12(24) июня 1861. Мессина
Мне было очень жаль, добрый Николай Гаврилович, что мои отношения с самыми близкими людьми становились было на такую точку, на которой они должны были рвать по три раза начатые ко мне письма. Незадолго до Вашего предпоследнего письма Обручев 1 писал мне то же самое; а Авд<отья> Як<овлевна> 2 и послала письмо, да вслед за ним через день пустила в погоню другое -- с комментариями. Вероятно, во всем этом виноват был я, и мне остается только просить великодушного прощения. Я и готов это сделать, хотя, к несчастью, не понимаю до сих пор, в чем состоит моя вина. К счастью, последнее мое письмо заслужило Ваше одобрение, и я несколько утешился.
В Вашем изложении изумительных перемен, происшедших в русском обществе во время моего отсутствия, я мало понял. Вспомнил только Ваши же слова: "все мы очень хорошо знаем историч. законы, а чуть дело коснется до нас, мы сейчас же готовы уверять себя, что мы-то и должны составить исключение".
Впрочем, я рад. Я даже еще прежде Вашего письма приходил в такие расположения, за которые Обр<учев> выругал меня чем-то вроде моветона и иллюзиониста. Но при всех моих благородных расположениях, при всей доброй воле, я не потерял способности судить о своих собственных средствах. Жить мне- не бог знает как сладко (как и многим другим, вероятно), и если б было такое дело, которое можно бы порешить курциевским манером3,-- я бы без малейшего затруднения совершил Курциев подвиг, даже не думая, чтобы его можно было ставить в заслугу. Но ведь нужно не это, нужна другая работа, которая мне не под силу -- как нравственно, так, главным образом, и физически. Вы радуетесь, что начали чувствовать себя "похожим на человека", по Вашему выражению; а я именно чувствую, что на человека-то походить я и неспособен, как Евг. Корш оказался, напр., неспособным к изданию журнала4. Я знаю, что, возвратись в Петербург, я буду по-прежнему заказывать у Шармера платье, которое будет на мне сидеть так же скверно, как и от всякого другого портного, ходить в ит<альянскую> оперу, в которой ничего не смыслю, потешаться над Кавелиным и Тургеневым, которых душевно люблю, посещать вечера Галаховых и Аничковых5, где умираю со скуки, наставлять на путь истины Случевского и Апухтина, в беспутности которых уверен, и предпринимать поездки в красный кабачок, не доставляющие мне никакого удовольствия. Что бы там у вас не делалось, а для меня нет другой перспективы. Я это сознаю слишком ясно, и, может быть, это-то сознание Вы и приняли за досаду в моем письме. Досады никакой не было -- уверяю Вас, было нечто совсем другое. Я решался в то время отказаться от будущих великих подвигов на поприще российской словесности и ограничиться, пока не выучусь другому ремеслу, несколькими статьями в год и скромною жизнью в семейном уединении в одном из уголков Италии. Поэтому вопрос о том, сколько мог бы я получать от "Сов-ка", живя за границей, был для меня очень серьезен. Я бы не думал об этом, если б был один, но у меня есть обязанности и в России, и я знал, что при прежней плате за статьи и при перемене жизни я не мог бы вырабатывать достаточно для всех. Ваше упорство не отвечать мне на мои вопросы отняло у меня возможность действовать решительно, и предположения мои расстроились и, может быть, навсегда 6.
Вам писал тогда? Правда, но что же делать, если в моем характере легкомыслие и скрытность соединяются таким образом, что я даже перед самим собой боюсь обнаружить силу моих намерений и начинаю чувствовать их значение для меня только тогда, когда уже становится поздно.
Впрочем, бог с ним, с моим характером. Не подумайте только, ради... ради чего хотите,-- что я Вам делаю упрек. Нет -- Вас упрекать я, вероятно, и никогда бы не подумал, а теперь я нахожусь в таком состоянии, что никого упрекать не могу: я совершенно потерялся и не умею уж различать, что для меня лучше, что хуже. Час тому назад просил, чтобы мне дали пива; не дали и, вероятно, не дадут; что ж, я напился скверной воды и теперь думаю, что, может, это еще лучше.
Все это написалось не знаю зачем; надо бы собственно писать только о моем возвращении. А то, пожалуй, Вы, по привычке не дочитывать письма, самое-то главное и пропустите. Чтоб привлечь Ваше внимание, сделаю большой Absatz. Можете с него и начинать чтение письма.
Когда Вы это письмо получите, я, вероятно, буду уже в любезном отечестве или близко от него. Отсюда еду с первым пароходом, кажется, послезавтра. Несколько дней должен пробыть в Афинах; боюсь даже, чтобы не пробыть целую неделю, если не будет другого парохода. Я бы теперь и вовсе туда не поехал, да поручений набрал из Рима и Неаполя -- вот и надо исполнить. А в Неаполе замедлил я тоже, благодаря Н. М. Благовещенскому: поехал в описанные им Бойи, простудился там и дней десять был довольно серьезно болен,-- хотел было скрючить меня прошлогодний бронхит, да перед неаполитан. солнцем не устоял. Это я все говорю к тому, что мое прибытие в Петербург против моих расчетов оттягивается недели на две. Но это пустяки. Я хотел в Одессе или где-нибудь на южном берегу остаться недели на две для купаний, начатых в Палермо и Мессине очень неудовлетворительно. Затем я намерен был из Москвы проехать в Нижний и пробыть дней десять с своими. Все это теперь, по моим расчетам, задержало бы меня до первых чисел августа. Но само собою разумеется, что я могу приехать и в первых числах июля: купанья мне не важны, а к своим в Нижний могу съездить и после, в сентябре или октябре. След., напишите мне в Одессу,-- да, пожалуйста, не деликатничайте со мною,-- когда Вы хотите ехать в Саратов и когда мне нужно приезжать. Может быть, Вы успеете устроить так: выпустивши июльскую книжку, дать какую-нибудь работу в типографию на неделю, поручить присмотреть за нею кому-нибудь и ехать. Тогда мы могли бы условиться свидеться в Нижнем, или же Вы могли бы оставить мне записку о всем, что нужно сделать для след. книжки. Да, вероятно, и Некрасов не так уж болен, чтоб решительно не в состоянии был заниматься. А письмо его -- недоброе... Не дай бог никому получать такие записочки за границей от близких людей. Успокаивает меня только то, что Вы ничего не говорите о его болезни. Но, пожалуйста, напишите мне в Одессу,-- что он и как. Ведь кроме Вас да его у меня никого нет теперь в Петербурге. В некоторых отношениях он даже ближе ко мне... Вы для меня слишком чисты, слишком безукоризненны как-то, и от Вашего доброго, оправдывающего слова мне иногда делается неловко и тяжело, как не бывает тяжело от резкого осуждения Некрасова.
Так пишите же, пожалуйста,-- не знаю, есть ли в Одессе обычай оставлять письма на почте... Если нет, то адресуйте в Hotel de Londre,-- но это не верно, потому что я там остановлюсь только первоначально. Могут, впрочем, передать,-- все равно.
Денег мне, пожалуй, и хватит до СПб, а может, и нет. На всякий случай пошлите в Одессу рублей 200. Только уж тут не знаю, как с почтой.
Нет ли в Одессе кого-нибудь из знакомых, кого полезно бы отыскать. Напишите.
Маркович еще не писал, потому что не знаю, где она теперь -- во Флоренции или уж в Париже7. Но в Афинах найду от нее письмо и тогда сообщу ей все, что нужно. Перед отъездом она дала мне начало повести, которая должна быть недурна, но, кажется, назло мне, будет длинновата 8.
9. Конечно, к июню не поспеет. Но кажется -- будет достаточно отличаться от других биографий, так что может быть помещена и в июле, если бы пропустили то, для чего она написана.
Ваш Н. Добролюбов
Примечания
1 Н. Н. Обручев. См. о нем примеч. 12 к письму 13.
5
3 Легендарный римский юноша Марк Курций, который для спасения родного города пожертвовал собою, бросившись в полном вооружении с конем в пропасть.
4 Е. Ф. Корш, редактор "Московских ведомостей" (1843--1848) и журнала "Атеней" (1858-1859).
5 Семьи С. П. Галахова, чиновника особых порученпй при почтовом департаменте (его сыну Алексею давал уроки Добролюбов) и профессора военной академии В. М. Аничкова.
6 Предположения о женитьбе на Ильдегоиде Фиокки.
7 "Современнике" и "Отечественных записках". Добролюбов познакомился с ней в начале мая 1861 г. в Неаполе.
8 "Жили да были три сестры".
9 Добролюбов начал писать статью "Жизнь и смерть графа Кавура" в Мессине, а закончил в Одессе (напечатана в "Современнике" 1861, VI, VII). Камилло Бензо Кавур -- итальянский государственный деятель, вождь либералов в эпоху национально-освободительной борьбы в Италии.