8 <20> июля <1860. Интерлакен>.
Сейчас получил я Ваше письмо, Николай Алексеевич, и очень кстати: сегодня я в хорошем положении, по случаю превосходной погоды, и потому могу Вам отвечать несколько толково. А когда идет швейцарский дождь и небо делается совсем петербургским, а я должен сидеть, затворив окно, один в комнате, совершенно один, без всякого ангела,-- тогда я начинаю немного мешаться и пускаюсь в философию, предписывающую смотреть на жизнь, как на нечто весьма ничтожное.
Недавно, в таком расположении, я написал к Чернышевскому письмо следующего содержания: "Конечно, мне полезно и нужно было бы прозимовать за границей, но так как отсюда писать не совсем удобно (главное-- по незнанию петербургского ветра), а я уже и то "Современнику" очень много должен, то я и считаю необходимым возвратиться, чтобы заработать свой долг и потом умереть спокойно".
Расчет этот я и теперь признаю "весьма благородным"; но как меня поотпустило немножко, то я и нахожу, что он сделан очень накоротке. Кажется, лучше будет рассчитывать более на долгих. Вместе с погодою и с несколькими прогулками по Альпам ко мне пришло некоторое сознание своих сил и надежды на будущее. Теперь я думаю: что за беда, если я задолжаю вам лишнюю тысячу в этом году (больше тысячи не будет разницы против того, как если бы я был в Петербурге), зато в следующем году буду в состоянии крепче работать. Не ручаюсь, впрочем, чтоб это расположение было во мне прочно. По временам на меня находят такие горькие мысли, что я не знаю, куда мне деваться. Не мудрено, если в одну из таких минут я приму решительное намерение удрать в Россию и удеру.
которого в Петербурге я не сознавал за недосугом. Грудь у меня очень расстроена, да оказалось, что и нервы расслаблены совершенно: почти каждый день мне приходится делать над собой неимоверные усилия, чтоб не плакать, и не всегда удается удержаться. И не то, чтобы причина была,-- а так, какое-то неопределенное недовольство, какие-то смутные желания одолевают, воспоминания мелькают, и все вместе так тяжело! К этому прибавьте, что меня, начиная от Дрездена, по всему пути преследовала гнуснейшая погода, что я дорогой ни с кем не знакомился (не стоило хлопотать) и что в течение полутора месяца я не получал ни одного известия из России. В Дрездене я почувствовал себя особенно дурно, после путешествия по Эльбе на пароходе, в сырую и дождливую погоду. Кашель усилился, горло заболело, дышать стало тяжело; я пошел к д-ру Вальтеру. Тот и послал меня в Интерлакен лечиться сывороткой. Приехав в Инт<ерлакен>, я был очень плох, и к тому же застал здесь проливные дожди и холод. Тоска меня взяла смертная, я думал, что мне и излеченья нет. Вздумал было я раз подняться на одну из самых маленьких гор здешних,-- так куда тебе -- часа два откашляться и раздышаться не мог. Но две недели здешней жизни уже укрепили меня несколько: на днях я взбирался на Гисбах, водопад в 1200 футов, и сошло благополучно. Вчера ходил на Абендберг, около 2000 ф. кажется, и только к концу пути почувствовал слишком усиленное биение сердца, а грудь ничего. И веселее несколько стал я: отвел душу в беседах с профессором Гротом 1.
Не знаю, как будет дальше, но теперь здоровье мое идет к лучшему, только медленно, и вот почему я убежден, что двух месяцев мне недостаточно для настоящего поправления. Надо бы в сентябре отправиться к морским купаньям куда-нибудь в Средиземное море, а потом зиму прожить в Италии. Горько мне одно: что "Свистка" опять издавать не будем из-за этого. Как Вы на этот счет думаете?
Но будет о себе. Кое-что напишу о делах. Прилагаю для этого особенный листок, так как этот уже весь исписан.
NB. Напишите мне решительно: приезжать или оставаться. Я положусь на Ваше решение.
1