования и просвещения. Между прочим, не отсюда ли "учительское" начало в интонационной структуре почти всех его статей? Критик говорил: главная забота учителя не только в подготовке хорошего специалиста, а и в развитии "внутреннего" человека, готового к общественному подвигу. Здесь перекличка с нынешней концепцией социального формирования молодого поколения.
Учить детей понимать новое, перемены в жизни, готовить молодое поколение к дальнейшим преобразованиям -- основа педагогических принципов. Искусство делать специальную проблему общезначимой и, по сути, политической определило структуру статьи Добролюбова "О значении авторитета в воспитании". Автор тонко анализирует психологию ребенка, еще пока свободного от корыстолюбия, тщеславия и недоброты взрослых, и указывает на последствия насилия над характером ребенка: воспитатели "имеют в виду подарить обществу будущих Молчалиных" {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 3-х т., т. 1. М., 1950, с. 180. Дальнейшие ссылки на это издание -- в тексте.}. А опасения публициста возбуждаются его социальным, без преувеличения можно сказать, революционным идеалом. Предоставить молодому существу нормально, свободно развиваться, не ставить прошедшее идеалом будущего -- все это, по Добролюбову, должно достигнуть высшей цели: породить человека, способного "ратовать за свои убеждения против целого общества" (I, 181), изумить мир "богатством и громадностью своих духовных сил" (I, 182). Так мог писать только мыслитель, верящий в новое поколение, в молодую Россию.
Понятно, что просветитель-демократ думал о гражданском воспитании не единиц, а всего поколения, и шире -- всех масс.
Многие идеи Добролюбова касались вопросов духовного и физического здоровья нации. Молодой мыслитель владел искусством очень конкретной и вместе с тем обобщающей характеристики любого явления. Статья Добролюбова "Народное дело. Распространение обществ трезвости", не самая знаменитая в его наследии, например, излагала реальную программу борьбы против тяжкого общественного зла, объясняя причины этого бедствия. И одновременно она внушала оптимизм относительно главного содержания духовной жизни народа.
Разумеется, Добролюбов не был "почвенником", видевшим все без исключения духовные ценности лишь в мужицком сословии и вообще в "простолюдинах". Он вовсе не заботился о том, чтобы уровень образованной интеллигенции снизить до уровня "почвы", да и вряд ли бы он писал статьи о "народном деле", если бы не признавал целей народного воспитания. Только чему и как учить массы -- вот главный вопрос для революционного просветителя. И обязательное условие: знать природу и потребности рабочего человека, крестьянина или пролетария -- все равно. Тут есть чему поучиться современной публицистике.
Что же касается фундаментальной -- литературно-критической -- части добролюбовского наследия, то ее актуальность неоспорима в каждой существенной детали.
Мировоззрение художника... Известно, что Добролюбов интерпретировал его с поразительной проницательностью. Была создана основа для завершающего теоретического истолкования труднейшей проблемы. Это сделал В. И. Ленин. Стало возможным понять драматические, "загадочные" противоречия в русской классической литературе. Нельзя сказать, что наши историки литературы всегда учитывают добролюбовскую и ленинскую трактовки, но тут следует говорить о невнимании отдельных авторов к теории, а не об исследовательской "норме" в современной науке.
Напомню мысль Добролюбова -- она сформулирована в статье "Темное царство". У художника есть "миросозерцание", оно для него специфично, составляет его "собственный" взгляд на объективный мир. Оно по своей природе очень конкретно и требует наглядно-чувственной формы воплощения, и потому его "надо искать в живых образах" (II, 170), создаваемых художником. Но у последнего есть и отвлеченные понятия, теоретические взгляды, как правило, не выработанные им самим, а заимствованные. В отличие от "миросозерцания" они не определяют сильной стороны мышления художника и писателя, ибо добыты посредством "наскоро, чисто внешним образом составленных силлогизмов" (II, 170).
В свете подобной философско-эстетической теории ясно, почему у крупных художников часто публицистический замысел в конечном итоге опровергался сюжетным повествованием, почему вообще художественный реализм доминировал над доктринами: побеждала сильная сторона творческого мышления.
Когда современная критическая мысль пытается вообще снять проблему противоречий в произведениях классиков (более всего эти тщетные, но упрямые усилия видны в поспешных высказываниях о Достоевском), то тут имеет место недооценка мощной, самодостаточной силы именно художественного реализма. С другой стороны, как бы забыв о трудностях достижения союза образного и логического типов мысли (что продемонстрировал весь девятнадцатый век), некоторые современные писатели, в том числе и талантливые, подчас с неоправданной смелостью увлекаются понятийными стилями изложения. Впрочем, смелость, конечно, бывает и обоснованной.
Вспомним также, что говорил Ленин о творческом мышлении. Согласно его концепции, писатели и публицисты могут верно "сознавать" происходящие процессы, но не всегда умеют их "понять" {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 293.}. Ленин проиллюстрировал это примерами из произведений народнической публицистики и литературы, где правдивые картины жизни пореформенной русской деревни с ее антагонизмами не совпадали с теоретическими иллюзиями, "романтическими мечтаниями" и "социальным прожектерством" {Там же, т. 2, с. 534, 539.} их авторов. Не уверен, что подобные несовпадения полностью исчезли из литературной практики последних лет.
продукт -- художественный реализм обладают огромной силой, но ведь и теоретические доктрины, как бы они ни были ошибочны и слабы, не "бездействуют" в художественном акте: они подготавливают творческое поражение писателя.
В наблюдении Добролюбова -- тот объективный смысл, что художник не может полагаться лишь на дарование, на талант. Гарантия полной эстетической победы -- в единстве, точнее, в гармонии всех элементов мировоззренческой системы художника.
Такую гармонию и подготовила, как мы знаем, социалистическая эпоха в истории культуры. Добролюбов предвосхитил ее, и не случайно, что среди противников социалистического искусства есть люди, обвиняющие, помимо других писателей, именно Добролюбова, так сказать, в теоретической подготовке будущего высшего типа художественного творчества.
Подобное обвинение делает честь революционному публицисту и критику. Не забудем, что ведь и в ленинской характеристике огромных противоречий Толстого объективно и конструктивно присутствует идея цельности, гармонии художественного мировосприятия. Она и предопределила теорию социалистического реализма, когда "сознание" и "понимание" не автономны, а едины.
Добролюбов в своей теории реализма гениально открыл глубокую взаимосвязь эстетического и понятийного.
То искусство реалистично, которое не запутывает, а разъясняет главный смысл бытия, помогает истинно, а не ложно судить о жизни. Вот классическое определение Добролюбовым художественной правды: "Собственно говоря, безусловной неправды писатели никогда не выдумывают: о самых нелепых романах и мелодрамах нельзя сказать, чтобы представляемые в них страсти и пошлости были безусловно ложны, т. е. невозможны, даже как уродливая случайность. Но неправда подобных романов и мелодрам именно в том и состоит, что в них берутся случайные, ложные черты действительной жизни, не составляющие ее сущности, ее характерных особенностей. Они представляются ложью и в том отношении, что если по ним составлять теоретические понятия, то можно прийти к идеям совершенно ложным" (II, 171).
Какая диалектика в критическом методе! Строго говоря, вне ее нет объективных критериев литературно-эстетической оценки. Она закономерна в анализе литературы, не случайно названной великим Толстым "наукой о жизни". Раз "наука", значит, не изолирована от всей системы научных знаний о действительности.
Не всегда в нынешних оценках текущей литературы присутствует озабоченность тем, к каким общим выводам относительно реального мира подводит читателя рассматриваемое произведение. Тем более что обычно исторический контекст, в который ставится даже незаурядное художественное явление, локален.
Верно, что литературная критика Добролюбова публицистически пристрастна и политически целеустремленна. Но она обладает вместе с тем достоинствами научного знания. В современных спорах о природе критики Добролюбов -- союзник тех, кто считает эту форму общественной мысли областью научных воззрений. Ведь почему упоминавшиеся статьи Добролюбова об "Обломове" и "Накануне" приобрели политическое звучание? вспомним: их революционная призывность возникла, по Ленину, из "разбора", "анализа" романов. Здесь действовал добролюбовский принцип "реальной критики", когда произведение понимается и как особое духовное образование, и как прямое отражение жизни, обеспечивающее справедливость того или иного "уда над последней. Суд Добролюбова бескомпромиссен, но он невозможен для критика без честного "свидетеля" -- литературы. Из нее берутся главные аргументы для "приговора" над личностью, о социальном обновлении которой заботится критик.
Знаменитое слово "обломовщина" взято критиком из текста романа Гончарова. Его прочтение "Обломова" было оригинальным и столь безупречно по аргументации, что не вызвало у Гончарова ни единого возражения. Он всю жизнь вспоминал с признательностью эту статью, хотя ее автор и заявлял о своем несогласии с романистом: рано говорить о конце обломовщины.
Здесь поистине революционный "клич" -- из самого "разбора". Добролюбов видит в романе "Обломов" ключ к разгадке многих явлений русской жизни, новое слово общественного развития, знамение времени. Новое слово обрело, как известно, статус широкого символа старой России: обломовщина, а в нем --- и разгадка указанных явлений.
В оценке Добролюбовым байбачества Ильи Ильича Обломова заключено огромное обобщение, поразившее своей точностью и самого романиста. От природы Обломов -- "человек, как и все". Его детские поступки служили задатком характера спокойного и кроткого, но, во всяком случае, не бессмысленно-ленивого. Однако в нем возобладали черты не природные, а благоприобретенные. Возобладали, чтобы погубить личность.
В последние годы можно было (особенно в связи с экранизацией "Обломова") услышать и прочитать, что, дескать, неважно, помещик Илья Ильич или нет, главное -- он хороший человек. Конечно, и среди помещиков были хорошие люди, но, как правило, добрые качества обнаруживались не в сфере их имущественно-сословной деятельности, всегда (до реформы 1861 года) остававшейся крепостнической. И правоту Добролюбова относительно Обломова нельзя поколебать никакими упованиями на "голубиную" натуру мирного ленивца.
Уж если сам Илья Ильич осознает, что его "светлое начало" словно погребено в могилу, завалено "дрянью, наносным сором" {Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 4. М., 1979, с. 99.}, то для критика этот процесс духовного омертвения человека безусловно естествен -- в данных обстоятельствах. "Гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний, пишет Добролюбов об Обломове,-- не от собственных усилий, а от других,-- развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства" (II, 117). Эта покорная зависимость от каждого встречного, от женщины, од: мошенника, от слуги странным, патологическим образом уживается с барством, иногда отвратительным по форме. То, что Обломов помещик,-- решающее обстоятельство при оценке его характера. Благо бы еще оставалось помещичье начало в одних! бытовых привычках,-- нет, оно даже в его, пусть пустопорожних, планах и мечтаниях. Вполне в духе своей социальной психологии он возводит хулу на всех крепостных. В одном из своих маниловских прожектов он проговаривается: "... придумал новую меру, построже, против лени и бродяжничества крестьян". А мера-то, оказывается, "полицейская" {Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 4, с. 77, 10.}.
Добролюбов проницательно замечает, что не будь Обломов помещиком средней руки, а значительно состоятельнее, то он, не встречая противодействия, "приучился бы довольно смело поддавать в зубы каждому, с кем случится иметь дело" (II, 117). Пока же приходится ограничиваться одним Захаром. Последний -- тоже дрянной продукт обломовщины и по логике лакейского поведения "злобно" радуется страданиям еще более беззащитного существа, чем он сам.
барскую переднюю. В этом нездоровом мире трудно надеяться на извлечение из-под могильной глыбы "светлого начала" у барина и слуги. Что касается Обломова, то его рожденная "тремястами Захарами" лень готовит умственную атрофию, ибо, как говорит Добролюбов, если человек "не привык делать что-нибудь", то, следовательно, "не может и серьезно, деятельно захотеть что-нибудь" (II, 116), да и вообще определить, на что он способен.
вызывает сильную иронию революционного публициста.
В образной картине, рисуемой Добролюбовым, содержится ответ на вопрос о том, что делать в мире, где существуют Обломовы. Люди, подобные герценовскому Бельтову и тургеневскому Рудину, имели высокие стремления, они вступали в дремучий лес и, чтобы пройти сквозь чащу и определить дальнейший путь, влезали на деревья, но и с высоты не увидели его, а потому не могли помочь стоявшим внизу. Не могли, но кто, спрашивает Добролюбов, кинет в них камень? Другое дело Обломов. Он, оказавшись случайно на дереве, нашел там кое-какие плоды, ему понравилось, и он не высматривает никакой дороги. Но хуже того. Когда бедные путники понимают свою ошибку и "начинается деятельная, неутомимая работа: рубят деревья, делают из них мост на болоте, образуют тропинку, бьют змей и гадов, попавшихся на ней" (II 130), обломовцы кричат, чтобы не сваливали деревья, ибо вместе с ними рухнут благородные порывы сидящих наверху. Так обломовщина объявляется враждебной прогрессу. В этой метафорической картине выразилось общественное кредо Добролюбова. Собственно, главный смысл ее даже не в Приговоре Обломовым, а вот в этом: "рубят деревья". Начинается деятельное преображение жизни, и надо увидеть реальные двигательные силы необходимого процесса и укрепить их.
Неудивительно, что в сознании критика роман выступил знамением времени. Но то же самое можно сказать и о статье Добролюбова. Историческая прозорливость ее автора подтвердилась всем развитием русской жизни в последующие десятилетия, а также в двадцатом веке. Он не согласился с романистом, решившим, что можно навсегда похоронить обломовщину. "Нельзя так льстить живым" (II, 136), заметил критик, еще много живых обломовых. Добролюбовская типология последних поистине всеобъемлюща: помещик, толкующий о правах человека, либеральные журналисты, образованные люди, рассказывающие о взяточниках, и т. д.
Вспомним, как говорил Ленин, об "усыпляющей" роли российских обломовых и призывал бороться против обломовщины, сохранившей многообразные формы и в двадцатом столетии.
Оказался справедливым скепсис Добролюбова относительно Штольца, деловитость которого не отвечала идеалу русского социалиста. Вероятно, в оценке Добролюбова Ольги Ильинской присутствуют иллюзии, но ведь надо понять причины симпатий Критика к молодой героине романа: в ней "можно видеть намек На новую русскую жизнь" (II, 139), она готова идти на борьбу с "мятежными вопросами", которых боится Андрей Штольц. А это -- вопросы Добролюбова, звавшего современников к "новой русской жизни". Мысль критика не отвлечена от художественного текста, а есть как бы его продолжение в ином эмоциональном качестве, в особой конденсации преобразующей, общественной идеи, но -- продолжение. Это поистине великий урок классической критики.
В нашей критике и литературной науке было когда-то течение, названное "вопрекизмом". Предполагалось, что художник способен творить вопреки своему мировоззрению. Кажется, все убедились в обратном. Однако возник современный вариант "вопрекизма". Он состоит, как хорошо показал М. Б. Храпченко {См.: Храпченко М. Б. Метаморфозы критического субъективизма. -- "Новый мир", 1985, No 11, с. 227.}, в интерпретациях, осуществляемых "вопреки содержанию... произведений". Ученый говорил о ситуации в критической литературе о Гоголе, но границы ее, разумеется, более широки.
Наши уважительные слова о добролюбовском методе останутся лишь внешней данью преклонения перед яркой личностью, если он не будет учитываться в конкретной исследовательской практике. Этот метод с особой яркостью и силой продемонстрирован Добролюбовым в статье "Когда же придет настоящий день?", посвященный роману Тургенева "Накануне".
После смерти Добролюбова статья воспринималась как его революционное завещание. Документ огромного идейного и эмоционального накала, статья, пожалуй, как никакая иная, говорит о политической бескомпромиссности ее автора. Самодержавному правопорядку брошен открытый вызов. Все молодые силы России призываются к решительным действиям.
Статья поразила и отчасти напугала даже Тургенева, о романе которого "Накануне" здесь говорится, причем с полным сочувствием. Удивляться тут нечему: критик из разбора романа сделал выводы, которые, естественно, не могли быть приняты писателем, разделявшим либеральные утопии.
"Обломове", здесь, по авторскому признанию, подводится итог данным, рассеянным в романе и принимаемым за реальный, совершившийся факт.
Главный итог, к которому привел критика анализ "Накануне",-- чувство оптимизма. Роман, то есть, по Добролюбову, жизнь, свидетельствует: после рудиных появились люди, для которых любовь к истине и честность не в диковинку. Теперь покупают нарасхват Белинского, люди, подобные Рудину, потеряли долю кредита. Период осознания идей сменяется периодом их осуществления. Реальным делом становится не возвышение человека над действительностью, а возвышение ее до уровня требований, которые осознали лучшие люди России.
Весь роман утверждает потребность в живом деле, презрение к пассивным добродетелям и принципам. Жаждой деятельного добра переполнена Елена Стахова, о единстве личной и общей цели говорит Инсаров. Эти главные герои романа персонифицируют для Добролюбова высшие формы поведения. Свобода родины -- идеал Инсарова, достигнуть его значит обрести счастье, "личное спокойствие", забота об этой свободе -- его "задушевное дело"; он умер бы, если что-нибудь обрекло бы его на бездействие. Любовь к родине у Инсарова не в рассудке, не в сердце, не в воображении, а "во всем организме", и все в нем претворяется силою этого чувства; он ждет борьбы за родину страстно и нетерпеливо, как свидания с любимой.
Однако панегирик Инсарову не высшая точка добролюбовской симпатии. Точнее -- не в этом характере публицист видит выражение самой необходимой России идеи. Добролюбов ставит вопросы: почему Инсаров болгарин, в каком отношении он находится к русскому обществу? И отвечает: потому он болгарин, что прекрасную идею, которой движим герой, естественно сейчас удовлетворить в Болгарии, порабощенной турками. А в России ему делать нечего: на нее никто не напал, никто не владеет ее землями и правами; сколько горькой иронии вложил Добролюбов в слова о своей родине: "прав и земель не только не отнимают, но еще даруют их тем, кто не имел доселе" (III, 54). Свитая цель Инсарова -- освободить родину от турецкого ига; ненависть к иноземному врагу он всосал с молоком матери. Вот что прославил Тургенев. Но этого мало Добролюбову. Роман "подсказал" ему то, что не увидел в нем сам автор, что скрыто в его атмосфере.
Главным действующим лицом Добролюбов объявляет Елену Стахову. Он придает ей почти символический характер. Сознание публициста дорисовывает в образе черты, необходимые русской жизни, ее прогрессу.
вот почему идея Инсарова служит толчком для дела, без которого Россия далее существовать не должна.
В России есть, так сказать, "внутренние турки" -- это они веками лишали народ элементарных прав, создали государственный аппарат насилия, утвердили чиновничью иерархию, обезличившую человека, узаконили неограниченность самодержавной власти и задерживают развитие государства. "Русские Инсаровы" народились и готовы к историческим действиям.
Революционная мысль Добролюбова пронизана безоговорочным убеждением в том, что молодое поколение внесет в конкретное дело преобразования энергию, последовательность и сердце. Статья и в самом деле стала завещанием Добролюбова. В ней -- главный пафос русской революционной демократии, который был подхвачен и осуществлен в святой, хотя и трагической борьбе революционных народовольцев, в победоносном движении российского пролетариата.
"всей образованной и мыслящей России, дорог писатель, страстно ненавидевший произвол и страстно ждавший народного восстания против "внутренних турок" -- против самодержавного правительства" {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 300.}.
Добролюбов поистине каждым своим словом звал Россию к коренному социальному обновлению жизни, к таким политическим преобразованиям в государстве, которые гарантируют экономическое благополучие трудящихся слоев населения, ликвидацию сословных привилегий, нравственное здоровье в обществе, возвышение простого человека.
природе и исторических формах искусства. Но не просто декларируемый, а реальный, внутренний союз теории и критики -- самая надежная гарантия от ошибок насчет действительных и мнимых ценностей в текущем литературном процессе.
Стоит посмотреть с этой точки зрения на прошлый век: почти все, что в нем теперь но праву представляется высокой классикой, получало тогда же, в годы появления художественных феноменов, или чуть позднее непременное теоретико-эстетическое обоснование. Так и шли они вместе: великое искусство и его великая теория. Эссеизм имеет права гражданства в критике и вообще прекрасный способ мышления и истолкования, но он лишь "угадывает" ценности, а часто вследствие своей эстетической импульсивности и не замечает их. Теория (конечно, обогащенная авторским вкусом) в этом смысле реже "ошибается". Вне ее просчеты нередки.
Добролюбов представлял одну историческую тенденцию -- демократическую; она противостояла иным -- либеральной и консервативной. Противоборствовали разные исторические силы. Критика Добролюбова выросла на этой борьбе, пронизана ее духом. Она свободна от соблазна внешней консолидацией принципиально несхожих явлений культуры, идейная эклектика ей чужда. В острой ситуации 60-х годов, в борьбе партий и группировок лишь либерализм (его самый "мирный" вариант) искал некоей "золотой середины".
Ни эстетическая критика, наивно уповавшая на "чистое" искусство, ни тем более последователи литературной реакции 30--40-х годов с ее лидерами Булгариным и Сенковским не могли ждать от Добролюбова вежливой снисходительности: борьба есть борьба.
История впоследствии несколько скорректировала полемику в критике 60-х годов, например вокруг пушкинского и гоголевского направлений. Но принципиальную правоту Чернышевского и Добролюбова в давнем споре трудно отрицать: их устами говорила материалистическая философия искусства. Да и противопоставляли шестидесятники, вообще говоря, Гоголя не реальному Пушкину (который, по их мнению, определил самую возможность всего дальнейшего развития русской литературы), а сконструированному эстетической критикой Дудышкина и Дружинина.
бескомпромиссность -- одна из доминирующих. Она не была прервана в критике двадцатого века, но "сопротивление" ей имело место.
Давно это было, однако не забылось: в литературной науке и критике шел спор по поводу теории "единого потока". Сторонники последней, словно боясь упрека в вульгарной социологии, заботились не о поисках различий (в идеях, проблематике) между писателями, а об установлении сходных, связующих моментов в их творчестве. Аргументы казались привлекательными и вескими: разве не важно увидеть у Пушкина, Гоголя, Некрасова, Достоевского, Щедрина, Толстого и Чехова прежде всего демократические, гуманистические мотивы как ведущие в их произведениях? Но в попытках выстроить единый ряд, "поток" одинаково народных и прогрессивных художников терялась задача объяснения сложностей и конфликтов в литературном процессе; да и вообще становился необязательным объясняющий элемент в науке, главный в ней, что показала, кстати, критика Добролюбова.
Должно, впрочем, заметить, что и давнее "единопоточничество" устанавливало указанный единый ряд, "поток" в определенных пределах. Если быть совсем точным, теория была не "единопоточной", а "двухпоточной": с одной стороны, Пушкин, Гоголь, Белинский, с другой -- Булгарин, Греч, Сенковский; пропасть между данными рядами осознавалась всеми без исключения.
Нынешняя литературно-критическая ситуация иногда побуждает вопросить: да за что же доставалось сторонникам "единого потока"? Сегодня порой с абсолютно равной долей признания пишут: Киреевский и Белинский, Сенковский и Чернышевский, Кукольник и Островский. Да еще хорошо, если признательная интонация сохраняется по отношению к этим столь разным литераторам до конца критического повествования. Бывает куда хуже. Конечно, профессиональное литературоведение может утешаться тем, что все это происходит вне его пределов, но ведь и ему дорог массовый читатель, который благодаря "единопоточничеству" оказывается во власти, так сказать, стихийного антиисторизма.
Не забудем, что традиция идейной бескомпромиссности, поиски специального водораздела, различение даже небольших мировоззренческих оттенков -- все это, свойственное методу русской классической эстетики, было полностью поддержано Лениным. Те, кто не любит Добролюбова (особенно из числа тех, о ком говорилось выше,-- кому не но душе социалистическая культура и ее предшественники), заявляют о его идеологическом догматизме, о пристрастии к "злобе дня" и равнодушии к "вечным началам жизни", о регламентировании им творческого процесса, о жестком намерении обращать писателя в свою веру.
"... мы не задаем автору никакой программы, не составляем для него никаких предварительных правил, сообразно с которыми он должен задумывать и выполнять свои произведения. Такой способ критики мы считаем очень обидным для писателя, талант которого всеми признан и за которым упрочена уже любовь публики и известная доля значения в литературе. Критика, состоящая в показании того, что должен был сделать писатель и насколько хорошо выполнил он свою должность, бывает еще уместна изредка, в приложении к автору начинающему, подающему некоторые надежды, но идущему решительно ложным путем и потому нуждающемуся в указаниях и советах... Относительно такого писателя, как Островский, нельзя позволить себе этой схоластической критики" (II, 166--167).
"реальной критики", что просто недоумеваешь: откуда взялись упреки в публицистической тенденциозности? Читаем: "... реальная критика не допускает и навязыванья автору чужих мыслей. Пред ее судом стоят лица, созданные автором, и их действия; она должна сказать, какое впечатление производят на нее эти лица, и может обвинять автора только за то, ежели впечатление это неполно, неясно, двусмысленно" (II, 168).
Если вспомнить нынешние теоретические рефлексии по поводу своеобразия критики, то выяснится, что ничего принципиально нового по сравнению с Добролюбовым пока не придумано. По смыслу добролюбовских статей, по их настроению, стилю "самовыражение" -- слово, которое присутствует в названных рефлексиях,-- как свойство критики вполне уместно, но только, повторим, не вне анализа прозаического или стихотворного текста. Да, впрочем, лучшие примеры это и подтверждают.
Добролюбов был убежден: как самой литературе не следует увлекаться второстепенными вопросами (очень актуальна и ныне его статья "Литературные мелочи прошлого года"), так и критику недостойно заниматься мелочным опекунством по отношению к художественному творчеству.
Категория "долженствования" имела у революционного демократа широкие исторические масштабы. Его эстетические призывы преследовали две цели -- в определенной соподчиненности: прежде помочь изменению жизни, а затем и искусству. Он написал много работ не о литературе, но постоянно думал о ней. Это -- отечественная традиция, не прерванная ныне.
Но еще яснее они сказали об объективных общественных условиях, которые обеспечат расцвет национальной культуры.
"Когда же придет настоящий день?" -- спрашивал Добролюбов и сам отвечал на главный вопрос времени. Ответ звучал оптимистически. Может быть, слишком оптимистически: в нем найдем элементы революционной утопии. Отнесемся к ним с историческим пониманием и достойно оценим веру великого мыслителя в будущее его родины, в героизм ее народа, ее национальной художественной культуры. Сохраним чувство восхищенной признательности к духовному подвигу одного из лучших людей в нашей отечественной истории.