ДОБРОЛЮБОВ И СОВРЕМЕННОСТЬ
По сегодняшним временам это были мальчики, мальчишки аспирантского возраста. Добролюбов ушел из жизни в возрасте 25 лет. Писарев -- 28 лет. Их литературная деятельность продолжалась не десятилетия -- считанные годы: Добролюбова -- четыре, Писарева -- восемь. "Нам дороги образы этих двух юношей, едва мелькнувших вслед за Белинским и Чернышевским на пороге истории,-- писала Вера Засулич о Добролюбове и Писареве,-- Рано сошли со сцены и их великие предшественники (добавлю от себя: Белинский в возрасте 37, Чернышевский, в связи с арестом -- 35 лет. -- Ф. К.), но они все-таки успели встать перед нами во весь рост; эти оба еще росли; их нельзя даже представить себе остановившимися на том понимании, какого они достигли перед смертью. В них все еще было im Werden" {Засулич В. И. Статьи о русской литературе. М., 1960, с. 260.}.
Биография Н. А. Добролюбова настолько коротка и проста, что даже и вообразить ее трудно. Провожая своего друга в последний путь, Н. А. Некрасов с горечью говорил: "Бедное детство, в доме бедного сельского священника; бедное, полуголодное ученье; потом четыре года лихорадочного, неутомимого труда и, наконец, год за границей, проведенный в предчувствиях смерти,-- вот н вся биография Добролюбова" {Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем, т. XII. М., 1953, с. 289.}.
Если вдуматься -- это же умопомрачительно: всего четыре года литературного труда в возрасте от 20 до 24, но эти четыре года, писал Чернышевский, "он стоял во главе русской литературы,-- нет, не только русской литературы,-- во главе всего развития русской мысли" {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. VII. М., 1950, с. 852.}.
Впрочем, не только эти четыре года, не только в пору знаменитых 60-х годов XIX века, но и все последующие годы Добролюбов, вкупе с Белинским, Чернышевским, Герценом и Писаревым, корифеями русской революционно-демократической мысли, стояли духовно и нравственно во главе великой русской литературы, определяли идейное развитие страны.
Эта власть убеждения, энергия, сила и истинность добролюбовской мысли в полной мере распространяется и на наше время, и каждая попытка переоценки добролюбовского наследства -- во взгляде ли на "Обломова" и обломовщину, или на "Грозу" Островского, или на фундаментальные, основополагающие принципы провозглашенной им "реальной" критики -- оборачивается бумерангом для ревизующих.
И тем не менее мучает меня одна тревога: как помочь современному, особенно молодому, читателю пробиться к рыцарскому благородству, достоинству и чести, к блеску ума и мукам совести этих воистину великих и неповторимых, а главное, вечно юных людей -- русских революционных демократов? Как пробиться им сквозь оскомину школьного и вузовского преподавания, гелертерство псевдоученого знания, сквозь предрассудки, которыми заражена в отношении этого великого наследия какая-то часть пашей снобистской критики?
Эта наша ответственность, наша задача -- современная советская критика! Быть достойной традиций Добролюбова и его боевых товарищей и всячески утверждать их наследие как абсолютно живое для наших дней.
Одним из объективнейших свидетелей того, чем был Добролюбов для русской литературы XIX--XX веков, был Александр Блок. "... Откройте сейчас любую страницу истории нашей литературы XIX столетия, будь то страница из Гоголя, Лермонтова, Толстого, Тургенева, страница Чернышевского и Добролюбова... -- говорил он,-- и все вам покажется интересным, насущным и животрепещущим; потому что нет сейчас, положительно нет ни одного вопроса среди вопросов, поднятых великой русской литературой прошлого века, которым не горели бы мы... Если над любой страницей Гоголя ваша душа вспыхнет полымем вдохновения, то на любой странице Добролюбова она захлебнется от нахлынувшей волны дум". И отзываются эти думы, подчеркивает Блок, "только в тех сердцах, которые тревожно открыты, в мыслях, которые вбирают в себя эту концепцию, как свежий воздух". Какие это думы?..
"Нам завещана в фрагментах русской литературы от Пушкина и Гоголя до Толстого, во вздохах измученных русских общественных деятелей XIX века, в светлых и неподкупных, лишь временно помутившихся взорах русских мужиков -- огромная (только не схваченная еще железным кольцом мысли) концепция живой, могучей и юной России... -- писал Блок. -- Если есть чем жить, то только этим. И если где такая Россия "мужает", то, уж конечно,-- только в сердце русской революции в самом широком смысле, включая сюда русскую литературу, науку и философию, молодого мужика, сдержанно раздумывающего думу "все об одном", и юного революционера с сияющим правдой лицом, и все вообще непокладливое, сдержанное, грозовое, пресыщенное электричеством. С этой грозой никакой громоотвод не сладит".
Вот какие думы высекал у Блока в 1909 году Добролюбов. И первый, главный урок Добролюбова это -- урок патриотизма, неизбывной любви к своей родине и своему народу, патриотизма не обломовского, удоволенного, повернутого в прошлое, но -- социально активного, революционного, направленного в будущее. И в этом смысле добролюбовская оценка Обломова и обломовщины как символа любой и всякой косности, лени, равнодушия, застоя и консерватизма имеет воистину наисовременнейший смысл.
Урок Добролюбова для всех нас -- это урок идейности, неподкупной гражданской честности в борьбе за то, чтобы поставить литературу на службу коренным и главным интересам народа и страны.
Перефразировав известные слова, можно сказать: каждая литература имеет ту критику, которую она заслуживает. Великая русская литература XIX века имела великую критику, в свою очередь оказавшую непреходящее влияние на все последующее ее развитие. Таким -- великим, истинным критиком и был Николай Добролюбов. Он умел и мог говорить -- с русской литературой! -- на равных. Он требовал от литературы только правды и сам говорил литературе и жизни только правду, какой бы суровой она ни была.
Тайна "гениального юноши Добролюбова" велика есть. Разгадка этой тайны -- именно в глубочайшем патриотизме Добролюбова, помноженном на революционную эпоху 1860-х годов, в истовой, беззаветной любви его к своему народу, к трудовому народу России, в своеобразии той исполненной величайшего исторического напряжения эпохи, выразителем которой он был. И в том и в другом аспекте наших размышлений таится колоссальный современный смысл.
патриотизма Добролюбова, патриотизма революционных демократов. Подчеркну: тема эта исключительно актуальна в свете дискуссий последних лет и некоторых недопониманий, которые еще имеются. Не всегда уясняется тот факт, что гражданское чувство в литературе и общественной жизни на Руси формировалось и утверждало себя через яростный спор двух типов патриотизма, двух различных подходов, двух видов любви к своей Родине и ее народу.
Говоря обобщенно, был патриотизм покоя и патриотизм движения, патриотизм, повернутый вспять, и патриотизм, обращенный вперед, патриотизм удоволенный и сонный и патриотизм беспокойный, желающий своему народу лучшего, иными словами -- патриотизм охранительный, стремившийся к сохранению и упрочению существующего и даже к повороту исторического движения страны вспять, и патриотизм революционный, устремленный к движению вперед, к переменам, к улучшению жизни народа, к совершенствованию своего Отечества. Причем первый пытался держать монополию на патриотизм и отказывать второму в любви к Отечеству. Не всегда это различие формировалось столь отчетливо, иногда оно было затенено, зашифровано, замаскировано, но оно существовало всегда, и в конечном счете -- за этой разницей подходов к судьбам Отечества всегда стояли различия социальные и классовые. Ибо можно любить Отечество -- и испытывать полнейшее равнодушие к жизни и судьбе народа, населяющего это Отечество, быть патриотом, государственником -- и при этом восхвалять крепостное право и молиться на царское самодержавие. Но можно и должно любить свое Отечество иной любовью -- гуманной и человечной любовью к своему народу, из которого ты вышел и которому принадлежишь, которому всем сердцем желаешь добра и счастья.
Непримиримый спор между этими двумя типами патриотизма шел на протяжении всего XIX века.
В XIX веке в России борьба двух типов патриотизма, двух полярно противоположных взглядов на судьбы Отечества -- устремленных в прошлое (скажем, славянофилы) и будущее (революционные демократы), приобретала подчас формы драматичнейшие и вела в культуре к коллизиям подчас трагическим. Сошлюсь хотя бы на драматическую судьбу Гоголя.
Как известно, патриотическая традиция активной, деятельной любви к Отечеству питала подвиг Радищева и декабристов, творчество Пушкина и Лермонтова, Белинского и Гоголя "Ревизора" и "Мертвых душ", Салтыкова-Щедрина и Некрасова, Тургенева и Гончарова, Толстого и Достоевского, Чехова и Островского -- всей великой русской литературы. Ибо патриотизм охранительный не привился русской литературе XIX века. И хотя боренье этих противоречий оставило в душах и творчестве некоторых крупнейших наших художников свои следы, ни Л. Н. Толстого, ни Ф. М. Достоевского не сведешь к "охранительству". Напротив: Л. Н. Толстой, к примеру, велик как "зеркало русской революции", как художник, принадлежащий будущему человечества, а не его прошлому, да и Гоголь навечно остался в истории "Мертвыми душами", а не книгой "Выбранные места из переписки с друзьями", как пытается сегодня кое-кто доказывать обратное.
Патриотическое чувство великой русской литературы XIX века, как и многое другое в ней, сформировала во многом именно русская революционно-демократическая критика. И даже писатели, субъективно отталкивавшиеся от революционно-демократической традиции, объективно усваивали многие ее нравственные уроки, и прежде всего урок взыскательной и требовательной любви к своей отчизне, всепоглощающей заботы о счастье народном. Великое качество народности русской литературы было производным от чувства любви к народу, от чувства долга и ответственности перед народом, производным от тех живительных гражданских критериев патриотизма, которые внедряли в русское общественное самосознание революционные демократы. Эти критерии активной, деятельной, гражданственной любви к народу противостояли тенденциям застоя, "обломовщины", губительным для любой нации, для любого народа, который стремится сохранить и утвердить себя на поприще всемирной истории. Критерии именно такого -- активного, действенного, революционного патриотизма живительны и необходимы и для нашего времени, если мы стремимся, чтобы наше чувство любви к Отечеству было реальным и результативным, если мы хотим действительного, реального, а не мечтательного и абстрактного добра и процветания Отечества, если мы хотим, чтобы всенародная задача всестороннего и планомерного совершенствования социализма, всемерной интенсификации его развития последовательно и до конца претворялась в жизнь.
Афористически выраженное чувство в лермонтовском стихотворении "Родина" -- "Люблю Отчизну я, но странною любовью!", его страстное признание в любви к своему народу высекли в свое время слова Н. А. Добролюбова о том, что Лермонтов, "умевши рано постичь недостатки современного общества, умел понять и то, что спасение от этого ложного пути находится только в народе". "Доказательством,-- писал критик,-- служит его удивительное стихотворение "Родина", в котором он становится решительно выше всех предрассудков патриотизма, и понимает любовь к отечеству истинно, свято и разумно" {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 3-х т., т. 1. М., 1950, с. 317.}.
Не только патриотизм, но и народность толковались в XIX веке различными направлениями русской общественной мысли по-разному.
Славянофилы и "почвенники" отстаивали лишь национальное толкование понятия народности, уравнивая понятия "народное" и "национальное", снимая социальный аспект данной проблемы, обязательный и даже первоочередной для революционных демократов. Демократы же, как известно, понимали под народом прежде всего трудящиеся и эксплуатируемые классы общества, а под народностью мыслили прежде всего служение литературы интересам и чаяниям народным, последовательное проведение в литературе народной точки зрения на жизнь.
В статье "О степени участия народности в развитии русской литературы", на которую мы уже ссылались и которая принципиально важна для данного вопроса, формулируя революционно-демократическое понимание народности, Добролюбов прямо требовал от литературы "служить выражением народной жизни, народных стремлений" {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 3-х т., т. 1, с. 317.}. С его точки зрения, ближе всего в русской литературе "подошел к народной точке зрения" Гоголь, но "подошел бессознательно, просто художнической ощупью" {Там же, с. 324.}.
В целом же мире, по мнению Добролюбова, "если и трактуются предметы, прямо касающиеся народа и для него интересные, то трактуются опять же не с общесцраведливой, не с человеческой, не с народной точки зрения, а непременно в видах частных интересов той или другой партии, того или другого класса... Но дурно вот что: между десятками различных партий почти никогда нет партии народа в литературе".
Отметим, что "Современник", русская революционная демократия как раз и представляли в России 1860-х годов "партию народа в литературе", партию, занимавшую классовые позиции, понимавшую под народом трудящиеся классы общества, то есть "людей бескапитальных, не имеющих ничего, кроме собственного труда". Именно в них, в этих общественных классах, в людях труда, революционные демократы видели главную, решающую общественную силу, гарантию счастливого будущего Отчизны и с гордостью заявляли устами того же Добролюбова: "Коренная Россия не в нас с вами заключается, господа умники. Мы можем держаться только потому, что под нами есть твердая почва -- настоящий русский народ; а сами по себе мы составляем совершенно неприметную частичку великого русского народа" {Там же, с. 311.}.
Во взгляде на прошлое нашей культуры и литературы следует всегда учитывать эти две тенденции, два различных толкования и подхода к понятиям патриотизма и народности. Учитывая, в частности, что хотя и Добролюбов, и, к примеру, Аполлон Григорьев ратовали за "народность", они понимали под "народностью" далеко не одно и то же -- хотя бы потому, что Добролюбов опирался в своей концепции народности на трудящиеся классы общества, а Григорьев, куда в большей степени,-- на "класс средний, промышленный, купеческий по преимуществу", в котором, с его точки зрения, воплощалась "старая извечная Русь".
В этой связи чрезвычайно современно звучит уже более чем столетний спор об Обломове и "обломовщине", который вели между собой Добролюбов и Аполлон Григорьев 130 лет назад,-- спор, как это ни странно, на первый взгляд, с новой силой вспыхнувший в наше время. Он идет и на страницах наших журналов, и в фильмах, и на страницах наших газет. Скажем, "Советская Россия" завершила недавно дискуссию читателей на тему; "Новый Обломов". Как видите, жив Курилка! И до сегодняшнего дня на Руси дошел этот великий образ, созданный Гончаровым, как символ исторической пассивности. И жив добролюбовский символ "обломовщины"!
Но с таким пониманием Обломова, с добролюбовской точкой зрения на Обломова и "обломовщину", и сегодня идет спор. Скажем, Н. Михалков в своем талантливо сделанном фильме "Один день из жизни Ильи Ильича Обломова" попытался представить Илью Ильича человеком и в самом деле "голубиной чистоты", чуть ли не эталоном человечности. В основу фильма во многом легла концепция талантливой книги Ю. Лощица "Гончаров" (ЖЗЛ), правда в "снятом" виде, без философского обоснования, без теоретических объявлений о "реакционной утопичности" обломовской "идиллии" при всей ее "беззащитности" и "обаятельности".
впервые проявленная и проясненная Добролюбовым,-- мысль о глубоком, исчерпывающем равнодушии Обломова ко всему на свете, кроме себя, при всей его доброте и "золотом сердце". Равнодушии, достигшем пределов гротесковых, фантасмогорических, воистину сказочных, что и сделало характер Обломова характером нарицательным.
Наивно полагать, учитывая глубинный и очень определенный заряд неприятия Обломова в романе, будто Гончаров безразличен к своему герою, будто роман "Обломов" создавался ради утверждения или оправдания Обломова и "обломовщины", этой идиллии сонно-эгоистического, равнодушно-растительного существования. И хотя Ю. Лощиц замечает, что само знаменитое определение "обломовщина" Добролюбов "заимствовал" у Штольца, как бы снимая тем самым в какой-то мере нравственную правомочность этого термина для обозначения того явления, которое типизировано в характере Обломова, определение это, снайперски точное понятие "обломовщины", закономерно и последовательно вытекает из всего содержания романа. За ним -- социально-гуманистический взгляд не только Добролюбова, но и Гончарова на уходящую в небытие патриархально-крепостническую эпоху, взгляд, утверждавшийся в романе средствами объективизированного художественного воспроизведения российской жизни середины XIX века и получивший глубокое и точное понятийное истолкование в определенных социально-политических и социально-философских категориях в статье Добролюбова.
Правда, Ю. Лощиц в своей книге сделал одну переакцентировку принципиального характера, которая, возможно и лишила его в своем анализе возможности опереться на Добролюбова: ведь Добролюбов, не принимая "штольцовщины", главный удар наносил по "обломовщине", подчеркивал в "Обломове" прежде всего и главным образом его антикрепостнический пафос; из "разбора "Обломова" он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе", говорил В. И. Ленин.
Ю. Лощиц же главный акцент в разборе "Обломова" делает на обличении "штольцовщины", подчеркивая в первую очередь антибуржуазный пафос романа и как бы игнорируя тему "обломовщины".
Так, может быть, такая переакцентировка оправданна, если учесть разницу социальных эпох, различие социальных задач, которые решало русское общество сто с лишним лет тому назад и сейчас? Может быть, и в самом деле "штольцовщина" сегодня опаснее "обломовщины", поскольку крепостное право -- в прошлом, а буржуазность -- главный исток бездуховности и бездушия в современном мире?
акцент на проблеме Штольца и "штольцовщины" сегодня необходимы, причем -- и это естественно -- в неизмеримо большей степени, чем сто лет назад. В том, что Ю. Лощиц это почувствовал и осуществил, немалое достоинство его книги. Но -- не за счет проблемы "обломовщины"! Не за счет того критического пафоса в отношении Обломова, которым пронизан роман.
"мертводеятельных" накопителей штольцев, которые являются порождением буржуазного потребительского сознания, и в самом деле придает "проблеме Обломова", как справедливо пишет Ю. Лощиц, "вечную остроту".
Но такую же "вечную остроту" этой проблеме придает и критика Гончаровым самого Обломова, а в еще большей степени -- "обломовщины", если понимать под этим равнодушие и социальный эгоизм, общественную неразвитость и гражданскую пассивность, обывательский принцип неучастия в общем деле и общей жизни людей, наконец, обыкновенную бездеятельность и человеческую лень. Сколько вреда сегодня наносят эти воистину обломовские качества людям, жизни, обществу, стране.
И с какой современностью звучат они сегодня, когда партия утверждает курс на реальную интенсификацию социально-экономического развития страны!
Бездействие, бездеятельность, социальная пассивность в условиях, когда реальность далека от идеала, по существу своему аморальны и реакционны. Трудно назвать сегодня более актуальную и важную для развития нашего общества, для решения многих и многих еще не решенных проблем экономического, хозяйственного и социального порядка нравственную задачу, чем задача воспитания активной жизненной позиции каждого труженика, гражданина общества.
"обломовщина" как тот нравственный урок, который, по мысли Добролюбова, роман Гончарова дает всему русскому обществу XIX века, да и всем предыдущим поколениям. Исходная причина таких вот противоречий талантливой книги Ю. Лощица, причина трудностей, которые встали на пути исследователя, мне видится в снижении конкретно-исторического, социально-классового пафоса в подходе к предмету исследования, в известных отступлениях от добролюбовского принципа "реальной критики".
В основе добролюбовской "реальной критики", как известно, лежит правило -- судить о литературном произведении не по замыслу художника, а по его результатам. "Реальная критика относится к произведению художника точно так же, как к явлениям действительной жизни: она изучает их, стараясь определить их собственную норму, собрать их существенные, характерные черты..." {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 3-х т., т. 2, с. 168.} --характеризует данный принцип Добролюбов, особо подчеркивая важность правильного понимания критикой диалектики взаимосвязи между художественным талантом и "отвлеченными идеями писателя" {Там же, с. 169.}.
В основе творчества, на взгляд Добролюбова, лежат талант и миросозерцание художника. "Но напрасно стали бы мы хлопотать о том, чтобы привести это миросозерцание в определенные логические построения, выразить его в отвлеченных формулах,-- утверждает Добролюбов. -- Отвлеченностей этих обыкновенно не бывает в самом сознании художника: нередко даже в отвлеченных рассуждениях он высказывает понятия, разительно противоположные тому, что выражается в его художественной деятельности,-- понятия, принятые им на веру или добытые им посредством ложных, наскоро, чисто внешним образом составленных силлогизмов. Собственный же его взгляд на мир, служащий ключом к характеристике его таланта, надо искать в живых образах, создаваемых им. Здесь-то и находится существенная разница между талантом художника и мыслителя" {Там же, с. 169-170.}.
главному критерию художественности может не только преодолевать ограниченность своего понятийного мышления, но и приходить к художественным результатам, подчас вступающим в прямое противоречие с его собственными логическими умозаключениями.
Только такой подход, такая позиция, отвергающая искушение судить о творчестве, скажем, столь крупного художника-драматурга, каким был Островский, по "отвлеченным рассуждениям" литературного кружка, к которому он в молодости принадлежал, дает возможность в полной мере понять и оценить великие завоевания Островского.
Как бы предчувствуя такого рода подход к пьесам Островского, а точнее, уже соприкасаясь с ним, в частности, в статьях Аполлона Григорьева, Добролюбов предостерегал современную ому критику от искушения считать Островского "представителем известного рода убеждений" и судить его по степени верности или неверности этим убеждениям. "Все признали в Островском замечательный талант, и вследствие того всем критикам хотелось видеть в нем поборника и проводника тех убеждений, которыми сами они были проникнуты... Вот почему произведения Островского постоянно ускользали из-под обеих, совершенно различных мерок, прикидываемых к нему с двух противоположных концов" {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 3-х т., т. 2, с. 164--165.}.
Две различные мерки, два противоположных конца -- это, с одной стороны, критика либеральная, "западническая", перечеркивавшая глубоко национальное, патриотическое, народное содержание творчества Островского, с другой -- критика славянофильская, сводившая значение драматургии Островского к прославлению "благодушной русской старины" в пику "тлетворному Западу".
Добролюбов предложил качественно иной, более высокий и точный, преодолевающий крайности обоих суждений взгляд на Островского. Взгляд, опирающийся на талант творца, на верное чутье им действительной жизни -- а таковым, как мало кто, был наделен Островский,-- взгляд реальной критики, которая исходила в оценке пьес Островского не из отвлеченных идей узкого литературного кружка, но из реального содержания самих его произведений.
"Чувство художественной правды постоянно спасало его,-- писал Добролюбов. -- Гораздо чаще он как будто отступал от своей идеи, именно по желанию остаться верным действительности" {Там же, с. 173.}.
А правда жизни, верность действительности в творчестве, по коренному, исходному принципу эстетики революционных демократов, с точки зрения "реальной критики", составляли главный критерий художественности. "Признавая главным достоинством художественного произведения жизненную правду его,-- подчеркивал Добролюбов,-- мы тем самым указываем и мерку, которою определяется для нас степень достоинства и значение каждого литературного явления. Судя по тому, как глубоко проникает взгляд писателя в самую сущность явлений, как широко захватывает он в своих изображениях различные стороны жизни,-- можно решить и то, как велик его талант" {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 3-х т., т. 2, с. 175--176.}.
Таковы исходные принципы, с которыми Добролюбов приступал к разбору пьес Островского, других произведений литературы своего времени,-- надо ли говорить, насколько они точнее, объемнее, глубже того подхода к творчеству великого русского драматурга, когда во главу анализа ставится заветная идея славянофильства и "почвенничества" о необходимости отстаивания "старины", об опасности европейской "образованности".
характер.
Необъяснимой странностью было бы применять исходные идеи консерватизма прошлого века к анализу литературного процесса минувших времен сегодня. Нелепо звучала бы сегодня ностальгия по допетровским временам. Нелепо звучала бы сама идея "Третьего Рима", преемника Византии, столпа православия, лежавшая в основе идеологии славянофильства; нелеп сам спор о преобладании православия над католицизмом, так же лежавший в основании славянофильской доктрины. Нелепо утверждение некоего нравственного превосходства над окружающим миром патриархального замоскворецкого купечества, верного заветам Домостроя и допетровской старины, поскольку и купечество давно уже кануло в Лету. И если бы содержание творчества Островского исчерпывалось доказательством этой идеи, оно бы кануло в Лету вместе с замоскворецким купечеством.
Что же касается патриотизма, любви к Отечеству, то на каком же основании отдавать монополию на это чувство русскому консерватизму? Тем более что повернись развитие России но тем путям и дорогам, о которых толковали русские славянофилы, то есть откажись наша страна от дороги петровских времен, от интенсивного культурного и научно-технического развития в XVIII, XIX, XX веках,-- большой вопрос, сохранила ли бы в таком случае она не только национальную самобытность -- национальное существование свое? Впрочем, и вопроса тут нет: национальная отсталость еще ни один народ, ни одно государство не доводила до добра.
Да и сегодня, размышляя о консерватизме как типологии не только исторического, но и современного социального, общественного мышления и поведения, куда уйдешь от конкретно-исторических реальностей времени?! Куда уйдешь от неотступного вопроса: в чем состоит сегодня истинный патриотизм -- в отстаивании максимально интенсивного и динамичного развития нашей страны с тем, чтобы она занимала самые передовые позиции в мировой науке, технике, культуре, чтобы она не уступала в могуществе самому грозному сопернику из империалистического лагеря -- Соединенным Штатам Америки, сохраняя достигнутое в результате социального и научно-технического прогресса равенство сил? Или же -- в проповеди отсталости и застоя, отказа от достижений мировой и в том числе европейской науки и техники, поворота вспять в нашем социальном, культурном и научно-техническом развитии? Стоит так, прямо и резко поставить вопрос, чтобы стало ясно: второй путь исключен, потому что с неуклонностью ведет к поражению, к утрате всех наших социальных завоеваний, к утрате самого национального существования, поскольку мы живем в условиях сурового и грозного классового противоборства двух разных социальных систем.
и Толстым, Чеховым и Горьким. В этой плеяде Добролюбов занимает чрезвычайно значительное место.
таланта, хотя он неоспорим, но в силу своей исторической зоркости и социальной прозорливости стали властителями дум своего времени, сформировали нравственно целые пласты молодежи, поколения русских людей второй половины XIX века.
Бессмертное добролюбовское слово набатом звучит и в сегодняшнем дне. "Призыв этот будет относиться не к одной литературе, а и к целому обществу,-- писал он. -- Его смысл будет в том, что гнусно тратить время в бесплодных разговорах, когда, по нашему же сознанию, возбуждено столько живых вопросов. Не надо нам слова гнилого и праздного, погружающего в самодовольную дремоту и наполняющего сердце приятными мечтами, а нужно слово свежее и гордое, заставляющее кипеть отвагою гражданина, увлекающее к деятельности широкой и самобытной..."
Добролюбов и сегодня зовет нас быть гражданами, патриотами Отечества, кипеть отвагою, стремиться к деятельности широкой и самобытной -- во имя идеалов обновления действительности, выдвинутых коммунистической партией!