Н. А. ДОБРОЛЮБОВ И НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО
Перечитываю и не знаю -- восторгаться и ликовать или ужасаться -- до чего современно, до чего актуально звучат работы этого критика, философа, фольклориста... Да, да -- фольклориста! Настоящего фольклориста, у которого мы находим и полевые записи, и теоретическую программу собирательства, и размышления о бытовании фольклора, об его истории, об обращении его к судьбам народа и т. д. и т. д.
В наши дни вопрос о фольклоре в литературно-критическом и философском творчестве Н. А. Добролюбова отнюдь не носит академический характер.
Иногда, читая Н. А. Добролюбова, вдруг забываешь о путях истории, о десятилетиях, прошедших со дня написания им той или иной статьи или исследования. Кажется, что это написано сейчас... Разумеется, история распорядилась по-своему -- то, что стояло на пути Н. А. Добролюбова как нерушимая сила, как противник, которого должно атаковать, как любая другая серьезная преграда, сегодня, по сути дела, ушло из большой теории или науки. Но даже те положения, которые связаны с такой узкой темой, как отношение к фольклору, время от времени дают себя знать.
Если советская наука фольклористика уже давно взяла на учет и положения русских исследователей народной поэзии начала прошлого века, и открытия русских революционеров-демократов, и, конечно, высказывания классиков марксизма-ленинизма, то в литературных кругах, где столь необходимая писателю эмоциональность порой помогает, а порой и тормозит освоение подлинных знаний, обращение к наследию Н. А. Некрасова, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова сегодня становятся необходимым. Ведь порой появляются -- не у подготовленных теоретиков литературы, а у более подвижных эмоционально (но менее подготовленных теоретически) прозаиков и поэтов обращение к русскому народному творчеству как к "модной теме". Всплывают односторонние представления о русском фольклоре -- главенствующих будто бы мотивах пассивности, смирения перед обстоятельствами, раболепной веры в случай. Появляется "тезис", где народные мечтания о будущем, далеком, грядущем выдаются за конкретные черты русской деревни предреволюционных лет. Находятся и любители "народного мистицизма", выискивающие то, что никогда не было свойством фольклора, а вносилось в него болезненным воображением классов, уже потерявших связь с народом. И, с другой стороны, идет игнорирование устно-поэтического начала вообще, обращение к фольклору лишь как к каким-то обломкам занесенных временем развалин, отношение к устной поэзии как к чему-то давным-давно прошедшему, потерявшему и общечеловеческие и общенациональные черты.
Повторяю, что в наши дни это не стало положениями теории -- путь советской фольклористики, разумеется, не был свободен от ошибок, но это были ошибки более тонкого, что ли, научного плана. Но нет-нет в книжице беллетриста или в декларации поэта возникают суждения, давным-давно получившие резкую отповедь у Н. А. Добролюбова и опровергнутые русской наукой.
Впрочем, это лишь одна сторона вопроса.
Есть и иная -- научные открытия Н. А. Добролюбова давно уже вошли в плоть и кровь науки, хотя мы не всегда связываем их с именем этого удивительного человека. И напомнить об этом наш долг.
Проблемы фольклоризма Н. А. Добролюбова были поставлены более чем полстолетия назад. Этому вопросу была посвящена известная работа М. К. Азадовского "Добролюбов и русская фольклористика", прочитанная первоначально как доклад на сессии Отделения общественных наук Академии наук СССР в 1936 году и включенная в его книгу "Литература и фольклор" (Л., 1938); впоследствии Н. А. Добролюбову был посвящен большой раздел в его двухтомной "Истории русской фольклористики" (М., 1958-1963).
Этой же теме была посвящена обстоятельная работа Б. Ф. Егорова "Н. А. Добролюбов -- собиратель и исследователь народного творчества Нижегородской губернии" (Горький, 1956).
Разумеется, не только этими исследованиями ограничивается круг трудов, посвященных связям революционера-демократа с народным творчеством. К интересующей нас теме обращались и авторы иных работ, посвященных Н. А. Добролюбову, каждая из которых внесла нечто новое в понимание роли и значения критика и ученого в литературной и научной борьбе своего времени.
Правда, исследователи ограничивали себя материалами, непосредственно связанными с проблемами устного народного творчества, толкованием понятия "народ", "народность" и др. В действительности же Н. А. Добролюбов был человеком всесторонним, живым, темпераментным, остроумным. Он любил и знал народное творчество, как и всякий русский человек его круга и его времени, с детства. И сам записывал народные песни, предания, анекдоты, пословицы и притчи. И очень часто в его статьях возникал образ знатока и ценителя устной поэзии. Фольклорные реминисценции, образы русской устной поэзии были органичной частью стиля критика. Так, в его "Ответе на замечания г. А. Галахова по поводу предыдущей статьи", полемизируя с этим автором, Н. А. Добролюбов обвиняет его, что он погубил свой труд, стараясь "свить веревку из песку" (I, 280) {Здесь и далее ссылки на издание: Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т. М. --Л., 1961-1964.}; в рецензии на "Губернские очерки" Н. Щедрина находим образ Ильи Муромца и т. д.
Говоря о Н. А. Добролюбове, необходимо учитывать и то, что кроме круга "Современника", кроме связей с революционно настроенными людьми эпохи у него были контакты и с большим кругом людей, живущих в сфере филологических изысканий, педагогической работы и т. п. и т. д. И были книги -- десятки, сотни книг... Именно это разнообразие интересов и определило широту, научную доказательность и просто масштабы работы Н. А. Добролюбова.
Для понимания Н. А. Добролюбова как критика и филолога чрезвычайно важно и то, что он был учеником слависта Измаила Ивановича Срезневского, человека, одержимого наукой.
В дневнике Н. А. Добролюбова есть восторженные строки об этом человеке.
10 февраля 1857 года Н. А. Добролюбов писал: "Целый день насквозь у Срезневского... И не жалею об этом... Он меня просто очаровал сегодня своим поэтическим настроением, своим юношеским, чистым влечением к науке... Вообще он как-то в духе был сегодня -- вероятно, потому, что облегчил свою душу признанием, что он не исключительный, ярый филолог и понимает филологию не как светило наук, не как занятие, необходимое для всех и каждого и само в себе заключающее высшую цель свою, а просто как вспомогательную науку для исторических и даже, пожалуй, психологических разысканий..." (VIII, 564).
И. И. Срезневский был очень крупным филологом-славистом, автором классического труда "Материалы для словаря древнерусского языка" (вышел после его смерти в 1893--1912 гг.), ряда исследований по истории славянских языков, о древних памятниках литературы, о фольклоре. Его "Запорожская старина" (1833--1838) вызвала восхищение Н. В. Гоголя. С благодарностью писал об этой работе И. И. Срезневского Т. Г. Шевченко.
Можно говорить о связях И. И. Срезневского с деятелями национального возрождения славянских народов.
Его учениками были Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов; и, вероятно, в доме своего учителя услышал II. Г. Чернышевский имя Н. А. Добролюбова.
"И. И. Срезневский", опираясь на богатейший материал своих предшественников, писала: "... именно в семинаре Срезневского Чернышевский прошел школу научной добросовестности, бескорыстного служения избранному делу, безграничного трудолюбия, самостоятельности в исследованиях, т. е. приобрел и укрепил в себе те черты, которые стали определяющими во всей его жизни".
И далее: "Любимым учеником Измаила Ивановича Срезневского был студент Главного педагогического института Николай Александрович Добролюбов. Именно к Срезневскому пришел он в 1853 г. со своим первым студенческим сочинением о пословицах Нижегородской губернии и их исторических основаниях. И это сочинение было опубликовано. И. И. Срезневский предоставлял Н. А. Добролюбову, в то время очень нуждавшемуся в средствах, много платных работ по копированию памятников письменности, разбору библиотеки, первым словарным опытам. У Добролюбова уже в студенческие годы наблюдалось влечение к литературе, но его дипломное сочинение "О древнеславянском переводе Хроники Георгия Амартола" (IX в.) носило лингвистический характер. В этом исследовании Николай Александрович проявил себя тонким лингвистом, палеографом, в сочинении явно чувствовалась школа Срезневского. Но в работе ощущалось и дарование будущего блестящего литературного критика: рассмотрен вопрос о понятии народности в литературе, об отношении исконных достоинств и достоинств чуждого влияния, непременно отражающихся в переводах и др. Анализ "Хроники" греко-византийского летописца, которым обязал заниматься своего ученика профессор И. И. Срезневский, ярко проявил в Добролюбове талант публициста, уже вступившего в то время в тесный контакт с журналом "Современник" {Богатова Г. Л. И. И. Срезневский. М., 1985, с. 58--59.}.
Серьезная подготовка специалиста-филолога ощутима во всех работах Н. А. Добролюбова. У нас справедливо говорят о влиянии на него В. Г. Белинского и Н. Г. Чернышевского, о воздействии Н. А. Некрасова, о влиянии работ социалистов-утопистов и классической литературы. Выделяют имена М. Ю. Лермонтова, Генриха Гейне, Н. А. Некрасова. Все это абсолютно правильно. Но было влияние уже вполне оформившейся русской академической науки. И вел свою полемику Н. А. Добролюбов, опираясь не на умозрительные положения, а на научные открытия своего времени.
Исследователи фольклоризма Н. А. Добролюбова (в частности, Б. Егоров) подробно останавливались на двух его ранних работах -- на небольшой статье "О некоторых местных пословицах и поговорках Нижегородской губернии", написанной весной 1853 года и предназначавшейся для Нижегородских губернских ведомостей, и большой работе "Заметки и дополнения к сборнику русских пословиц г. Буслаева", написанной во второй половине 1854 года.
Статьи эти были посвящены живому, активно бытующему, возникающему порой на наших глазах, а порой пришедшему из глубины веков жанру -- пословицам и поговоркам. Жанру, живущему в повседневной жизни, известному по всей стране. Пословицей может заканчиваться спор, пословица пускается в ход, "чтобы намекнуть на чей-либо грешок или поправить дело". Иногда пословицы эти связаны с историческими лицами и т. д.
В первой заметке Н. А. Добролюбов приводит несколько поговорок о Нижнем -- в том числе "Новгород Нижний -- сосед Москве ближний", "В Нижнем дома каменные, а люди железные" и др. Автор ищет исторические корни -- первую поговорку связывает с Мининым и 1612 годом, вторую -- с преданием о святом Алексии митрополите, которого нижегородцы не впускали переночевать ни в один дом (I, 4).
Сюда же вошли речения вроде "Арзамасцы гусятники", "Арзамасцы луковники, лукоеды" и др., не имеющие в нашем современном представлении прямого отношения к поговоркам. По-видимому, молодой автор лишь нащупывал границы жанров.
Еще интереснее для нас "Заметки и дополнения к сборнику пословиц г. Буслаева", где, как справедливо пишет Б. Егоров, "Добролюбов исследует не только сборник пословиц, но и теоретическую статью Буслаева, приложенную к сборнику. Последнее особенно важно. В критических замечаниях студента 2-го курса уже виден будущий писатель, соратник Чернышевского, вождь крестьянской демократии. Как и Чернышевский, Добролюбов развенчивает мифологические натяжки Буслаева... Политический индифферентизм Буслаева также подвергается критике в статье Добролюбова. Хотя явно об этом Добролюбов и не говорит, но целый ряд его коррективов к работе Буслаева подчеркивает коренную противоположность взглядов будущего революционного демократа и буржуазного ученого" {Егоров Б. Ф. Н. А. Добролюбов -- собиратель и исследователь народного творчества Нижегородской губернии. Горький, 1956, с. 69--71.}.
Ф. И. Буслаев был одним из крупнейших русских ученых-филологов своего времени. Ему принадлежат труды по истории языка, по древнерусской литературе, по фольклору, по искусству и другие, вошедшие в его книги -- "Исторические очерки народной словесности и искусства" (два тома, 1861), "Народная поэзия" (1878) и др. С его именем связывается начало историко-сравнительного метода и труды "мифологической школы" и, позднее, "школы заимствования". Содержащие огромный материал, эти книги и статьи шли (как утверждали авторы "Современника", неоднократно критиковавшие ученого за его обращение то к индийской мифологии, то к иным древностям) вразрез с реальным существованием фольклора и подлинной судьбой его творцов.
Революционеры-демократы искали в народном творчестве прежде всего социальные мотивы, мотивы народного героизма. Не древние мифы, а реальный земной человек -- русский крестьянин вызывал их интерес и симпатии. Такие герои могли быть в прошлом, могли быть и в настоящем.
Б. Егоров привел в своей работе записи пугачевских преданий, сделанные Н. А. Добролюбовым. Предания эти (даже в явно искаженных рассказчиками вариантах) интересны как явления жанра, который безусловно интересовал Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова, жанра исторических воспоминаний и легенд о народных героях.
К сожалению, исследователи творчества Н. Чернышевского не обратили внимание, что в текст его романа "Что делать?" в качестве рассказа о народном герое введены волжские легенды.
И официальная, академическая наука, и западники, и славянофилы сосредоточивали свое внимание на вопросах, связанных с жанрами, уходящими генетически в далекое прошлое,-- с песней, былиной, сказкой. Жанры более поздние -- притчи, местные предания и легенды, вспыхивающие образцы народного юмора, частушки и т. п. -- их не интересовали. Эти произведения никак не входили в масштабные концепции всех названных направлений и даже мешали им неожиданностью возникновения, жанровой неопределенностью и социальной остротой.
Но для революционеров-демократов эти произведения содержали нечто важное -- в них звучали настроения масс, их чаяния, представления о народных героях -- не легендарных витязей древности, а близких, почти знакомых. Не случайно в романе Н. Г. Чернышевского "Что делать?" упоминается герой волжских преданий Никитушка Ломов. Рахметов гордился сравнением с ним. Когда его называли Никитушкой Ломовым, он, как пишет автор романа, "улыбался широко и сладко, и имел на то справедливое основание, потому что не получил от природы, а приобрел твердостью воли право носить это славное между миллионами людей имя. Но оно гремит славою только на полосе в сто верст шириною, идущей но восьми губерниям; читателям остальной России надобно объяснить, что это за имя. Никитушка Ломов, бурлак, ходивший по Волге лет 20--15 тому назад, был гигант геркулесовской силы; 15 вершков ростом, он был так широк в груди и в плечах, что весил 15 пудов, хотя был человек только плотный, а не толстый. Какой он был силы, об этом довольно сказать одно: он получал плату за 4 человека. Когда судно приставало к городу и он шел на рынок, по-волжскому на базар, по дальним переулкам раздавались крики парней: "Никитушка Ломов идет, Никитушка Ломов идет!" -- и все бежали на улицу, ведущую с пристани к базару, и толпа народа валила вслед за своим богатырем".
Легенды о волжском бурлаке-богатыре были известны в то время. Они были записаны и позднее опубликованы, в частности в сборнике Д. Садовникова "Сказки и предания Самарского края" (1884): "На Волге в тридцатых годах ходил силач-бурлак, Никитушка Ломов; родился он в Пензенской губернии. Хозяева судов дорожили его страшной силой: работал он за четверых и получал паек тоже за четверых... В другой раз взъехал он где-то на постоялый двор, а после него обозчики нагрянули... возов перед воротами наставили -- ходу нет. "Пустите, братцы",-- говорит Ломов; -- "я раньше вас приехал, мне пора. Впрягите лошадей и отодвиньте воза!" "Станем мы",-- говорят возчики,-- "для тебя лошадей впрягать! Подождешь!" Никитушка Ломов видит, что словами ничего не поделаешь, подошел к воротам, взял подворотню и давай ей возы раскидывать во все стороны. Раскидал и выехал".
Там же рассказ о том, как Никитушка Ломов наказал скупого купца и др. {Садовников Д. Н. Сказки и предания Самарского края. СПб., 1884, No 121, с. 381-382.}
Этот интерес к притчам и народным анекдотам, сказкам с социальной основой проявляется и в статьях, и в рецензиях П. А. Добролюбова. Так, в упомянутых "Заметках и дополнениях к сборнику русских пословиц г. Буслаева" Н. А. Добролюбов, иллюстрируя пословицу "Иконнику вольно пятницу и на коне писать", приводит следующий текст: "Приходит старушка покупать себе образ "Временной Пятницы". У иконника не случилось тогда этого образа: он и подает старушке образ Георгия Победоносца. Она посмотрела и усомнилась... -- "Да что же это, батюшка, она на коне написана,-- спрашивает она у продавца,-- она ведь пеша пишется"... -- "Эх, бабушка,-- отвечает сметливый продавец,-- да отчего же она и зовется временною, как не потому, что она -- Этого -- ты не понимаешь!" --Старушка убедилась и купила Георгия Победоносца, в полной уверенности, что это -- "Временная Пятница"..." (I, 69)
Фольклор вошел не столько в круг повседневных интересов критика и ученого, сколько в эстетическую основу его взглядов.
И неудивительно, что в его дневнике мы найдем то записи народных песен, то анекдотов и притч его времени, то рассуждения о народном творчестве.
"Толкуя о народных русских песнях и показывая взгляд народа на великого князя Владимира, я сегодня засиделся,-- пишет Добролюбов,-- у Татариновых" (семья ученицы Добролюбова). (Запись от 19 января 1857 года.)
В записи от 22 января 1856 года Добролюбов пишет: "Несмотря на официальные уверения, немногие верят нашим подвигам в Крыму, особенно где замешаются стратегические соображения наших военачальников.
Между самыми солдатами вот какие песни ходят:
Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы занимать.
Барон Вревский анерал
К Горчакову приставал
Когда под шафе.
Князь! возьми ты эту гору,
Не входи со мною в ссору
Не то донесу.
Собирались на советы
Все густые эполеты..."
(VIII, 488)
Вряд ли есть основание считать эту песню солдатской. Такие выражения, как "под шафе" и др., выдают ее шуточное офицерское или чиновничье происхождение, но само появление ее -- знаменательно.
"на тот же манер":
Как восьмого сентября
Мы за веру и царя
От французов шли...
Так от них мы удирали,
Что и раненых бросали
Умирать в степи.
Князь Лександра-адмирал
Суденушку потоплял
В море-пучину.
Молвил: счастья вам желаю...
Сам ушел к Бахчисараю:
Ну вас в...
(VIII, 489)
В этом же дневнике есть запись бродячих тогда бытовых историй и анекдотов.
Очень страшен рассказ о лакее, который "среди жестокой зимы" ждал своего владельца -- офицера, марширующего на параде,-- с хозяйской шубой в руках. Мороз был сильнейший, но лакей мерзнул, не рискуя надеть барскую шубу на себя... И замерз до смерти. Рассказ этот сопровождался репликой "Это же -- ужасно..." (VIII, 486).
Или еще рассказ -- точнее, обновленный сюжет известной сказки о ловком пройдохе.
Некая женщина является к Галахову -- петербургскому обер-полицмейстеру и жалуется, что муж ее избивает. Тот, вняв ее слезным мольбам, послал вместе с ней жандарма, чтобы тот привел злодея мужа. Женщина вместе с жандармом едет в английский магазин и набирает там на несколько тысяч рублей мелких вещей и просит уложить в карету, "которая как-то очутилась тут же". А за деньгами просит послать с ней приказчика, с которым она-де расплатится дома. Отправляет этого приказчика с жандармом, а сама исчезает. Жандарм доставляет приказчика к Галахову, который набрасывается на него со словами "Как вы смеете вашу жену бить?" Дело объясняется после большого скандала (VIII, 483 -- 484).
Это известный сказочный сюжет, имеющий десятки вариантов {См.: Андреев Н. Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне. Ленинград, 1929, No 1526.}.
Но кроме такого рода сюжетов Добролюбов записывает истории, связанные с личностью императора Николая Павловича, с его грубостью, невежеством, злобностью, и другие сюжеты, связанные с тем временем, с крепостным правом, с самодурством, беззаконием.
Для нас очень интересны его записи споров и бесед о народном творчестве, где уже вырисовываются основы науки о фольклоре в понимании революционеров-Демократов.
Вот вопрос, который всегда стоял и стоит перед собирателями фольклора: что записывать? Отбирать ли что-то из репертуара сказителя или записывать все подряд, чтобы уже потом разобраться в ценности материала?
Н. А. Добролюбов приводит свой разговор с И. И. Срезневским (о публикации народных текстов вятским этнографом С. М. Осокиным): "Речь пошла из-за Осокина. Срезневский думает, что не должно подбирать таких фактов и печатать таких песен, наговоров, преданий и пр., какие у Осокина во множестве.
-- Почему же?
что мужик поет скверную песню. Нужно ли хвататься за нее, чтобы доказать, что народ наш" никуда не годится? Да стоит ли такая песня того, чтобы ее записывать!.. -- и пр. в этом роде.
-- Да помилуйте, это же ведь и будет заранее составленное убеждение, ежели я стану выбирать факты только хорошие, а дурные оставлять без внимания. Этнограф должен все брать, что ему попадается под руку, брезговать ничем не должен. Там позднейший исследователь отделит, что составляет сущность, что случайность... И тогда ему пригодятся все эти факты, по ним он судить будет..." (VIII, 542--543).
Н. А. Добролюбов здесь, разумеется, полностью прав -- и мы еще вернемся к его взглядам на работу собирателя.
Не потеряли своего значения и его наблюдения о слоге и мерности народной речи, работа, где едва ли не впервые были поставлены вопросы формы устного творчества во всей своей совокупности художественных средств.
Здесь и разговор о постоянных эпитетах, и о полном господстве речевых народных форм над книжными, и о специфической краткости поэтической речи.
Отмечает автор и аллитерацию и т. д. и т. п.
Выходя за пределы литературоведческих тенденций своего времени, Н. А. Добролюбов приходит в ряде случаев к созданию конструктивной поэтики. Он пишет: "Древнейший эпический стих, равно распространенный у всех славян, заключает в себе 10 слогов с двумя ударениями, которые разделяют стих на две части, или равные, так, что к каждому слогу с ударением относится по 4 без ударения, или неравные, так, что к одному относится 3, а к другому 5. Древнейший лирический стих имеет 8 или 6 слогов, тоже с двумя ударениями, так, что к каждому относится но 2 или но 3 слога без ударений. Позже явились стихи с тремя ударениями на 12 слогов. Каждая отдельная стопа должна была и по содержанию составлять отдельную часть мысли или фразы, с окончанием стопы должно было оканчиваться и слово" (I, 88).
Интересны соображения о том, что следует записывать, в наброске "О поэтических особенностях великорусской народной поэзии в выражениях и оборотах", написанном, по-видимому, в то же время и отмеченном И. И. Срезневским. Именно здесь Н. А. Добролюбов провозгласил тезис о "необходимости собирать проявления народного духа вообще во всех песнях, не ограничиваясь так называемыми древними" И далее он писал: "... Народная поэзия выражается не в одних песнях. Здесь также весьма важны сказки, может быть даже важнее песен... Кроме того -- народные пословицы, поговорки, притчи, загадки, заговоры, заклятия, причитанья, присловья -- также служат отражением народного ума, характера, верований, воззрений на природу, и в них также находим проявление поэтического гения языка" (I, 83).
Положение, высказанное здесь, не только утверждает равноправие и значимость всех форм народного творчества -- и безусловно уходящих в глубокую древность и более новых; оно полемично по отношению к позиции, по которой именно песня -- за счет иных жанров -- объявлялась единственной хранительницей национальной традиции, ее альфой и омегой.
Эта работа, утверждающая прямую связь между развитием языка и развитием народа -- то есть с его прогрессом, с его движением вперед,-- безусловно была в русле передовой научной мысли тех лет. Н. А. Добролюбов показывал, как из рода в род по всей обширной Руси переходят "заветные формы" -- постоянные эпитеты, раз и навсегда найденные мерки времени и величины; "и в отношении к ним твердо держится русский человек пословицы, что "из песни слова не выкинешь". Каким-то чутьем знает он, что море должно быть синее, поле -- чистое, сад -- зеленый, мать-земля -- сырая; никогда не ошибается он в синонимах и неизменно верно скажет: красно солнышко, светел месяц, ярки звезды... Ясный сокол, белая лебедь, серая утка, черный соболь, гнедой тур, серый волк, добрый конь, лютая змея -- это выражения нераздельные... Как будто неловко слову в песне без своего постоянного эпитета! Но кроме того -- эти всегда одинаковые сравнения, положительные и отрицательные, эти условные меры величин и времени,-- эти обычные обращения к неодушевленным предметам, эти выражения, показывающие верование в сочувствие с нами внешней природы, эта чувственность в изображении отвлеченных понятий -- все эти явления стоят того, чтобы обратить на них внимание, собрать их и разобрать их смысл и значение" (I, 82).
Глубина анализа русского фольклора, в частности песен, ставила Н. А. Добролюбова выше постоянно сталкивающихся взглядов западников буржуазно-либерального толка и славянофилов, все чаще склонявшихся к казенно-патриотическим позициям. Но в каждом отдельном случае Н. А. Добролюбов занимал положение человека, прежде всего заинтересованного в уровне социального и культурного развития народа, в подготовке его к "делу" -- т. е. в воспитании активного революционного взгляда на жизнь.
В наши задачи не входит обозрение славянофильской фольклористики, укажем лишь, что значение ее в деле собирания русского фольклора было огромно. Напомним слова Петра Киреевского о том, что "чувства собственного достоинства нет без национальной гордости, а национальной гордости нет без национальной памяти". Укажем на его мысли, что при помощи песен можно воссоздать русскую историю.
"Жизнь Магомета": "За его добросовестность и верность с подлинником ручается имя переводчика" (II, 273).
Н. Добролюбов, разумеется, дифференцировал подлинную науку и реакционные концепции, уводящие в романтическую легенду.
Совершенно очевидно, что он понимал все значение работы Петра Киреевского, человека, с которого следует начать историю русской фольклористики в ее практическом аспекте.
Прекрасно эрудированный в области мировой науки, П. Киреевский был пионером научного собирания русской песни. И именно его труд стал краеугольным камнем грандиозного здания собирания русского фольклора.
Н. Языков, друг П. Киреевского, писал о песнях, обращаясь к своему брату: "П. Киреевский и я, мы возымели почтенное желание собирать их и нашли довольно много еще ненапечатанных и прекрасных. Замечу мимоходом, что тот, кто соберет сколько можно больше народных наших песен, сличит их между собою, приведет в порядок и проч., тот совершит подвиг великий и издаст книгу, какой нет и быть не может ни у одного народа, положит в казну русской литературы сокровище неоценимое и представит просвещенному миру чистое, верное, золотое зеркало всего русского. Не хочешь ли и ты участвовать в сем деле благоугодном и патриотическом?" {Цит. по кн. Азадовский М. Литература и фольклор. Л., 1938, с. 137.}
с его внешней аффектацией и той болтовней, которые высмеял Н. А. Некрасов в облике тех, кто "В Петербурге шампанское с квасом попивали из древних ковшей, а в Москве восхваляли с экстазом допетровский порядок вещей" {Некрасов Н. Л. Полн. собр. соч. и писем, т. 3. М., 1982, с. 84.}.
Напомним хотя бы иронические слова Н. А. Добролюбова из его рецензии на книгу С. Шевырева "История русской словесности": "Деятельность г. Шевырева представляет какой-то вечный промах, чрезвычайно забавный, но в то же время не лишенный прискорбного значения. Как-таки ни разу не попасть в цель, вечно делать все мимо, и в великом и в малом!" (IV, 178).
В других статьях и рецензиях также раскрывается направленность добролюбовской иронии и сарказма. Так, в статье, озаглавленной "Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым", Н. А. Добролюбов утверждает: "Настоящий патриотизм выше всех личных отношений и интересов и находится в теснейшей связи с любовью к человечеству...
Совершенно другие результаты представляет псевдопатриотизм, иногда с удивительным бесстыдством прикрывающийся именем истинной любви к отечеству. Он совершенно противоположен настоящему патриотизму. Тот есть ограничение общей любви к человечеству; этот, напротив, есть расширение, до возможной степени, неразумной любви к себе и к своему, и потому часто граничит с человеконенавидением" (III, 266).
Если для адептов буржуазно-либерального "западничества" само обращение к народному характеру, к национальным чертам истории шло лишь под знаком негативного отношения, то Н. А. Добролюбов подчеркивал замечательные черты народных масс.
"Черты для характеристики русского простонародья", опубликованная в "Современнике" в I860 году,-- рецензия на сборник Марко Вовчок (украинская писательница М. А. Маркович) "Рассказы из народного быта". Рассказы эти -- подлинная защита крестьянства, утверждение права народа на свободу, на счастье. Изуродованная цензурой, эта статья тем не менее прозвучала как декларация "полной свободы". Неслучаен резкий отклик Ф. М. Достоевского, отрицающий художественное значение этих рассказов и направленный против Н. А. Добролюбова, в февральском номере журнала "Время" за 1861 год.
В работе "Черты для характеристики русского простонародья" Н. А. Добролюбов писал: "... при всех искажениях крестьянского развития, мы видим в народных массах наших много того, что мы назвали "деликатностью". Мы знаем, что это слово многим покажется очень странным в применении к крестьянству, но мы не умеем найти лучшего выражения" (VI, 267).
И далее, уже в сторону тех теоретиков, которые задолго до наивных "первооткрывателей" наших дней, говорящих, что активность, энергия, "повелительный императив" чужды русскому национальному характеру, утверждали пассивность и кротость главным свойством русского человека: "Смирение, покорность, терпение, самопожертвование и прочие свойства, воспеваемые в нашем народе профессором Шевыревым, Тертием Филипповым и другими славянофилами того же закала, составляют жалкое и безобразное искажение этого прекрасного свойства деликатности. Но, произведенное насильственно, это искажение и поддерживается постоянно искусственными комбинациями разного рода" (VI, 267).
И С. Шевырев и Т. Филиппов часто упоминаются в статьях Н. А. Добролюбова. Но характерно, что, резко критикуя С. Шевырева, Н. А. Добролюбов не касается той части его деятельности, которая была направлена на организацию изданий фольклора и пропаганду собирательства; речь шла о теоретических взглядах и построениях. И в данном случае и в других Т. Филиппов (знаток народной песни, активный деятель-собиратель -- он был председателем песенной комиссии географического общества) также часто упоминается у Н. А. Добролюбова полемически, но лишь как теоретик -- его деятельность как собирателя песен не вызывает у Н. А. Добролюбова желания спорить с ним.
"последователи" модных концепций и школ.
"Нет, прочитавши сочинение г. Жеребцова, невольно приходишь к мысли, что и самые начала, защитником которых он выступил, вовсе не так близки душе его, как он старается показать. Если бы в самом деле славянофильские теории бескорыстно занимали его, то он постарался бы обработать и провести их хоть немножко потщательнее. А то ведь мало того, что он слишком часто уклоняется от них,-- он впадает в беспрерывные противоречия с собственными воззрениями" ("Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым",-- III, 309).
М. К. Азадовский в своей работе о Н. А. Добролюбове очень точно показал, как тот вел борьбу на два фронта. Но борьба шла не просто против "западничества" или "славянофильства" как таковых. Чтобы понять это, вспомним работу Н. А. Добролюбова "Темное царство", работу, где он писал: "Все признали в Островском замечательный талант, и вследствие того всем критикам хотелось видеть в нем поборника и проводника тех убеждений, которыми сами они были проникнуты. Людям с славянофильским оттенком очень понравилось, что он хорошо изображает русский быт, и они без церемонии провозгласили Островского поклонником "благодушной русской старины" в пику тлетворному Западу. Как человек, действительно знающий и любящий русскую народность, Островский действительно подал славянофилам много поводов считать его "своим", а они воспользовались этим так неумеренно, что дали противной партии весьма основательный повод считать его врагом европейского образования и писателем ретроградного направления. Но, в сущности, Островский никогда не был ни тем, ни другим, по крайней мере, в своих произведениях. Может быть, влияние кружка и действовало на него, в смысле признания известных отвлеченных теорий; но оно не могло уничтожить в нем верного чутья действительной жизни, не могло совершенно закрыть пред ним дороги, указанной ему талантом. Вот почему произведения Островского постоянно ускользали из-под обеих, совершенно различных, мерок, прикидываемых к нему с двух противоположных концов. Славянофилы скоро увидели в Островском черты, вовсе не служащие для проповеди смирения, терпения, приверженности к обычаям отцов и ненависти к Западу, и считали нужным упрекать его -- или в недосказанности, или в уступках воззрению. Самый нелепый из критиков славянофильской партии очень категорически выразился, что у Островского все бы хорошо, "но у него иногда недостанет решительности и смелости в исполнении задуманного: ему как будто мешает ложный стыд и робкие привычки, воспитанные в нем натуральным направлением..." В свою очередь, люди, пришедшие в восторг от "Своих людей", скоро заметили, что Островский, сравнивая старинные начала русской жизни с новыми началами европеизма в купеческом быту, постоянно склоняется на сторону первых. Это им не нравилось, и самый нелепый из критиков так называемой западнической "Дидактическое направление, определяющее характер этих произведений, не позволяет нам признать в них истинно поэтического таланта. Оно основано на тех началах, которые называются у наших славянофилов народными" (V, 16--17).
Именно эти строки, посвященные великому русскому драматургу, показывают подлинное место Н. А. Добролюбова в борьбе и за талант Н. А. Островского и за подлинное отношение к народности и народу. Самый нелепый критик из "славянофильской партии" -- это Тертий Филиппов; самый нелепый из критиков "так называемой западнической партии" Н. П. Некрасов -- ив том и в другом случае цитаты приведены точно.
Добавим, что в другой статье об А. Н. Островском, в знаменитом программном документе революционеров-демократов, Н. А. Добролюбов продолжил спор о чертах народного характера, об его возможностях и порывах: "А между тем эти порывы составляют необходимость в натуре сильной и бывают тем разительнее, чем они дольше не находят себе выхода. Они не умышлены, не соображены, а вызваны естественной необходимостью. Сила натуры, которой нет возможности развиваться деятельно, выражается и пассивно -- терпением, сдержанностью. Но только не смешивайте терпения с тем, которое происходит от слабого развития личности в человеке и которое кончает тем, что привыкает к оскорблениям и тягостям всякого рода" (VI, 348).
Именно эти положения мы прочитываем в ряде статей Н. А. Добролюбова, когда речь касается народного творчества.
Интересны с этой позиции и наблюдения, сделанные им о крестьянской женщине как носительнице духовного начала. В упомянутой статье "Черты для характеристики русского простонародья" Н. А. Добролюбов писал: "Крестьянский мальчик рано надевает на себя тягу, испытывает на деле несостоятельность всех своих дум и мечтаний и приучается регулярно убивать свою мысль и заглушать свои высшие стремления. Девушка, как ни много разделяет она общие труды с мужчинами, все-таки имеет несколько более свободы предаться своим мыслям. Самый род многих занятий благоприятствует этому: за пряжей, тканьем, шитьем и вязаньем гораздо удобнее думать и мечтать, нежели при сеянье, паханье, жнитве, молотьбе, рубке дров и пр. Притом же можно предполагать, что и у крестьян, как вообще во всех сословиях, восприимчивость и воображение сильнее у женщин, нежели у мужчин. И действительно, припомнив многие наблюдения над жизнью простонародья, мы находим, что женщины здесь вообще более мужчин наклонны к рассуждениям о предметах возвышенных -- о душе, о будущей жизни, о начале мира и т. п. Знахарство, врачебное искусство, знание трав и наговоров -- принадлежит преимущественно женщинам. Сказки, легенды и всякого рода предания хранятся в устах старушек; рассказы о святых местах и чужих землях также разносятся по Руси странницами и богомолками" (VI, 238--239).
Вопросы истории фольклора, его бытования, его носителей, в основном в приложении к русским народным песням и былинам, проходят через многие статьи и исследования критика и ученого.
"О степени участия народности в развитии русской литературы", опубликованной в "Современнике" в 1858 году, вопросы фольклора ставит на уровне передовых тенденций науки того времени.
Очень интересна мысль о том, что богатырская песня -- былина "была сначала горьким упреком настоящему, а потом, доставляя народу забвение и даже утешение, стала увлекать его и заставляла применять прежние события к современному течению дел" (II, 235).
Здесь Н. А. Добролюбов идет гораздо дальше адептов будущей "исторической школы" -- появляется проблема актуальности звучания былин; перенос представлений об угнетателях, пришедших "извне", вольно или невольно заставляет думать о "своих" угнетателях. И не случайно далее автор статьи подчеркивал: "тяжела ему была эта покорность (народу. -- Д. М.), и он все не оставлял мечтать о средствах освобождения" (там же).
Дальнейший путь -- эпоса -- это уже книжная его обработка. И не случайно Н. А. Добролюбов упрекает либерального "западника" А. Милюкова в том, что он не сделал обзора книжного влияния на народную словесность. Смысл упрека достаточно прозрачен -- книжники вытравляли мятежный дух протеста, нетерпимость к угнетению, книжники, по мнению критика, выступали как раз в роли примирителей.
Сам А. П. Милюков, бывший, по точному определению М. К. Азадовского, "либеральным интерпретатором идей Белинского", в своей работе, направленной против славянофилов, утверждал, что русский фольклор отражает только темные стороны жизни, что в сказках, в частности, видна лишь "необузданная фантазия, исполненная преувеличения и грубости", былины показывают только преувеличение "физической силы и бедность умственной", а народный юмор -- циничен и пр. Все это отражает "безобразное состояние нашей народности" {Азадовский М. К. История русской фольклористики. Т. II. М., 1963, с. 96-97.}.
И здесь и далее, говоря о статье Н. А. Добролюбова, мы не должны забывать, что кроме основного текста -- обстоятельного разбора "Очерка истории русской поэзии А. Милюкова" (вышедшего вторым изданием в 1858 году), в статье есть еще публицистический, говоря языком более позднего времени, пропагандистский аспект.
И этот аспект нельзя упускать из виду при всем нашем интересе к открытиям филолога Н. А. Добролюбова.
"По нашему мнению, в ней заключается много доказательств того, что в народе нашем издревле хранилось много сил для деятельности обширной и полезной, много было задатков самобытности, живого развития",-- пишет Н. А. Добролюбов (II, 234).
Что это такое -- "задатки самобытного, живого развития"? Понятие о "прогрессе" в той либеральной форме, апологии которой и посвящена собственно вся книга Милюкова, или нечто иное? Думается, что речь идет об ином, о зачатках революционного мышления,-- память о народных бунтах и мятежах.
И далее: "В этом случае мы не можем согласиться с г. Милюковым, который все безобразие русских сказок и песен складывает на народность и говорит, что от нее нечего было ожидать без коренной реформы".
"Коренная реформа", по Милюкову и по Н. А. Добролюбову,-- разные понятия; для Н. А. Добролюбова, как и для Н. Г. Чернышевского,-- революция. Соглашение с Милюковым мнимое, вызванное к жизни, чтобы декларировать подлинную мысль революционеров-демократов и относительно "коренной реформы", и относительно причин, уродующих народную жизнь. "Мы думаем, что нет у нас достаточно данных для того, чтобы обвинять народность в безобразиях поэзии и даже самой жизни, а есть, напротив, данные, позволяющие видеть причину их в обстоятельствах, пришедших извне" (II, 234).
Эта мысль проходит через все творчество Н. А. Добролюбова. Обращаясь к своим оппонентам, он восклицает: "Коренная Россия не в нас с вами заключается, господа умники. Мы можем держаться только потому, что под нами есть твердая почва -- настоящий русский народ; а сами по себе мы составляем совершенно неприметную частичку великого русского народа" (II, 257).
"русское народное творчество (в частности, русская песня) -- народный характер -- пути освобождения русского народа" проходит и через монографические статьи Н. А. Добролюбова.
В статье "Александр Сергеевич Пушкин", опубликованной в "Русском иллюстрированном альманахе" (СПб, 1858), он подчеркивает, что А. С. Пушкина во время "псковского уединения" особенно занимало "наблюдение над языком и нравами народа", что поэт переодетый ходил даже "по базарам псковским для изучения живой народной речи", что -- это подчеркнуто -- "он собирал тогда народные песни и записывал сказки, которые сказывала ему няня Арина Родионовна" (I, 292-293).
Здесь, в популярном очерке, возникает утверждение связи понятия "народности" и обращения к устно-поэтическому творчеству. Н. А. Добролюбов подчеркивает, что "Пушкин умел постигнуть истинные потребности и истинный характер народного быта" (I, 296).
Характерно, что и научная полемика Н. А. Добролюбова, и его, выражаясь нынешней терминологией, научно-популярные очерки, и философские статьи всегда несли в себе очень точное понятие народности.
В этом отношении важна его обстоятельная работа об А. В. Кольцове, опубликованная в издании "Чтение для юношества" в 1858 году.
что "песни существуют у всех народов, но, по свидетельству всех занимавшихся исследованием народной поэзии, ни один народ не отличается такой любовью к пению, как славяне, и между ними русские. У нас народ сопровождает пением все торжественные случаи своей жизни, всякое дело, всякое веселье и печаль" (I, 402).
Разумеется, не во всех тезисах статьи Н. А. Добролюбов был прав. Не прав он был в положении о том, что в песнях было много чувства, но "мало разумности". Не нрав и тогда, когда говорил, что "у нас мало песен веселых". Дело в том, что собиратели и издатели песен -- современники Н. А. Добролюбова, даже самые горячие пропагандисты фольклора, в угоду своим предвзятым концепциям, обходили и песни мятежные, и социально-критические, и сатирические, и шуточные. Лишь последующие поколения фольклористов преодолели это пренебрежительное отношение и к целым жанрам (частушка, сатирическая сказка, народный анекдот и пр.), и их "разуму", т. е. к социальной тематике.
Но, бесспорно, та апология русской песни, пронизывающей всю народную жизнь, которая звучит в статье, посвященной поэзии А. В. Кольцова, стала воистину хрестоматийной: "Еще в колыбели дети убаюкиваются песнями; подрастая, они сами выучиваются напевать народные песни. Собирается зимой молодежь крестьянская на посиделки, и здесь раздаются песни; приходит весна, выходят поселяне встречать ее, составляют хороводы, завивают венки и при этом непременно ноют песни. Идет крестьянин пахать землю, он облегчает труд свой песней; собираются крестьяне жать, косить в знойную рабочую пору, и здесь песня звучит между ними, освежая их среди тяжелых трудов. Провожают лето, празднуют уборку хлеба -- опять с песнями. Песня сопровождает поселянина во всех его общественных трудах; она же следует за ним и в семейную жизнь его. Собирается ли молодец жениться, его сватанье, девишник, свадьба -- все это непременно оглашается песнями, готовыми нарочно на этот случай. Настает ли тяжелая разлука с семейством, мать провожает сына, жена мужа -- с рыданиями, причитаньями и пением. Умирает ли человек, над ним раздаются похоронные, печальные песни... Так ли, почему-нибудь нападает грусть-тоска на душу, она сейчас изливается в грустной песне... Веселье ли заберется в сердце, и оно не удержится в нем без того, чтобы не выразиться в удалой, разгульной песне..." (I, 402-403).
Рассматривая фольклор, песню как высокое произведение национальной культуры, подчеркивая, что А. В. Кольцов, идущий вслед за песней, не только "замечательный простолюдин-самоучка", но и "великий народный поэт" (I, 451), Н. А. Добролюбов подчеркивает и формальную связь песен Кольцова с народными (особенно размер, близкий к размеру песни), и отсутствие (почти полное) рифм, и обилие народных выражений.
Таким образом, народная песня становится здесь мерилом яркости, талантливости и подлинной народности.
Интерес к украинской литературе, к поэзии Т. Г. Шевченко мог возникнуть у Н. А. Добролюбова под влиянием И. И. Срезневского, занимавшегося фольклором и творчеством некоторых украинских писателей. Но, разумеется, главную роль здесь сыграли и социальные мотивы украинского творчества, и образ самого поэта, его взгляды и позиции. И, разумеется, сила его таланта.
Образ Н. А. Добролюбова-критика не может быть оторван от образа Н. А. Добролюбова -- поэта и знатока поэзии. Напомним, что в числе его поэтических опытов были опыты подражания народной песне, а среди критических отзывов особенно строгий -- об эпигонах Кольцова, стилизаторах и поддельщиках народных песен.
Но подлинное, яркое, воистину народное искусство Т. Г. Шевченко не могло не радовать, не волновать Н. А. Добролюбова.
Напомню еще и несколько знаменательных строк из статьи Н. А. Добролюбова "Черты для характеристики русского простонародья", где он писал: "У нас нет причин разъединения с малорусским народом; мы не понимаем, отчего же, если я из Нижегородской губернии, а другой из Харьковской, то между нами уже не может быть столько общего, как если бы он был из Псковской" (VI, 221).
"Кобзарь Тараса Шевченко": "И мы не сомневаемся, что Украина с восторгом примет "Кобзаря", давно уж ей, впрочем, знакомого. Он близок к народной песне, а известно, что в песне вылилась вся прошедшая судьба, весь настоящий характер Украины; песня и дума составляют там народную святыню, лучшее достояние украинской жизни, в них горит любовь к родине, блещет слава прошедших подвигов; в них дышит и чистое, нежное чувство женской любви, особенно любви материнской; в них же выражается и та тревожная оглядка на жизнь, которая заставляет казака, свободного от битвы, "искать свою долю" (VI, 146).
Слова о "тревожной оглядке на жизнь", о поиске "своей доли" -- многозначительны и многозначимы.
Нет сомнения, что Н. А. Добролюбов почувствовал революционный характер поэзии Т. Г. Шевченко и органично связал его творчество с мятежными и гордыми строками украинской народной поэзии: "У Шевченка мы находим все элементы украинской народной песни. Ее исторические судьбы внушили ему целую поэму "Гайдамаки", чудно разнообразную, живую, полную силы и совершенно верную народному характеру, или по крайней мере характеру малороссийских исторических дум. Поэт совершенно проникается настроением эпохи, и только в лирических отступлениях виден современный рассказчик" (VI, 147).
Славянофильская фольклористика в основном занималась песней. Объясняется это тем, что именно в песне, как известно, ярко выдержаны национальные черты; именно песня менее преобразуется или деформируется под влиянием времени.
Что же касается сказки, то обилие интернациональных, известных многим народам сюжетных положений или мотивов сильно затрудняло выделение собственно национальных черт.
"Современнике" человек из другого лагеря А. Н. Пыпин -- ученый, в начале своего пути тесно связанный с революционерами-демократами: "Сравнения с легендами других народов, конечно, интересны, но мы так к ним привыкли, что желали бы, наконец, другого, например, чтобы нам показали различие легенд по разным народностям" {Пыпин А. Н. Русские народные легенды (по поводу издания г. Афанасьева). Цит. по сб.: Народные русские легенды. Изд-во "Молодые силы", Казань, 1914, с. 227.}.
Знаменитая статья Н. А. Добролюбова, ставшая, по мнению всех советских историков науки о фольклоре и этнографии (М. Азадовский, С. Токарев, ряд других), научной программой русской фольклористики, была рецензией на этот сборник, точнее, на сборники "Народные русские сказки издание А. Афанасьева" и "Южно-русские песни, изданные в Киеве в 1857 году". Рецензия эта была опубликована в "Современнике" в 1858 году без подписи; авторство Н. А. Добролюбова определено на основании списка его произведений, сделанного Н. Г. Чернышевским.
Писавшие об этой программной работе, как правило, забывали, что речь в ней шла не только о русских сказках, но и об украинских песнях.
Н. А. Добролюбов утверждал не только свое восхищение их грустной прелестью, тонкостью и нежностью сердечных ощущений -- он утверждал за национальным украинским народным творчеством высокое право представлять народную жизнь, без знания которой "невозможно никакое усовершенствование в народном быте" (III, 234).
Нам, изучающим наследие Н. А. Добролюбова, достаточно ясно, что подразумевал революционер-демократ под словами "усовершенствование в народном быте"...
Именно здесь "намечена программа дальнейших исследований и методов изучения, которые так или иначе будут восприняты фольклористикой 60-х годов" {Азадовский М. К. История русской фольклористики. М., 1963, т. II, с. 117.}.
Перечтем снова статью.
Обращаем внимание на то, что начинается она с полемического выпада в адрес холодных концепций, игнорирующих и понятие народности и понятие народа-творца.
Адресуясь к "высоко ученым мужам", Н. А. Добролюбов выступает с полемикой в адрес мнимой науки, замкнувшейся на накоплении фактов как таковых и неспособной выйти за их пределы.
Полемику эту вел не только Н. А. Добролюбов. На эту тему сохранились полемические работы и Н. Г. Чернышевского и М. Е. Салтыкова-Щедрина. В той борьбе, которую вели революционеры-демократы, наука, вознесенная на горы фактов и не принимающая близко реальную жизнь, становилась враждебной.
Отбросив академический стиль научного спора, Н. А. Добролюбов решительно утверждал: "Кто любит свой народ и не ограничивает его тесным кругом людей, получивших европейское образование, тот поймет радость, с какою приветствуем мы в литературе всякое порядочное явление, имеющее прямое отношение к народной жизни" (III, 232).
Далее, отдав должное изданию и отметив, что сборник "г. Афанасьева превосходит другие по своей полноте и по точности, с какою старался издатель придерживаться народной речи, даже самого выговора", Н. А. Добролюбов пишет о недостатке, который "неприятно поражает во всех наших сборниках" (III, 235).
Он подчеркивает: "Недостаток этот -- Если бы г. Афанасьев издавал гвоздеобразные надписи, то он, конечно, не мог бы поступить иначе, как поступил теперь, издавая народные русские сказки. Списал бы он гвоздеобразные надписи необыкновенно точно; сказал бы, кем и где каждая надпись найдена; указал бы разницу в чтении там, где ученые разногласят, и этим он был бы вправе ограничиться. Но не столь удобно, кажется, ограничиться подобной работой при издании произведений, взятых прямо из уст народа. Сохранить в своей редакции белорусское дзвяканье и цвяканье да малорусское и гоканье, отметить, что такая-то сказка записана в Чердынском уезде, а такая-то в Харьковской губернии, да прибавить кое-где варианты разных местностей -- этого еще очень недостаточно для того, чтобы дать нам понятие о том, какое значение имеют сказки в русском народе" (III, 235-236).
Разумеется, в этой рецензии перед нами Н. А. Добролюбов -- полемист и революционер, требующий правдивого рассказа о жизни русского народа и яростно отстаивающий его роль в истории. Но одновременно перед нами и ученый, предвосхищающий дальнейший путь русской науки о фольклоре, требующий показать место народного творчества в народной жизни.
Н. А. Добролюбов писал об этом: "Нам сказки важны всего более как материалы для характеристики народа. А народа-то и не узнаешь из сказок, изданных г. Афанасьевым. Что из того, в самом деле, что в народе сохранились сказки о дружбе лисы с волком, о коварных происках лисы над петухом, об ее отношениях к человеку и т. п.? Что из того, что в Новогрудском уезде ходит сказка о Покатигорошке, а в Новоторжском -- о семи Семионах и т. д.? Нам никто из собирателей и описывателей народного быта не объяснил, в каком отношении находится народ к рассказываемым им сказкам и преданиям. Верят ли, например, в народе в ту разумность отношений между зверями, какая выказывается во многих сказках? Или же подобные сказки принимаются в народе таким же образом, как мы читаем поэмы Гомера? Думают ли сказочники и их слушатели о действительном существовании чудного тридесятого царства, с его жемчужными дворцами, кисельными берегами и пр.? Считают ли действительностью войну царя Гороха с грибами, могущество разного рода знахарей, колдунов, ведьм и пр., помощь доброго волшебника, защищающего невинность, и т. д.? Или же, напротив, все это у них не проходит в глубину сердца, не овладевает воображением и рассудком, а так себе, говорится для красы слова и пропускается мимо ушей..." (III, 236--237).
Сказки эти очень остры социально.
Н. А. Добролюбов явно требовал здесь от фольклористики социального анализа.
Перед нами действительно целая программа развития науки фольклористики. Речь идет о возникновении сказки, о роли сказочника, о взаимоотношении изображаемого с действительностью... Чтобы ответить на многие из этих вопросов, понадобились десятилетия, ответа на другие (о генезисе сказки), пожалуй, нет и сейчас.
Но характерно, что сам А. Н. Афанасьев постарался осветить в своем труде "Поэтические воззрения славян на природу" некоторые из поставленных вопросов, ответить в плане той мифологической школы, к которой он принадлежал (и к которой Н. А. Добролюбов относился достаточно скептически).
Другим ответом было издание им анонимного сборника "Заветные сказки", сборника остросатирических текстов, которые не смогли войти в "Народные русские сказки". Сборник вышел в Женеве, предполагается, при помощи А. И. Герцена.
С. А. Токарев в своей "Истории русской этнографии" безоговорочно называл А. Н. Афанасьева "западником" и писал: "Его западничество было, однако, умеренно либеральным и он был чужд революционных идей Белинского и Чернышевского, хотя к демократическому движению в европейских странах относился с симпатией" {Токарев С. А. История русской этнографии. М., 1966, с. 242.}. Историк революционного движения Н. Я. Эйдельман, опираясь на новые, доступные ему материалы архивов, высказал предположение, что А. Н. Афанасьев имел прямые контакты с А. И. Герценом и был одним из "поставщиков декабристских рукописей в герценовскую печать" {Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия. 2-е изд. М., 1984, с. 220, 255 и др.}.
Возможно, это обстоятельство объясняет те неприятности ПО службе, которые преследовали А. Н. Афанасьева,-- вероятно, прямых улик у правительства не было, но подозрения в связи с А. И. Герценом были.
Для Н. А. Добролюбова же А. Н. Афанасьев был всего лишь одним из умеренных либералов, равнодушных к судьбам народа; по-видимому, автор известной рецензии связывал эту предполагаемую позицию и с его главной работой.
Но здесь важно еще одно обстоятельство: работы А. Н. Афанасьева -- и его "Народные русские сказки", и "Поэтические воззрения славян на природу" имели не только научное, но и чисто литературное влияние.
Что же касается работы "Поэтические воззрения славян на природу", то здесь мы вправе говорить о ее влиянии -- не столь ее влиянии концепционном, сколько художественно-поэтическом.
В список тех, для кого эта книга была знакома и любима, можно включить и Сергея Городецкого, и Велимира Хлебникова, и Сергея Есенина, и Александра Прокофьева, черпавших в ней материал для своих работ {Молдавский Дм. Над словом. -- В сб.: В мире Есенина. М., 1986, с. 559-560.}.
Нечто подобное бывало в истории фольклористики и с другими книгами, воздействовавшими на последующие поколения не столько в плане теоретическом, сколько в чисто литературном. Мне уже приходилось когда-то указывать на воздействие материалов из работы А. Н. Веселовского "Разыскания в области русских духовных стихов", на "Сказание о прегордом Аггее" Всеволода Гаршина {Молдавский Д. М. Некоторые вопросы фольклоризма В. М. Гаршина. -- В сб.: Русский фольклор, т. VII, М. --Л., 1962, с. 133.}.
В некоторых своих частных замечаниях Н. А. Добролюбов был не прав -- сказать о личности сказителя А. Н. Афанасьев не мог: он пользовался записями из архива Русского Географического общества, где этих данных не было.
Если взять только одну проблему -- тип самого издания сказок, то Н. А. Добролюбов со своими требованиями опередил сказковедов на много десятилетий.
Только в 1909 году вышел сборник Н. Е. Ончукова "Северные сказки", где материал был распределен по сказочникам и где рассказывалось об их жизни, о бытовании сказки и обо всем том, что требовал от фольклористов Н. А. Добролюбов.
По этому же принципу были созданы сборники Д. К. Зеленина "Великорусские сказки Пермской губернии" (1914) и "Великорусские сказки Вятской губернии" (1915), бр. Ю. и П. Соколовых "Сказки и песни Белозерского края" (1915), М. Азадовского "Сказки Верхнеленского края" (запись 1915 года, издание 1925) и мн. др. вплоть до сборников, изданных в последнее двадцатилетие и являющихся сознательной реализацией требований Н. А. Добролюбова: Дм. Молдавский "Господин Леший, господин Барин и мы с мужиком" (1965), Вл. Бахтин "Сказки, песни, частушки, присловья Ленинградской области" (Л., 1982) и др.
Но, разумеется, не только этими раздумьями и планами дорого наследие Н. А. Добролюбова в его обращении к фольклору.
проблем эстетических он, видимо, видел в них материал и для педагогики, об этом писал в статье "Избранные волшебные сказки", обращая внимание на задачу детской книги, "укреплять в ребенке простое нравственное чувство, присущее человеческой природе, не искажая его правилами искусственной морали" (IV, 166).
С этой точки зрения следует рассматривать и его отзыв о сказках Ханса Кристиана Андерсена: "... нельзя не сказать, что рассказы эти написаны с замечательным талантом. В них есть одна прекрасная особенность, которой недостает другим детским книжкам: реальные представления чрезвычайно поэтически принимают в них фантастический характер, не пугая однако детского воображения разными буками и всякими темными силами. Андерсен обыкновенно оживляет и заставляет действовать обыкновенные, неодушевленные предметы. То у него свинцовый солдатик жалуется на свое одиночество, то цветы пускаются в веселые танцы, то лен переживает различные ощущения при своих превращениях в нитки, в полотно, в белье, бумагу" (III, 483).
За пределы нашей работы уходит вопрос, достаточно важный для характеристики Н. А. Добролюбова -- вопрос о его взглядах на взаимодействие постулатов религии и фольклора, на общие черты христианства, буддизма, магометанства и др. Было бы ошибкой считать, что статьи Н. А. Добролюбова о буддизме или о жизни Магомета лишь журнальный конспект или пересказ известных книг. Превосходный знаток истории христианства, в частности истории православия, Н. А. Добролюбов, обращаясь к исследованиям о других религиях, поставил (не употребляя этой терминологии) вопросы: религия и миф, миф и легенда, легенда и сказка.
Но интерес к духовной жизни народа (или народов) никогда не существовал для Н. А. Добролюбова вне материального состояния общества и вне политики. И упомянутые работы -- о книгах В. Васильева "Буддизм, его догматы, история и литература" СПб, 1857, соч. Нила, архиепископа ярославского, "Буддизм, рассматриваемый в отношении к последователям его, обитающим в Сибири", СПб, 1858, о книге В. Ирвинга "Жизнь Магомета" (перев, П. Киреевского, М., 1857) и многие другие всегда соединяли интересы ученого и человека, отдавшего себя делу служения народу. Так, полемизируя с "западническими" идеалами и верой в "гуманизм прогресса" как такового, он написал в статье "Взгляд на историю и современное состояние Ост-Индии" слова, которые были адресованы не только тогдашним западникам-"англоманам", но и тем людям, кто питал иллюзии о цивилизации и "культуре" капиталистического общества: "У Англии все-таки конечной целью была государственная и частная корысть, а не дело цивилизации" (II, 44).
Не блага цивилизации, принесенные с Запада, не реформы, дарованные сверху,-- только сам народ, русский народ в его подготовке к "действительно народному делу" способен свершить главное.
"Народное дело" (опубликованной в 1859 году), статье, поводом к которой было движение в пользу распространения трезвости, начавшееся среди крестьян различных губерний России и перерастающее в бунты и восстания, Н. А. Добролюбов еще раз говорил о сущности народа, о его силе, о его воле. "В этой-то способности приносить существенные жертвы раз сознанному и порешенному делу и заключается величие простой народной массы, величие, которого никогда не можем достичь мы, со всею нашею отвлеченной образованностью и прививною гуманностью,-- писал он. -- Вот отчего все наши начинания, все попытки геройства и рыцарства, все претензии на нововведения и реформы в общественной деятельности бывают так жалки, мизерны и даже почти непристойны в сравнении с тем, что совершает сам народ и что можно назвать действительно народным делом" (V, 285).
"Действительному народному делу" и служил критик, философ, филолог и фольклорист Н. А. Добролюбов.