"Сочиненiя Н. А. Добролюбова" -- Н. В. Шелгуновъ въ "Очеркахъ русской жизни". -- "Современныя теченiя" въ характеристике г. Южакова.
На заре возрожденiя русскаго общества, когда впервые оно приступило къ сознательной планомерной работе и отъ узколичной перешло къ жизни общественной, встаетъ одинъ образъ, выделяющiйся своей трагической красотой и нравственнымъ величiемъ среди окружающихъ его и не менее блестящихъ, и не менее талантливыхъ деятелей того времени. Юношески чистый, не запятнанный жизнью, чуждый низменныхъ стремденiй обыденности, съ ея пошлостью и мелкими страстями, онъ возвышается надъ всеми не силою ума, не громаднымъ талантомъ или знанiями. Его сила заключалась въ нравственной красотве, которую или надо признать и подчиниться ей, или отвергнуть и возненавидеть, потому что она не допускаетъ никакихъ сделокъ, колебанiй, сомненiй, на которыя такъ легко поддается толпа. Въ такой красоте есть всегда элементъ трагическаго, т. е. того рокового, что неизбежно приводитъ въ столкновенiе съ жизнью, къ борьбе и смерти.
Когда Добролюбовъ, еще двадцатилетнимъ юношей, вступилъ въ литературу, онъ сразу занялъ то место, которое какъ бы для него было уготовано и ждало его. И онъ занималъ это место не только до смерти, но и после оно осгалось за нимъ, и, опустевшее, напоминало окружающимъ, что только другой, не уступающiй Добролюбову въ нравственгой высоте, можетъ заменить его. Но другого такого не было тогда, какъ не было после, нетъ и теперь.
Вступивъ въ редакцiю "Современника", Добролюбовъ засталъ въ ней не пустоту, a рядъ силъ и талантовъ, какими ни одна редакцiя ни въ то время, ни потомъ не могла блеснуть. Довольно назвать двоихъ -- Некрасова и Чернышев-скаго: одинъ уже признанный всеми поэть народной печали, другой -- ученый и первый публицистъ. Около нихъ сгруппировались менее видные, изъ которыхъ каждый потомъ занялъ место въ литературе и запечатлелъ въ ней свое имя навсегда. Но и Некрасовъ, и Чернышевскiй, безспорно превосходившiе Добролюбова талантомъ, опытомъ и знанiемъ, безпрекословно подчинились и отдали руководство журналомъ ему. Они почувствовали, что съ нимъ вошла въ журналъ новая сила, увенчавшая зданiе, сила, безъ которой ни талантъ, ни опытъ, ни знанiе не имеютъ всей полноты совершенства, цельности и решающаго значенiя. Трогательно было видеть, говоритъ г-жа Головачева, какъ относились къ нему его старшiе товарищи по журналу. Каждый день по утрамъ, разсказываетъ она, "къ чаю являлся Чернышевскiй, чтобы пользуясь этимъ свободнымъ временемъ поговорить съ Добролюбовымъ. Ихъ отношенiя удивляли меня темъ, что не были ни въ чемъ решительно схожи съ взаимными отношенiями другихъ, окружавшихъ меня лицъ. Чернышевскiй былъ гораздо старее Добролюбова, но держалъ себя съ нимъ какъ товарищъ". Некрасовъ въ своихъ отношенiяхъ шелъ еще дальше, и голосъ Добролюбова былъ для него решающимъ, какъ, напр., въ исторiи разрыва съ Тургеневымъ, котораго Некрасовъ любилъ и какъ товарища, и какъ самаго талантливаго баллетриста въ журнале, занимавшаго тогда первое место въ литературе.
многихъ отношенiяхъ?
Сила эта заключалась въ обаянiи нравственной красоты, олицетворенной въ Добролюбове съ такой полнотой, до которой после него никто не возвысился, a до него могъ равняться съ нимъ въ этомъ отношенiи только Белинскiй, "неистовый Виссарiонъ", тоже не знавшiй никакихъ сделокъ съ совестью, прямодушный и чистый, служившiй только тому, что признавалъ истиною. "Идеальное прямодушiе во всехъ литературныхъ отношенiяхъ, отсутствiе поклоненiя какимъ бы то ни было авторитетомъ и заискиванiи передъ громкими именами и знаменитостями, наконецъ, полное отрицанiе какихъ бы то ни было компромиссовъ, подлаживавiй и уступокъ ради практическихъ соображенiй",-- такими словами определяетъ г. Скабичевскiй характеръ литературной деятельности Добролюбова. Въ выдержкахъ изъ писемъ его и изъ воспоминанiй Головачевой, г. Скабичевскiй въ бiографiи, составленной имъ для новаго (5-го) изданiя О. H. По-повой сочиненiй Добролюбова, приводитъ массу крайне характерныхъ для последняго признанiй и отзывовъ. "Редакцiя,-- говорилъ Добролюбовъ,-- обязана дорожить мненiемъ читателя, a не литературными сплетнями. Если бояться всехъ сплетень и подлаживаться ко всемъ требованiямъ литераторовъ, то лучше вовсе не издавать журнала; достаточго и того, что редакцiи нужно сообразоваться съ цензурой. Пусть господа литераторы сплетничаютъ, что хотятъ; неужели можно обращать на это вниманiе и жертвовать своими убежденiями. Рано или поздно, правда разоблачится, a клевета, распущенная изъ мелочнаго самолюбiя, заклеймитъ презренiемъ самихъ же клеветниковъ". Добролюбовъ, говоритъ Головачева, никогда не позволялъ себе примешивать къ своимъ отзывамъ о чьихъ-либо литературныхъ произведенiяхъ своихъ личныхъ симпатiй и антипатiй.
Мы привели эти отзывы, чтобы показать, въ чемъ и какъ проявлялась въ личныхъ отношенiяхъ та нравственная высота, на которой стоялъ Добролюбовъ. Сущность же ея заключалась въ идее долга, которая проникаетъ деятельность Добролюбова, съ перваго выхода его на публицистическую арену и до могилы. Съ трогательной простотой, задушевностью и сжатостью, столь характерной для Добролюбова, онъ самъ лучше всего выразилъ этотъ основной мотивъ своей жизни въ известномъ стихотворенiи:
Потому что былъ я честенъ,
Но за то родному краю
Верно буду я известенъ.
Милый другъ, я умираю,
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезею,
Онъ былъ олицетворенiемъ этой идеи и въ жизни, и въ литературе, и это придаетъ его облику что-то антично-суровое и скорбное. Въ немъ нетъ ни одной черты веселья или радости. Такимъ представляется судья, спокойный и неподкупный, безстрастный и неумолимый. Это чувствовалъ каждый, подходя къ нему, и отсюда та ненависть, которую онъ возбуждалъ въ однихъ, и то безграничное уваженiе, которое питали къ нему окружающiе, и то влiянiе, которое онъ имелъ въ литературе. Можно было не соглашаться съ его приговоромъ, но нельзя было его заподозрить. Жизнь не выноситъ такихъ людей, и въ этомъ трагизмъ ихъ судьбы. Онъ долженъ былъ умереть на заре своихъ дней, такъ какъ поднялъ тяжесть не по силамъ для смертнаго.
Роковой недугъ, уложившiй его въ могилу двадцати пяти летъ, когда люди только-только вступаютъ въ жизнь, явился результатомъ не одной слабости организма, но и громаднаго, непосильнаго труда, который несъ Добролюбовъ, ни уклоняясь ни на минуту отъ выполненiя долга. "Надо было удивляться,-- говоритъ Головачева,-- когда Добролюбовъ успевалъ перечитывать все русскiе и иностранные журналы, газеты, все выходящiя новыя книги, массы рукописей, которыя приносились и присылались въ редакцiю. Авторамъ не нужно было по нескольку разъ являться въ редакцiю, чтобы узнать объ участи своей рукописи. Добролюбовъ всегда прочитывалъ рукопись къ тому дню, который назначенъ автору. Много времени терялось y Добролюбова на беседы съ новичками-писателями, желавшими узнать его мненiе о недостаткахъ своихъ первыхъ опытовъ. Если Добролюбовъ виделъ какiя-нибудь литературныя способности въ молодомъ авторе, то охотно давалъ советы и поощрялъ къ дальневшимъ работамъ. Не мало времени и труда нужно было употребить также на исправленiе некоторыхъ рукописей. Наконецъ, приходилось безпрестанно отрываться отъ дела для объясненiй съ разными лицами и ведомствами. Оставалаоь затемъ своя работа -- писанiе статей, за которой онъ часто засиживался до 4 часовъ ночи". Почти пять летъ такой гигантской работы изо дня въ день -- и то очень много.
"святое недовольство", которое заставляетъ человека напрягать свои силы черезъ меру, чтобы хотя на мигъ прибдизиться къ выношенному въ душе идеалу. По верному замечанiю г. Скабичевскаго, Добролюбову было свойственно истинное величiе души, заключающееся "въ отсутствiи кичливости умомъ, знанiемъ, положенiемъ, въ отсутствiи всякаго самодовольства и рисовки". Уже стоя во главе литературы, направляя ее и давая ей тонъ, этотъ человекъ пишетъ къ своей прiятельнице: "Мне горько признаться вамъ, что я чувствую постоянное недовольство самимъ собой и стыдъ своего безсилiя и малодушiя. Во мне есть убежденiе (очень вероятно, что и несправедливое) въ томъ, что я по натуре своей не долженъ принадлежать къ числу людей дюжинныхъ и не могу пройти въ своей живни незамеченнымъ, не оставивъ никакого следа по себе. Но вместе съ темъ, я чувствую совершенное отсутствiе въ себе техъ нравственныхъ силъ, которыя необходимы для поддержки нравственнаго превосходства. Тоска и негодованiе охватываеть меня, когда я вспоминаю о своемъ воспитанiи и прохожу въ уме то, надъ чемъ я до сихъ поръ бился... Пора ученья прошла. A работа моя, къ несчастью, такая, что учить другихъ надобно... Иногда мне приходится встречать людей тупыхъ и безполезныхъ, но громадными средствами обладающихъ для образованiя и развитiя себя. Тогда я думаю, если бы я такъ былъ воспитанъ, если бы я столько зналъ и имелъ средства -- какой бы замечательный человекъ изъ меня вышелъ!.. Но за неимевiемъ этого, я работаю -- пишу кое-какъ;-- и какъ же вы хотите, чтобы мое писанiе составляло для меня утешенiе и гордость? Я вижу самъ, что все, что я пишу, слабо, плохо, старо, безполезно, что тутъ виденъ только безплодный умъ, безъ знанiй, безъ данныхъ, безъ определенныхъ практическихъ взглядовъ. Поэтому, я и не дорожу своими трудами, не подписываю ихъ и очень радъ, что ихъ никто не читаетъ..." Не правда ли, эта критика несравненно суровее всего, что было написано съ техъ поръ разными врагами Добролюбова?
И въ этомъ не было никакой деланности или рисовки. Головачева приводитъ тяжелую сцену накануне смерти Добролюбова. "Добролюбовъ схватился за голову и съ отчаянiемъ произнесъ: "Умирать съ сознанiемъ, что не успелъ ничего сделать... Ничего! Какъ зло насмеялась надо мной судьба!.. Пусть бы раньше послала мне смерть! Хоть бы еще года два продлилась моя жизнь, я успелъ бы сделать хоть что-нибудь полезное... теперь ничего, ничего! Онъ упалъ со стономъ на подушки, стиснулъ зубы, закрылъ глаза, и слезы потекли по его впалымъ щекамъ..."
Литературньiе гады, тщетно силящiеся доказать ничтожество Добролюбова, должны быть довольны этой сценой: ихъ мненiе сходится съ отзывомъ его самого о своей работе. Чего же лучше?...
Не такъ думали его окружающiе, и вся тогдашняя литература, прямо или косвенно, признала влiянiе этой удивительной личности. Судьба многихъ деятелей бываетъ довольно печальна. Одни изъ нихъ кажутся при жизни очень большими единицами, но чемъ дальше мы уходимъ отъ нихъ, темъ более мельчаетъ ихъ образъ, пока совершенно не сольется съ общимъ фономъ. Другiе переживаютъ себя еще при жизни, и стоятъ, какъ развалины, свидетельствуя о быломъ величьи. И только немногiе становятся лишь яснее, выше, глубже и величавее, по мере того, какъ время очищаетъ ихъ память, сглаживаетъ шероховатости и устраняетъ будничный налетъ, не чуждый самымъ великимъ и сильнымъ душамъ. Добролюбовъ принадлежитъ, безпорно, къ последнему типу. Никто не подвергался такой ожесточенной критике и при жизни, и долго спустя, вплоть до нашихъ дней, какъ онъ, и образъ его сталъ еще чище и обаятельнее, значенiе его еще более всеобъемлющимъ, влiянiе возвышеннее. Теперь онъ нредставляется намъ величественной горой, вершина которой, озаренная солнцемъ возрожденiя распространяетъ ослепительный блескъ, проникающiй въ самые темные закоулки дореформенной жизяи. Отраженiе этого света доходитъ и до насъ, такъ какъ и мы, въ большей или меньшей степени, пользовались и пользуемся его лучами, руководясь въ своихъ исканiяхъ истины темъ направленiемъ, которое они освещаютъ.
Это направленiе можетъ быть определено двумя словами: демократическiй принципъ. Добролюбовъ первый ясно и определенно формулировалъ его, положилъ въ основу всей своей деятельности и далъ тонъ, котораго неизменно держалась литература съ техъ поръ. Долгъ передъ народомъ -- вотъ идея того долга, которому Добролюбовъ посвятилъ себя и отъ котораго не допускалъ отстуиленiй, выступая безпощаднымъ критикомъ всего, что противоречило этому долгу или противилось ему. Отсюда вытекаетъ та служебная роль, которую онъ отводилъ и литературе, и интеллигенцiи. "По существу своему, литература не имеетъ деятельнаго значенiя; она только или предлагаетъ то, что нужно сделать, или изображаетъ то, что делается и сделано. Въ первомъ случае она беретъ свои матерiалы и основанiя изъ чистой науки, во второмъ -- изъ самихъ фактовъ жизни. Такимъ образомъ, вообще говоря, литература представляетъ собою , которой значенiе состоитъ въ пропаганде, a достоинство определяется темъ, что и какъ она пропагандируетъ". Дальше онъ указываетъ и содержанiе этой проповеди литературы, которая устами деятелей "должна проводить въ сознанiе массъ то, что скрыто передовыми деятелями человечества, раскрывать и пояснять людямъ то, что въ нихъ живетъ еще смутно и неопределенно". Таково же значенiе и интеллигенцiи, къ которой Добролгобовъ относился скептически и отрицательно, сравнивая ее съ Обломовымъ, y котораго всегда къ услугамъ "300 Захаровъ".
Добролюбовъ ввелъ въ литературу народъ, въ которомъ онъ видедъ "воплощенiе всехъ своихъ высшихъ нравственныхъ идеаловъ" и "единственную надежду на возрожденiе общества" (г. Скабичевскiй въ упомянутой бiографiи). Но Добролюбовъ не былъ "народникомъ" въ современномъ смысле. Ему была совершенно чужда мысль о бюрократической опеке, которая лежитъ въ основе современнаго народничества. Для него народъ былъ могучей силой, которая нуждается только въ свободныхъ условiяхъ для полнаго развитiя и расцвета. Роль интеллигенцiи и заключается, по его мненiю, въ выясненiи этихъ условiй, a отнюдь не въ руководительстве, темъ более опеке надъ народомъ, какъ надъ какимъ-то несовершеннолетнимъ, котораго только предоставь самому себе, и онъ, Богъ знаетъ, что натворитъ.
Въ заметке "Жизнь Магомета", "Первые годы царствованiя Петра Великаго" и другихъ онъ проводитъ то положенiе, что личность всецело зависитъ отъ внешнихъ условiй и обстоятельствъ, что историческiе деятели безсильны предъ общимъ ходомъ исторiи, если имъ не благопрiятствуютъ обстоятельства и условiя культуры. "Человекъ не творитъ ничего новаго, a только перерабатываетъ существующее". "Исгорическая личность, даже и великая, составляетъ не более, какъ искру, которая можетъ взорвать порохъ, но не воспламенитъ камней и сама тотчасъ потухаетъ, если не встретитъ матерiала, скоро загорающагося", a "этотъ матерiалъ всегда подготовляется оботоятельствами историческаго развитiя народа, и, вследствiе историческихъ-то обстоятельствъ, и являются личности, выражающiя въ себе потребности общества и времени". To же повторяется имъ въ статье "О степени участiя народности въ развитiи русской литературы", въ заметке о Полежаеве, стихотворенiяхъ Плещеева и т. п. Чисто экономической стороны доктрины онъ не касался, предоставивъ ее веденiю более сведущаго своего товарища, который и далъ ей въ общемъ обоснованiе, весьма близкое къ современному.
и на интеллигенцiю и ея отношенiе къ народу. Но проникающiй Добролюбова демократическiй принципъ остался въ литературе неизменнымъ. Скептицизмъ и отрицательное отношенiе къ интеллигенцiи исчезли, интеллигенцiя сознала себя, какъ неразрывную часть народа, составляющую въ немъ все то, что стремится къ сознательной жизни, желаетъ жить, чтобы,-- по слову Пушкина,-- "мыслить и страдать". Исчезло и подчиненное отношенiе ея къ народу, вместе съ понятiемъ "долга", которое теперь заменяется понятiемъ общности, тожественности интересовъ народа и интеллигенцiи. Словомъ, принципъ, впервые съ определенностью, не допускающей сомненiй и колебанiй, уступокъ и сделокъ, высказанный Добролюбовымъ, эволюцiонировалъ въ направленiи глубоко демократическомъ -- оть подчиненiя народу къ равенству съ народомъ.
какую мы встречаемъ y Тацита. Его иронiя убiйственна, сарказмъ ядовитъ, a глубокая скорбь, которая постоянно чувствуется въ лучшихъ его статьяхъ, какъ отраженiе его скорбной натуры, -- сжимаетъ сердце. Читая его, никогда не засмеешься, много-много, если невеселая улыбка мелькнетъ на лице и исчезнетъ, потому что изъ-за самыхъ остроумныхъ фразъ вамъ чудятся строгiе и грустные глаза. Вы постоявно чувствуете, что, "разделывая" какого-нибудь Ведрова съ неподражаемымъ остроумiемъ, авторъ имеетъ въ виду не злополучнаго Ведрова, который для него ничто, a васъ, читателя, котораго онъ учитъ критически мыслить и критически относиться къ себе. Добролюбовъ никогда не разбрасывается, не отвлекается въ сторону,-- увлекая читателя, онъ самъ никогда не увлекается, что делаетъ его логику неотразимой. Еще одна отличительная черта произведенiй Добролюбова -- ихъ удивительная свежесть. Не смотря на сорокалетнiй (почти) возрастъ, они производятъ такое впечатленiе, какъ будто написаны вчера. Въ вышедшемъ первомъ томе, напримеръ, есть небольшая заметка о "библiотеке римскихъ писателей въ русскомъ переводе" Клеванова, -- заметка, какихъ тысячи появляются въ текущей печати, чтобы мелькнуть передъ читателемъ и исчезнуть безследно. Между темъ, заметка Добролюбова и теперь производитъ сильное впечатленiе и врядъ ли забудется прочитавшимъ. Где же причина этой свежести и силы впечатленiя? Намъ кажется, что, кроме таланта, съ которымъ написаны все эти заметки, яркости мысли и художественности выраженiя, причина заключается въ общемъ ихъ направленiи, въ идейной связи съ темъ демократическимъ принципомъ, который объединяетъ все произведенiя Добролюбова и связываетъ его съ современнымъ читателемъ. И пока не изменится кореннымъ образомъ общественная психологiя, до техъ поръ сочиненiя Добролюбова не утратятъ своего значенiя и влiянiя, сколько бы ни старались ихъ пошатнуть разные литературные микробы.
Прямую противоположвость Добролюбову по темпераменту мы видимъ въ H. В. Шелгунове, какимъ онъ вырисовывается въ своихъ "Очеркахъ русской жизни". Изъ-за каждой строчки выглядываетъ умное, добродушное лицо, съ чуть-чуть лукавой усмешкой посматривающее на своихъ противниковъ, когда, напр., г. Абрамовъ или какой-либо "толстовецъ" наскакиваетъ на него съ непременнымъ желанiемъ "разнести" этого "шестидесятника" во славу "восьмидесятниковъ". Шелгуновъ парируетъ ударъ мягко, какъ-то стыдясь за те удары, которые самъ наноситъ, желая усовестить, убедить своихъ оппонентовъ, пристыдить ихъ, доказавъ, что ихъ поведенiе недостойно. Въ немъ не чувствуется ни малейшей горечи и злости, самое большее, если y него прорвется иногда резкое слово негодованiя, и онъ снова впадаетъ въ обычный ему спокойно-убедительный тонъ.
"Очерки", собранные заботливой и умелой рукой, даютъ превосходный матерiалъ для исторiи внутренней жизни нашего общества въ восьмидесятые годы. Въ нихъ можно проследить те незаметныя измененiя въ общественномъ настроенiи, которыя повели въ общемъ къ существенной перегруппировке силъ. Следя изъ месяца въ месяцъ за фактами текущей жизни и ихъ отраженiемъ въ литературе, Шелгуновъ собралъ массу данныхъ, разсеянныхъ въ многочисленныхъ статьяхъ, корреспонденцiяхъ, беглыхъ заметкахъ, и объединилъ ихъ рядомъ общихъ положенiй и выводовъ, къ которымъ онъ самъ приходитъ или которые отмечаетъ y своихъ противниковъ.
Первое, что бросается въ глаза при бегломъ просмотре "Очерковъ", это большое место, отводимое въ нихъ вопросу о личности, ея идеалахъ, самоопределенiи, целяхъ жизни и ея безсилiи найти себе широкую и свободную дорогу къ прогрессу. Очень характеренъ въ этомъ отношенiи споръ Шелгунова съ г. Д. Ж., проводившимъ въ "Неделе" ту мысль, что для интеллигенцiи нетъ иного пути, какъ отказаться отъ умственной работы, которая всегда не свободна, и вхяться за любой "свободный трудъ". Въ виде примера, авторъ приводитъ трудъ лавочника въ деревне. Шелгуновъ, съ тонкимъ юморомъ изложивъ аргументацiю г. Д. Ж., заканчиваетъ свои возраженiя общей характеристикой мысли этого "кающагося" интеллигента:
"Это именно атавизмъ мысли, атавизмъ, понемногу и незаметно отравляющiй насъ все более и более, до того, наконецъ, что люди перестаютъ различать черное отъ белаго и съ самыми искренними намеренiями тащуть щипцы, чтобы погасить и последнiй мерцающiй огарокъ мысли. И это вовсе не знаменiе времени. Это обычный фактъ во времена, подобныя нынешнему, когда первыя скрипки въ оркестре молчатъ, потому что для нихъ наступила пауза, и играть начинаютъ третьи скрипки да барабанщики. И г. Д. Ж. съ самыми благожелательными целями открываетъ шествiе назадъ, не подозревая, что по этому скользкому путй можно идти только подъ гору. Теперь, на первый разъ, г. Д. Ж. разулъ интелдигента и сделалъ его лавочникомъ, но потомъ онъ уже заставитъ его идти и "въ кусочки". И все это ради того, чтобы создать "свободнаго человека", не продающаго никому своего труда и своей совести. Еще не такъ давно никому бы не пришло въ голову выставлять для интеллигента деревенскаго лавочника целью стремленiй и идеаловъ гражданственности; тогда y насъ были въ обороте все-таки кое-какiя идеи общественнаго блага, имелся и некоторый политическiй смыслъ, и некоторый политическiй тактъ. Теперь все это закрылось какимъ-то пластомъ, очутилось подъ спудомъ и мы едва подаемъ признаки своего интеллектуальнаго существованiя" (стр. 322--23).
"малыхъ делъ", съ которою шумно выступила часть печати, и Шелгуновъ снова отмечаетъ шагъ назадъ, въ сторону отъ развитiя общественности и истинно-народныхъ интересовъ. Проповедники мелкой культурной работы резко заявили, что не имеютъ ничего общаго съ предшествовавшимъ поколенiемъ, признавая его задачи неосуществимыми и несущественными. Тогда (т. е. въ шестидесятые годы) общество увлекалось общими схемами, упуская изъ виду мелочи, изъ которыхъ и слагается жизнь. Теперь нетъ крупныхъ вопросовъ, нетъ того оживленiя, какое замечалось везде тогда, но за то делается масса маленькихъ делъ, вопросы разбились на отдельныя составныя части, и задача современности въ проведенiи ихъ въ жизнь. Отсюда, при видимомъ пониженiи тона, фактическое расширенiе жизни, что и замечается въ росте печати, въ усиленiи земской деятельности и проч. Шелгунова изумляетъ прежде всего озлобленность проповедниковъ практичности противъ движенiя мысли, какъ-будто "она и есть тотъ самый врагъ, который всему мешаетъ и котораго, поэтому, нужно унизить, смешать съ грязьго, уничтожить". Что же такое случилось, спрашиваетъ онъ, чтобы естественный законъ преемственности мысли былъ объявленъ не существующимъ,-- и даетъ прекрасный ответъ о значенiи индиферентизма къ общественному движенiю мысли, "Считая главною, первою своего задачею практическую деятельность на помощь народу, "фракцiя" эта соприкасается своею программою съ программой любого изданiя, ибо "народъ", "помощь народу, "изученiе положенiя народа" есть общая программа всей русской нечати, следовательно, писатели этой фракцiи могутъ считать себя сотрудниками всей русской печати. Попятное движенiе зтой фракцiи объясняется весьма просто -- ея практичностью и желанiемъ оказать народу существенную и ближайшую помощь; но существенная помощь не должна бы, казалось, вести къ той страстности, съ какой фракцiя относится къ недавнему движенiю мысли, изъ котораго она сама вышла и въ которомъ она какъ бы видитъ себе помеху". Такая непоследовательность кажется Шелгунову проявленiемъ невернаго пониманiя роли и значенiя интеллигенцiи y насъ. Здесь онъ даетъ определенiе интеллигенцiи, близкое къ тому, которое мы привели выше, какъ эволюцiю этого понятiя со вренени Добролюбова.
"Не все, что интеллигентно, даетъ прогрессивно-историческое направленiе и движенiе жизни Россiи, и только то, что действительно идейно прогрессивно. Собственно интеллигенцiя есть та неуловимая лабораторiя, не имеющая ни места, ни числа, которая вырабатываетъ известну. идейную руководящую властную силу, подчиняющую себе все остальныя силы. Это умственная атмосфера, образующаяся изъ очень разнообразныхъ, но однородныхъ умственныхъ теченiй, составляющихъ одно гармоническое направдяющее целое. Да, именно атмосфера, которой дышетъ всякiй живой человекъ, подобно тому, какъ онъ дышетъ обыкновеннымъ воздухомъ. Онъ черпаетъ изъ этой атмосферы свою умственную силу, крепость и здоровье, также какъ изъ обыкновеннаго воздуха черпаетъ свое физическое вдоровье и свою физическую силу. Интеллигенцiя не образуетъ собою никакой юридической единнцы. Она не корпорацiя, не сословiе, ея права и обязанности не установлены и не определены закономъ и не регламентированы никакими правилами, инструкцiями или формами. Это совершенно свободная сила, подчиняющаяся въ своемъ идейномъ творчестве толкоо одному закону мысли и веленiямъ той действительности, которой онъ служитъ. Это кормчiй, стоящiй y компаса, a не y руля, и указывающiй, куда плыть, это лоцманъ, сдедящiй за фарватеромъ, выкрикивающiй, где какая глубина и где лежатъ камни и мели. И эту родъ интеллигенцiи можно проследить во всехъ нашихъ большихъ и малыхъ внутреннихъ дедахъ. Иителлигенцiя всегда стояла на страже ихъ, всегда зорко следила за всеми движенiями общественной жизни и всегда являлась высшимъ разумомъ и источникомъ уравновешеннаго сужденiя, стоящаго выше всего частнаго, случайнаго, временнаго и искавшаго справедливаго разрешенiя только въ общемъ" (стр. 853).
Съ этой точки зренiя относится Шелгуновъ и къ тому противокультурному теченiю, которое выразилось въ стремленiи части интеллигентовъ къ "опрощенiю". Корни его онъ виделъ въ томъ же пониженiи общественной мысли, что и для проповеди малыхъ делъ. Явись такое ученiе въ шестидесятые годы, оно прошло бы въ лучшемъ случае незамеченнымъ, или же вызвало бы общее негодованiе. Широкое, захватывающее всехъ движенiе общественной мысли не давало места вопросамъ узкой личной морали, ставящей личность центромъ жизни. Но разница межлу обоими теченiями, противъ которыхъ боролся Шелгуновъ, очень велика. Первое, сводящее все къ практичности, держалось "исключительно гражданской почвы" и не только старалось определить, "что можно и чего нельзя, но и пыталось установить новую общественно-гражданскую истину и такой новый теоретическiй принципъ, который былъ бы осуществимъ на практике. A такъ какъ подобнаго принципа въ предъидущихъ опытахъ последователи его не усмотрели, a одни стремленiя къ идеалу ихъ не удовлетворяли, то они и решили, что следуеть предоставить жизни идти сама собой, въ техъ рамкахъ и при техъ деятельныхъ силахъ, которыя даютъ ей движенiе, цветъ, характеръ и направленiе теперь, и пока ограничиться лишь наблюденiемъ того, что совершается въ живни, не относясь къ этому ни съ какой предвзятой теорiей". Толстовцы тоже не удовлетворялись предшествующими попытками решенiя общественныхъ вопросовъ, но пришли къ отрицанiю всего, всей цивилизацiи, вычеркнувъ общественную и гражданскую жизнь целикомъ. Но какой же результатъ они предвидели и чего собственно могли ожидать?
"Предположите,-- отвечаетъ Шелгуновъ,-- что обскурантное ученiе проповедниковъ морали становится настолько сильнымъ, что увлекаетъ за собой хоть 100000 интеллигентныхъ людей и преимущественно молодежь, и все эти люди "садятся на землю". Да, ведь, это же такое общественное бедствiе и такой общественный минусъ, передъ которымъ должно поблекнуть нашествiе десяти Тамерлановъ и Аттилъ. Сто тысячъ, вынутые изъ нашего скуднаго запаса образованныхъ и интеллигентныхъ людей и омужиченные ради того лишь, что "интеллигентъ долженъ отдать свой долгъ народу и своими руками добывать себе насущный хлебъ",-- это не только общественный абсурдъ, но и тягчайшее общественное првступденiе, которое должно бы вызвать проклятiе на главу проповедниковъ этого безбожнаго и бездушнаго избiенiя людей, можетъ быть, даже лучшихъ нашвхъ людей, ибо идутъ за нашими проповедниками только энтузiасты и люди, способные жертвовать собою ради нравственныхъ общественныхъ целей" (стр. 1072).
Такимъ образомъ, изъ этихъ выписокъ мы видимъ, какимъ тонкимъ наблюдателемъ современныхъ ему теченiй мысли является Шелгуновъ въ своихъ "Очеркахъ". Оставаясь вполне человекомъ шестидесятыхъ годовъ, онъ прекрасно орiентируется среди нихъ, отводя каждому подобающее место, не смотря на ихъ противоречивость. Онъ не забываетъ также указать, где следуетъ искать ихъ корни, и въ той же толстовской личной морали видитъ окончательную фазу идеи долга народу, явившагося какъ проявленiе потребности уплатить народу цену созданнаго народомъ прогресса, дворянской интеллигенцiи и ея наследственньгхъ состоянiй. Но, добавляетъ онъ, "освобожденiе крестьянъ выдвинуло еще и другую группу, ничего общаго съ этой группой не имеющую, группу иного, новаго происхожденiя, вышедшую изъ того же народа и вместе съ нимъ послужившую на созданiе нашей дворянской интеллигенцiи,-- эту новую общественную группу составилъ разночинецъ, которому "не въ чемъ каяться и отдавать долгъ некому".
объективный анализъ не мало содействовалъ бы выясненiю взаимныхъ отношенiй, a веское, авторитетное слово послужило бы къ мирному дебатированiю спорныхъ вопросовъ, которые, трактуются теперь не всегда въ духе "любви къ истине".
-----
Далеко не съ такой мягкостью разбирается въ этихъ вопросахъ г. Южаковъ въ только что изданной имъ книге "Соцiологическiе Этюды".
Во второй главе введенiя -- "Современныя теченiя", онъ указываетъ, что "съ одной стороны, откололись "народники", съ другой,-- шумно заявляютъ о своемъ существованiи и обособленiи экономическiе матерiалисты новейшей формацiи". И техъ, и другихъ авторъ не одобряетъ, видя въ обоихъ "теченiяхъ" признакъ "безнадежности, недальновидности и малодушiя" известной части общества. Въ особенности достается экономическому матерiализму, который "является однимъ изъ порожденiй умственнаго шатанiя и сомненiя". Въ обоихъ теченiяхъ онъ находитъ много общаго, прежде всего то первенствующее значенiе, которое придается экономическимъ условiямъ.
"Современное народничество въ значительной степени соответственно современному экономическому матерiализму, хотя, повидимому и состоитъ съ нимъ въ самомъ крайнемъ противоречiи. Начать съ того, что и народники, и матерiалисты придаютъ исключительное значенiе экономике нацiональной жизни. Далее, и те, и другiе впадають въ исключительность, одни, рекомендуя исключительно самобытность, другiе -- заимствованiе. Для однихъ традицiонные устои такъ же палладiумъ, какъ для другихъ капитализмъ. Те и другiе страдаютъ своего рода историческимъ дальтонизмомъ, не видя или не желая видеть целыхъ сторонъ исторической действительности. Одни, укрываясь за малыми делами и маленькими вопросами отъ крупныхъ явленiй и широкихъ проблеммъ, не допускаютъ возможности капиталистическаго процесса y насъ. Другiе, ослепленные яркимъ маревомъ (?) западно-европейскаго быта, упорно закрываютъ глаза передъ невозможностью такого же процветанiя капитализма yгасъ. Те и другiе ищуть выхода въ одностороннемъ исключительномъ решенiи: всемъ дрyгимъ непременно погибнутъ и эти устои; , возглашаютъ другiе, непонимая, что раззорить народъ капитализмомъ возможво и y насъ, a насадить высшую культуру такой ценой, пожалуй, и не удастся" (стр. 36).
é maitresse -- выражаясь языкомъ Тэна -- господствующая особенность, именно склонность къ схеме. Такая особенность делаетъ его несправедливымъ, какъ къ народникамъ, такъ и къ экономическимъ матерiалистамъ. Мы не помнимъ ни одного представителя народниковъ, который такъ странно формулировалъ бы свои желанiя. Но еще более несправедливымъ оказывается г. Южаковъ, приписывая экономическимъ матерiалистамъ приводимую имъ формулу. Откуда онъ ее позаимствовалъ, известно ему самому, но врядъ ли можно поверить г. Южакову, при всемъ вашемъ уваженiи къ нему, что экономическiе матерiалисты, съ одной стороны, такъ жестокосердны, съ другой -- такъ непроходимо глупы. Въ самомъ деле, подумать только, что это за "статуй безчувственный", кто бы помыслилъ, не то что сказалъ, такую вещь! Иродъ избилъ младенцевъ, и за то проклятъ изъ рода въ родъ. A эти -- весь народъ хотятъ раззорить во имя какой-то высшей культуры. Какъ будто они не знаютъ, что "не человекъ для субботы, a суббота для человека", следовательно, и культура для народа, a не обратно. Но если ужъ они, эти "исчадья тьмы", рекомые экономическiе матерiалисты, такъ безсердечны, то какъ же они мечтаютъ обосновать высшую культуру на раззоренiи народа? Раззоренiе -- это отрицанiе всякой культуры, не то что еще "высшей". Очевидно, здесь что-то не такъ. Защищая свою точку зренiя, не следуетъ приписывать противникамъ того, что имъ не принадлежитъ, какъ не следуетъ возлагать на ихъ ответственность чужiе грехи. Г. Южаковъ, въ числе доводовъ противъ, указываетъ, что воззренiя экономическихъ матерiалистовъ эксплуатируются разными господами, которые "желаютъ сознательно служить сильнымъ противъ слабыхъ". Доводъ немножко странный, и на него можно бы ответить, что первые, воспользовавшiеся методомъ Сократа, были софисты. Но разве отъ этого Сократъ пересталъ быть "праведнейшимъ изъ людей", a его методъ потерялъ свое значенiе? Это старая исторiя, хорошо знакомая и г. Южакову, которому, вероятно, и самому приходилось быть въ такомъ же положенiи и видеть, какъ верную и справедливую мысль его пускаютъ въ оборотъ нечистыя руки для нечистыхъ целей.
Намъ кажется, что г. Южаковъ превратно толкуетъ воззренiя экономическихъ матерiалистовъ, отрицающихъ только возможность какихъ бы то ни было благожелательныхъ и неблагожелательныхъ экскурсiй въ область хозяйственныхъ отношенiй, признающихъ, что эти отношенiя слагаются вне власти человека, который самъ является ихъ производной величиной. Они заявляютъ, что есть законы, управляющiе этими отношенiями, столь же незыблемые, какъ и прочiе естественные законы, но что они подлежатъ изученiю,-- и на ихъ "изследуемъ" г. Южаковъ отвечаетъ ссылкой на современныхъ софистовъ. Далее, они осмеливаются думать, что если эти законы действительно существуютъ, то ихъ влiянiю подчинена и наша страна, какъ и все прочiя, и предлагаютъ изученiе текущей действительности, не съ предвзятой точки зренiя, хотя бы самой возвышенгой, a съ чисто-фактической. И когда анализъ существующихъ отношенiй приводитъ ихъ къ выводу, что Россiя идетъ по пути капитализма, г. Южаковъ возглашаетъ: "они хотятъ раззоригь народъ, ради торжества капитализма и высшей культуры".
"пользуется европейскiй умъ ддя сужденiя о настоящемъ". Последователи этой доктрины являются прямыми продолжателями техъ, которые, какъ справедливо отмечаетъ и г. Южаковъ, въ шестидесятые годы "исходили изъ доктрины преобладанiя экономическаго матерiализма". Этимъ снимается съ нихъ обвиненiе въ отсутствiи "преемственности идей", хотя, конечно, современные экономическiе матерiалисты значительно дадьше пошли въ развитiи этой доктрины, такъ какъ было бы странно и непонятно, если бы масса накопившихся за эти 40 летъ фактовъ и изследованiй, все измененiя въ строе жизни не оказади на нихъ влiянiя. Но они сохранили прямую связь съ старымъ мiросозерцанiемъ, и прежде всего съ демократическимъ принципомъ, лежащимъ въ его основе.
Въ несправедливомъ упреке по адресу экономическихъ матерiалистовъ намъ слышатся отголоски нападокъ, сыпавшихся въ свое время на критику Добролюбова и его товарищей. Такъ, г-жа Головачева приводитъ следующiй любопытный, съ исторической точки зренiя, отзывъ Тургенева о Добролюбове: "Когда Тургеневъ убедился, что Добролюбовъ не поддается на его любезныя приглашенiя, то оскорбился и началъ говорить, что "въ статьяхъ Добролюбовъ видитъ инквизиторскiй прiемъ осмеять, загрязнить всякое увлеченiе, все благородные порывы души писателя, что онъ возводитъ на пьедесталъ матерiализмъ, сердечную сухость и съ нахальствомъ глумится надъ поэзiей, что никогда русская литература, до вторженiя въ нее семинаристовъ, не потворствовала мальчишкамъ изъ желанiя прiобрести этимъ популярность. Кто любитъ русскую литературу и дорожитъ ея достоинствомъ, тотъ долженъ употребить все усилiя, чтобы избавить ее отъ этихъ кутейниковъ-вандаловъ".
Какъ можно судить, это опять таки старая исторiя, повторенiе которой никого не должно смущать. Но не лучше-ли, вместо нея, вспомнить публицистическое credo, которое мы позволяемъ себе позаимствовать y г. Лесевича, почтеннаго товарища и сотрудника г. Южакова по журналу, изъ его статьи "Лессингъ и его "Натанъ Мудрый" ("Этюды и очерки", Спб. 1886 г.). Г. Лесевичъ, возражая противъ идиллическихъ взглядовъ на борьбу убежденiй, говорить: "Изъ той истины, что не следуетъ делать своихъ убежденiй послушниками страстей, вытекаетъ не фантастическое следствiе -- прекращенiе борьбы мненiй или устраненiе ихъ нея страстности, но весьма практическое и важное заключенiе --
Къ этому остается добавить еще мудрыя слова самого Лессинга, что "не та истина, которою обладаетъ или думаетъ обладать человекъ, определяетъ его достоинство; достоинство это заключается въ непрестанномъ усилiи ддя овладенiя ею, ибо не обладанiе истиною, но исканiе ея расширяетъ силы человека и служитъ принципомъ его совершенствованiя".
Мартъ 1896 г.